т видеться с вами.
Государственный советник наклонил голову и сел в кресло, между тем как аббат занял место напротив него.
— Как идут дела в Париже? — осведомился государственный советник, бросив быстрый взгляд на аббата и барабаня пальцами по подлокотникам кресла. — Пришлось самому приехать и разузнавать. Граф, конечно, не бездействовал, и я уверен, что вы охвачены движеньем, или, правильнее сказать, застоем, потому что, — продолжал он, пожимая плечами, — нынешний свет, кажется, разучился действовать — все сидят и мечтают, между тем как противник неустанно работает. Так теряется одна позиция за другой!
— Мне кажется, здесь царствует полнейшее спокойствие, — сказал аббат. — Люксембургский вопрос, на минуту возбудивший общее волнение, вошёл в тихую гавань конференции и, конечно, не станет больше нарушать европейского спокойствия и всемирной выставки, этого места свидания всех наций. Однако вы ревностно трудились в Вене для успокоения этого интермеццо.
— Естественно, — сказал государственный советник, — вполне естественно, неужели нам следовало спокойно смотреть на дальнейшее развитие этой неблагоразумной игры, которая могла привести к соглашению с Пруссией и разрушить все планы будущего, или повергнуть весь мир в жестокую войну, из которой, при настоящей неготовности, не могло выйти ничего хорошего? Вы полагаете, — продолжал Клиндворт после краткого молчания, бросив на аббата быстрый взгляд, — вы полагаете, что император Наполеон решился восстановить серьёзным, обдуманным действием влияние Франции, то есть основание, на котором зиждутся надежды его династии, или он колеблется, по своему обыкновению, между двумя противоположными решениями? Иногда мне кажется, что он питает особенное желание вступить в союз с Пруссией. Да только ошибается: там не придают никакой важности его союзу!
На спокойном и приветливом лице аббата не дрогнула ни одна жилка от слов государственного советника; простым, вежливым тоном он отвечал:
— Судя по языку газет, близких к правительству, я едва могу допустить, чтобы император не был дружески расположен к Пруссии — официальное обращение правительства с прусским посланником вообще учтиво и приветливо. Здесь придают особенную важность приезду короля Вильгельма и, я убеждён, что устранят всё, что может препятствовать добрым отношениям.
— Всё это только внешность, необходимость в данный момент. Но какова внутренняя мысль? Вот это следовало бы знать для того, чтобы действовать сообразно с нею, — сказал австриец, произнеся последние слова, словно в разговоре сам с собой. Или, — продолжал он, — может быть, за всем этим не скрывается никакой мысли? Странные выдумки этого ума насмехаются над всеми расчётами — ясный рассудок и последовательность можно найти только в Берлине, — прошептал он едва слышно, с выражением глубокого неудовольствия на лице.
В передней послышался шум.
Граф Риверо быстро вошёл и протянул руку медленно вставшему государственному советнику.
— Разве есть какой-либо беспорядок в политической машине Европы, что вы считаете необходимым инспекторский объезд? — спросил он со смехом.
Клиндворт быстро возвёл к небу серые быстрые глаза и, опустив их потом вниз и сложив руки на груди, отвечал тоном, в котором странно соединялось умиление с иронией:
— Машина в таких хороших руках и управляется так умно, что работает с удивительной правильностью и точностью. Я приехал сюда за тем, чтобы отдохнуть у дочери — я отец, граф, и по временам жажду мирного семейного спокойствия.
— Как здоровье мадам Стрит? — спросил граф вежливым тоном и с почти незаметной улыбкой.
— Превосходно, граф, — отвечал государственный советник, — она удалилась от светской жизни с её беспокойствами и треволненьями, я отдыхаю у неё.
— Надеюсь, — сказал граф, предлагая государственному советнику кресло и садясь в другое, — надеюсь, вы не настолько сделались чужды всем мирским делам, чтобы не могли рассказать о происходящем в Вене и о том, как метёт новая метла — прошу извинить за это тривиальное сравнение, — которая должна устранить все прежние препятствия к развитию австрийской силы?
— Всё идёт хорошо, — отвечал Клиндворт, тон которого потерял своё равнодушие. — С Венгрией улажено, вскоре император возложит на себя в Пеште корону Стефана, и таким образом та самая Венгрия, которая, подобно свинцовой тяжести, парализовала движения австрийской империи, станет новым фактором в могучем развитии её сил. Во внутренней жизни, — продолжал он, пожимая плечами, — веет сильный либеральный дух, который уже принёс нам симпатии в Германии; мы с успехом ведём игру, которую вела в течение многих лет Пруссия против нас. Теперь обстоятельства принудили берлинское правительство принять на себя роль одеревенелого, беспощадного абсолютизма, за который так долго порицали венский кабинет.
Граф с глубоким удивлением взглянул на Клиндворта.
— Вы серьёзно говорите? — спросил он спокойным голосом.
— Конечно, — отвечал Клиндворт чуть растерявшись, — почему вы сомневаетесь в этом?
— Потому что, — ответил граф медленно после минутного молчания, — я не нахожу в ваших словах того острого, проницательного ума, той неумолимой логики, которым я всегда поражался.
Государственный советник быстро забарабанил пальцами правой руки по тыльной стороне левой ладони.
— Что же делать, — сказал он, бросая искоса взгляд на графа, — ум и логика теперь не управляют светом, неразумная масса стала совершеннолетней, то есть сбросила поводья и удила: чтобы управлять ею, чтобы заставить работать это неразумное исполинское чудовище, называемое зрелостью и общественным мнением, надо давать тот корм, который ему по вкусу.
Граф молча покачал головой, с почти печальной улыбкой.
— Этого воззрения я не могу разделять, — сказал он. — Свободные народы нельзя кормить иначе как здоровой и питательной пищей. — Впрочем, — продолжал он с лёгким вздохом, — я слышал, что есть предположение об изменении отношений Австрии к церкви — конкордат[49]…
— Конкордат, — возразил Клиндворт с живостью, — не что иное, как пугало, на которое натравливают так называемое общественное мнение — вся Германия с сожалением смотрит на связанную конкордатом Австрию, и добрые австрийцы кричат и восстают против конкордата, которого никто из них не понимает. Надо принести жертву этому направлению, о котором я сожалею, но которого нельзя изменить, введение гражданского брака…
Граф опять покачал головой.
— И вы думаете, — прервал он государственного советника, — оживить этим путём Австрию и придать ей новые силы?
— Народ станет ликовать, — отозвался Клиндворт, — и пожертвует всем для любого крупного политического действия правительства.
— Давайте допустим это, — сказал граф, — скажите, какие будут последствия? Есть ли в Австрии железная рука, которая могла бы остановить это движение по наклонной плоскости?
— Может быть, такая рука и отыщется впоследствии, — отвечал государственный советник.
Граф с изумлением взглянул на него.
— Может быть? — спросил он. — И вы на этом основываете свою будущность? Однако и фон Бейст согласился с церковью, с римскою курией, о прекращении конкордата?
— Согласился? — вскричал Клиндворт. — Можно ли согласиться об этом, может ли фон Бейст согласиться когда-нибудь с церковью? Нет, — продолжал он с большим оживлением, — здесь не может быть и речи о соглашении; правда, станут вести переговоры, как и следует ожидать, но в заключение станут действовать односторонне, совершать переворот посредством рейхстага, и если потом, при помощи народа, Австрия опять займёт с блеском своё место в Европе, а тогда…
— Что тогда? — спросил граф Риверо.
— Тогда найдутся люди, — ответил Клиндворт с многозначительной улыбкой, которые примирят Австрию с Римом и возвратят церкви её права.
Граф проницательно посмотрел на лукавое лицо собеседника.
— Станем называть вещи их собственными именами, — сказал он. — Это ложная игра во всех отношениях: в отношении народа, церкви и фон Бейста.
— Вам разве случалось видеть, чтобы политическая партия была выиграна честно? — спросил Клиндворт.
Граф промолчал.
— Граф Бисмарк, кажется, доказывает обратное, — сказал он задумчиво. — Мы живём в странное время: рядом со старым государственным искусством, с той кабинетной политикой, которая вела свою игру тайными, глубоко скрытыми факторами, возникает ныне новая политика, при которой начинает действовать сам народ, как живой, одушевлённый элемент. И я думаю, что в настоящее время надобно прибегать к сильным, решительным мерам.
Государственный советник склонил несколько голову и взглянул снизу на озарённое умом лицо графа.
— Я полагаю, — сказал Риверо спокойно, — что следует иначе относиться и обращаться с тем вопросом, которого вы коснулись и который, во всяком случае, крайне важен для внутренней жизни Австрии. Я также полагаю, — продолжал он, встав и опершись одной рукой на спинку кресла, — что надобно удовлетворить и тот дух свободы, который веет теперь в мире, но не фальшивыми, частичными уступками, а тем, чтобы самому проникнуться этим духом, чтобы правительство и церковь укрепили своё владычество в духе свободы.
— Свобода — и владычество? Как соедините вы их? — спросил Клиндворт, который поражённо внимал словам графа.
— Мне кажется, что их можно соединить, — сказал последний убедительным тоном, — для народа всегда нужно владычество, он желает и будет иметь его, но средства владычества должны быть истинными. Материя подчиняется владычеству материи, дух — владычеству духа, и преимущественно церковь призвана владычествовать над этой областью. Я придерживаюсь того мнения, что трактат, закон — назовите, как угодно — в виде конкордата, теряет всякое значение, как только умы, справедливо или несправедливо, восстанут против него: обладая силой управлять сердцами, руководить совестью, проникать души, церковь не имеет надобности в таких трактатах, одна приверженность к ней служат основанием её владычества, — и никакой в мире конкордат не в силах возвратить ей указанную силу, когда она лишится её. Если, поэтому, ваши слова о настроении в Австрии несомненны, то необходимо снять, в соглашении с церковью, эти внешние оковы, дабы окрепла сильнее внутренняя связь, но не следует разделять государство и церковь, имея в виду соединить их потом. Я много размышлял о требованиях, — продолжал он с возраставшим воодушевлением, — предъявляемых нашим временем руководителям государств и церкви, и пришёл к тому твёрдому убеждению, что величайшая задача всех католических держав заключается в соединении их влияния и трудов, с целью вновь оживить сильно поколебленную власть церкви, приведя религию в тесную связь с духом народов, который свободно и самостоятельно развивается и не покоряется беспрекословно повелениям, исходящим из замкнутого святилища. Следует, — продолжал он, как бы забыв об окружающем, — возвратиться к первоначальным основам христианской общины, имевшей трёх членов, соединённых в единый организм: священника, епископа и общину; эти три фактора определяли и регулировали церковную жизнь, которая живит