— Мадам Ремон, — сказал он, ставя корзинку на стол, — мы празднуем сегодня прибытие новой жилицы, и потому я позволил себе сделать небольшое прибавление к нашему ужину, вы ведь не возражаете?
Он открыл корзинку и вынул из неё один из тех привлекательных, румяных паштетов из телятины, какие умеют готовить в Париже и которые всегда красуются на столе мелких буржуа и рабочих, когда надобно придать обычному обеду праздничный вид.
Рядом с паштетом он поставил бутылку лёгкого красного бургунского вина и, перенося взгляд с мадам Ремон на молодую соседку, сказал искренним тоном:
— Я буду очень рад, если дамы не побрезгуют моим скромным приношеньем.
— Я никогда не приму подарка от излишества, но всегда приму охотно и благодарно дар человека, который живёт, подобно мне, трудом, — ласково и с открытым взглядом отвечала Антония. — Этот дар не тяготит меня, я могу отплатить за него и знаю, что при случае моё приношение будет принято так же искренно.
Молодой человек не отвечал, но его пламенный взор ясно сказал, что слова пришлись ему по сердцу. Мадам Ремон вскочила и с живостью произнесла:
— Хотя, правду сказать, добрый Жорж позволил себе неблагоразумное мотовство, но если прекрасные вещи уже здесь, то станем наслаждаться ими. — Она выдвинула стол на середину комнаты и достала скатерть из шкафа.
Антония поспешила к ней, усадила старуху в кресло, ловко постлала скатерть, принесла из кухни приборы, и через несколько минут стол был накрыт с некоторым щегольством и изяществом.
С удивленьем следил Жорж за всеми её движениями, мадам Ремон несколько раз всплеснула руками и воскликнула:
— Как ловко, как мило вы делаете всё это! Удивительно! О, я истинно счастлива, найдя такую жилицу!
— Стол накрыт, — сказала молодая женщина с улыбкой, бросая взгляд на стол, посредине которого она поставила одну из ваз с павлиньими перьями, — не угодно ли вам сесть? Вы позволите мне хозяйничать — я моложе вас и менее нуждаюсь в спокойствии. Садитесь здесь, сосед, с другой стороны, около меня.
Жорж сел, всё ещё несколько смущённый, — уверенные, спокойные и, однако ж, столь скромные манеры красивой молодой женщины наполняли его удивлением. Он ничего подобного не видел в кругу тех, с которыми приходил в соприкосновение.
Они начали свой скромный ужин. Антония наливала вино, подавала и при этом так весело и беззаботно болтала, что вскоре за столом стало царствовать самое весёлое и приятное настроение. Мрачное лицо молодого человека постепенно разглаживалось, в глазах исчез мрачный огонь и заменился выраженьем тихого, счастливого довольства, которое радостно осветило его суровые черты.
— Имеют ли причину гордо смотреть на нас те богачи, которые сидят в своих дворцах, за роскошными столами? — спросила молодая женщина весёлым тоном. — Они не могут быть веселее и довольнее нас, и своё наслаждение мы сами доставили себе, трудом наших рук — так есть ли у нас повод завидовать им?
Жорж опустил голову, горькая улыбка появилась на его губах, в глазах опять загорелся дикий огонь.
— О, я не завидую им, — сказал он, — не завидую их богатым залам, искромётным винам и роскошным столам: давая телу пищу, необходимую для того, чтобы иметь силу для деятельности и работы, почитаешь себя счастливым и охотно отказываешься от мимолётных чувственных удовольствий, но, — продолжал он глухим голосом, — я завидую им в наслаждениях, доставляемых образованием ума, завидую им, рождённым среди избытка, для которых с детских лет открыта обширная, величественная область знания: свободно парит их дух в области ума, в свете искусства, и даже то, что дала природа человеку и животным — красота природы, шум деревьев, веяние ветра, блеск цветов, сияние солнца — не всё ли это их исключительное достояние? Мы должны работать и пресмыкаться в тёмных, тесных и холодных безднах жизни, — продолжал он с большим оживленьем и с диким выражением гневного возбуждения, — и какое воздаяние получаем за нашу тяжкую работу и труд? Удовлетворение низких материальных потребностей: пища, одежда, бедный кров; обширный же мир знания, искусств, к которому вечно стремится дух и сердце человека, остаётся чужд для нас, потому что одно только золото открывает двери в этот светлый, богатый мир, истинное отечество всех людей, а плата за нашу работу не даёт нам этого золота! И даже, — сказал он мрачным горьким тоном, — чтобы вырваться на чистый воздух из удушливой атмосферы мастерских и города, необходим опять господствующий над миром металл. А много ли сберегаем мы после удовлетворения первых потребностей, часто ли можем мы доставлять себе удовольствие подышать чистым воздухом, насладиться чистой природой — тем, чем пользуются полевые и лесные животные как неотъемлемым правом со дня творения? Жалеют птичку, которая проводит жизнь в неволе, в клетке, лошадь, падающую под бременем тяжести, но кто сострадает человеку, образу и подобию Божию, который прикован невидимою цепью в тесной клетке нужды, который умирает под тяжестью работы, требующей напряжения всех его сил, для того только, чтобы сохранить, пополнить эти силы для новых напряжений!
Его рука, лежавшая на столе, сжалась в кулак, пламенный взор неподвижно устремился в пространство.
Мадам Ремон с улыбкой покачала головой, она уже привыкла к таким порывам своего жильца, Антония же кротким взглядом следила за молодым человеком во время его речи: из-под сердечного и искреннего участия, выражавшегося в этом взгляде, прорывалась иногда холодная наблюдательность. Когда же Жорж замолчал, она нежно положила свою руку на его, немного наклонилась к нему и мягким, но серьёзным тоном сказала:
— Как истинны ваши слова, милый сосед — кто не чувствует этого, будучи осуждён от самой колыбели на тяжкую работу! И однако я не могу оправдать вашего мрачного гнева, вашей печальной горечи. Обширный светлый мир имеет свои цветки — они дети дня и увядают вместе с днём, и нога беззаботно топчет их, но тёмные бездны, в которых мы проводим трудовую жизнь, таят в себе драгоценные камни — нужно только найти и поднять их, и, будучи подняты, они не увядают, подобно цветкам, но горят вечным, неизменным блеском.
Жорж медленно поднял голову, его глаза с удивленьем остановились на оживлённом лице прекрасной соседки, сжатая ладонь раскрылась от нежного пожатия её руки. Он глубоко вздохнул и проговорил тихо:
— Если мы найдём и поднимем — но как редко их находишь, как трудно их поднять!
— Не так трудно, если только станем искать и пожелаем найти, — возразила она. — Видите ли, богачи одиноко бродят в шумном, волнующемся свете, они в погоне за мимолётными наслаждениями не встречают человека и человеческого сердца; мы же в тёмном однообразии бедности и заботы находим своего ближнего, понимаем биение другого сердца — нас тесно связывают бескорыстная, истинная дружба и любовь — разве это уже не драгоценные камни, с ярким вечным блеском? Посмотрите на тихий домашний круг у нас, как общая работа связывает всех, как высоко ценится добытое общим трудом, насколько выше общее наслаждение! И область знания — правда, тяжело и трудно открывается она для нас, но если нам удалось добыть хотя бы одну жемчужину оттуда, не составит ли она для нас большого, драгоценнейшего сокровища, нежели для тех, кто осыпан этими жемчужинами и кто умеет употреблять их в виде игрушки для праздной забавы?
Жорж внимательно и задумчиво внимал её словам.
— Домашний круг! — сказал он потом со вздохом. — Вы говорите о домашнем круге — разве он существует для нас? Женщины от природы получают любовь к изящному, к свету, к свободе — могут ли они найти эти жизненные условия своего бытия в том домашнем круге, который доставляем мы, люди работы? Куда стремятся женщины нашего сословия, если в их душе живёт истинная женственность? Туда, в те области, в которых могут найти то, к чему стремится всякая женская душа — они бросаются в объятия богачей, как минутные игрушки их прихоти; бросаются потому, что содрогаются влачить жизнь в тёмной келье бедности. Я не осуждаю всех, выпархивающих из мира труда в обольстительный свет и потом падающих с обожжёнными крыльями со ступеньки на ступеньку, пока не погибнут наконец в омуте. Не все покоряются жажде материальных наслаждений — нет, нет, — многие, быть может, большинство их сходят со своего пути вследствие неосознанного стремления к свободе, просвещению, изящному, чего не могут найти здесь. Кто же остаётся нам, чтобы создать и согреть домашний круг? Только те, которые лишены всякого чувства к высоким стремлениям женской души, которые с равнодушным тупоумием несут иго работы и довольны, когда могут доставить насущную пищу своему животному организму, или те, — прибавил он с большею горечью, — которые после краткого пребывания в области света и свободы неохотно возвращаются в трудовое жилище, в которое они вступают со стоном, как в могилу!
Молодая женщина покачала головой.
— Вы дурно думаете о моём поле, — сказала она, — может быть, так и есть в действительности, как вы говорите, но, без сомнения, так не должно быть. Блестящий свет солнечного дня, широкий полёт в беспредельной свободе, конечно, имеют известную прелесть для каждого женского сердца, но, — продолжала она с искренним выражением, — святой огонь тихого очага, о котором пекутся и поддерживают с любовью, теплее, чем солнечный свет, и заботы водворить красоту и гармонию в узком круге бедного хозяйства открывают неисчерпаемое богатство святых радостей, нужно только не требовать от жизни всех сокровищ, а иметь горячую волю и твёрдое желание внести в жизнь богатство сердца.
Взгляд молодого человека, не отрывавшийся от воодушевлённого лица говорившей, становился постепенно мягче и кротче, он глубоко вздохнул и сделал движение, как будто хотел взять её руку; Антония заметила это движение и с лёгким румянцем сказала весело:
— Не служим ли мы лучшим доказательством того, что жилище бедности не лишено прелести? Может ли быть что лучше этой маленькой комнаты, этого простого стола? И, — сказала она с улыбкой, — разве наша беседа не доставила нам умственного наслаждения? Разве мы занимались только грубыми потребностями материальной жизни?