— Католических держав? — вскричал Риверо, поднимая взгляд. — Где эти католические державы? Разве название «католический», в своём обыкновенном смысле, равнозначно с истинным христианством, с церковью, какую приятно видеть Богу на земле для спасения человечества? Будет ли держава католической, христианской, только потому что в её церквах служат мессу? Можно ли назвать католической державой Австрию? Австрию, которая в минувшем году отказала древней церкви в существовании, власти и праве, Австрию, которая не помышляет ныне о том, чтобы содействовать истинно духовному возрождению церкви и, соединясь для того с римским престолом, употребить всё своё влияние? Австрию, которая вместо этого охотно сделала уступки жалкому либерализму и прямо объявила церкви войну, имея при том задние мысли? Католическая ли, христианская ли держава Франция? Франция, которая уже давно стёрла все основные элементы христианства, как в жизни своего государственного организма, так и в жизни своего общества? Франция, которая, правда, не выставляет более богини Разума на улицах и площадях, но зато служит идолам в журналах, общественных собраниях, у семейного очага? Франция, налагающая свою руку на Рим, не для защиты церкви, но для того, чтобы препятствовать всякому истинно национальному развитию нашего бедного отечества? Христианская ли держава Италия, ставшая добычей пьемонтского честолюбия и республиканского безумия Гарибальди? Христианская ли держава Испания, национальные силы которой проявляются только изредка и терзают собственное её тело?
Он замолчал и глубоко вздохнул.
— Взгляните же, напротив, на Германию, — продолжал граф медленно, звучным голосом, — на Германию, которую хотят представить нам еретической страной, — там истинный католицизм, там истинное христианство — я говорю не об одних католических областях, но и об протестантских. В Германии христианство живёт, как в государстве и обществе, так и в семействе. Спасение церкви станет ещё вернее, если твёрдо и сознательно обопрутся на немецкую силу, которая находится теперь и всегда будет находиться в руках Пруссии и в главе которой я желал бы видеть возрождённую Австрию. Германия должна послужить материальною почвой для возрождения церкви, сообразно первой мысли Льва X и Карла V в эпоху реформации. Когда папская курия сумеет в тесном союзе с Германией восстановить свободное, духовное владычество церкви, тогда и земная твердыня её независимости не поколеблется среди урагана итальянского движения — пьемонтское создание мрака не закончится, если первый пастырь христианства обопрётся на руку немецкого императора.
— Немецкого императора? — изумился аббат. — Вы полагаете, что Пруссия воскресит немецкую империю?
— Да, предполагаю, — сказал граф твёрдым голосом, — и, судя по настоящему положению дел, вижу в том единственное спасение для христианства, церкви и цивилизации. И для того-то я стану работать ревностно и неусыпно, ибо достижение цели будет сопровождаться тяжкой борьбой. Дай бог, чтобы это была только духовная борьба, ибо, когда вмешается оружие, когда планы старого Клиндворта станут реальностью, тогда потоки крови зальют мир.
— Что же скажут в Риме об этом воззрении? — спросил аббат робко и нерешительно. — Вдруг его не одобрят?
— Тогда окончится вторая эра всемирного владычества Рима, — сказал граф мрачно, — тогда легионы нынешнего Рима найдут себе могилу в Германии, как нашли её когда-то гордые войска Вара. Однако я имею сведения, что в Риме по крайней мере предчувствуют, хотя и не осознают ясно значение и положение Германии. Я надеюсь на проницательность Антонелли, надеюсь, что великий и свободный дух святого отца снова воспарит, чтобы в победоносном орлином полёте ввести церковь в новые века света и свободы!
Аббат сложил руки и, словно погруженный в мечты, смотрел на лицо графа, озарённое пророческим сиянием.
— Вы открываете мне видение, которое ослепляет меня своим блеском, — сказал он.
— Да осуществится оно когда-нибудь во славу Бога! — произнёс граф кротко.
Глава двадцатая
В местностях, удалённых от исторического Парижа, которые редко посещаются туристами и неизвестны многим жителям блестящей столицы, в тех местностях, где не слышно стука лёгких изящных экипажей, не видно пёстрых, богатых нарядов, тянется узкая старинная улица, на углах которой прибиты надписи: Rue Mouffetard[50].
Попав на эту улицу, оказываешься словно за сто миль от того блестящего, весёлого и ликующего света, который движется между площадью Согласия и Сен-Мартенским бульваром, болтает, смеётся, смотрит на людей и себя показывает, скользит по пенящейся житейской поверхности, приятно вспоминая вчера, упоительно наслаждаясь настоящим, ожидая с улыбкой завтра.
Там царит радость, мир с увенчанною цветами жизнью, и над всей суетою, над всем трепещущим движением веет дыхание счастливого спокойствия, как лежит солнечное сиянье над колеблющимися цветками весеннего луга, по коему, резвясь, носятся легкокрылые бабочки.
Но здесь, на улице Муфтар, царствует тяжкая борьба с жизнью, которая уступает свои скудные наслаждения только упорному труду. Борьба во всём: борьба сурового, неутомимого труда, который в поте лица добывает свой хлеб, но вместе с тем это и бунт против общественного строя, который так неравномерно распределяет блага жизни. Бунт, переходящий в открытую революцию, когда государственный и общественный барометр показывает бурю, но имеющий характер лукавой скрытности, когда сила власти подавляет бродящие элементы.
Из здешних квартир отправляются ранним утром блузники на фабрики и в мастерские, чтобы заработать хлеб себе и своему семейству; сурово, или спокойно и весело их лицо, смотря по тому, тяжёлая или лёгкая доля однообразной работы досталась им в удел, потому что здесь царит не наслаждение, а необходимость, и благо тому, чья усталая рука сможет отдохнуть, чьё сердце не бьётся тоскливо о пище и крове. Здесь с облегчённым вздохом вспоминают прожитый вчерашний день, здесь в упорной деятельности борются с днём нынешним, здесь помышляют почти тоскливо о дне завтрашнем с его новыми требованиями.
Вместе с рабочими, которые идут на упорную и разнообразную борьбу с жизнью, выползают там двусмысленные и тёмные существа, которые с мрачною ненавистью выходят в блестящий, смеющийся мир наслаждений, чтобы хитростью и лукавством завоевать себе долю в благах жизни, те сердца, полные ожесточения и презрения, те головы, полные хитрости и коварства, которые живут, как полевая дичь, в вечной, беспощадной войне с законом и обществом, преследуемые ищейками и сетями полиции, столь же многочисленными, хитрыми и тонкими, как и многообразная деятельность тех, которых они должны преследовать и ловить.
Здесь живёт народ, истинный народ, со всем его высоким героизмом и со всеми ужасными инстинктами, которые пробираются из глубины ада в человеческую душу. Отсюда выступают те суровые, неумолимые толпы, которые разрушают под звуки Марсельезы королевские дворцы, но убивают того, кто в пыли развалин поднимет и спрячет в карман драгоценный камень. Отсюда вырываются с диким криком те варварские орды, которые, презрительно улыбаясь, идут по трупам, жадно упиваются кровью с беспощадной бешеной ненавистью ко всему, что живёт на вершине счастья, блеска и радости, вырывают сердца из трепещущих тел и, подобно духу-истребителю, проносятся над обществом.
Таковы обитатели местности, где пролегает улица Муфтар. Почти все дома отворены, потому что здесь нечего беречь, и хотя много есть личностей, для которых не существует пределов собственности, однако деятельность их лежит далеко отсюда, в области богатства и роскоши.
Здесь нет великолепных магазинов — простые лавки забираются в подвальные этажи домов и большей частью наполнены старьём или съестными припасами, сообразно потребностям населения. Везде попадаются мелкие таверны, в которых рабочий покупает свой скромный обед, Marchands de vin[51], у которых в низеньких, тёмных каморках пьют сомнительный красноватый напиток, носящий имя вина и обладающий только его хмельной силой, той одуряющею силой, которой ищет человек везде и на всех общественных ступенях, чтобы усилить удовольствие или забыть горе.
В одно предобеденное время, когда в этой местности встретишь только sergents de ville[52], мерно расхаживающих на своих постах, ступила на улицу Муфтар молодая женщина в простой и бедной одежде. На ней было набойчатое платье, старая шаль и шляпка из потемневшей соломы с заношенными бархатными лентами. В руке она держала небольшую сумку, вероятно, заключавшую необходимые вещи. По-видимому, эта женщина пришла искать себе квартиру в этой рабочей местности; она медленно шла и пытливо рассматривала дома, на которых была надпись, гласившая, что здесь сдаются меблированные комнаты; она останавливалась на минуту и обводила взглядом фасад дома и окна этажей, но до сих пор, кажется, не нашла ещё желаемого, потому что шла дальше, не выказывая ни малейшего желания зайти в один из этих домов, которые, правду сказать, были непривлекательны и, судя по удушливому запаху, исходившему из дверей, обещали очень мало опрятности и уюта.
Наконец молодая женщина дошла почти до половины улицы и остановилась перед домом более порядочным и красивым на вид, если только можно употребить эти выражения, говоря о жилищах той местности.
Молодая женщина внимательно осмотрела окна трёх этажей этого узкого дома, взглянула на номер и, как бы решаясь, затем прошла через узкую отворенную дверь на мрачный двор. В комнатке или лавке подвального этажа, у самого входа с улицы, сидел старик, починявший старые сапоги и башмаки всех размеров и форм.
При входе молодой женщины он отвёл глаза от грубого башмака, подошву которого старался скрепить с жёстким и сморщенным передком, и вопросительно взглянул через большие очки, стискивавшие его нос — кроме своего мастерства старик исполнял обязанности привратника в этом доме.