Лукавое выраженье мелькнуло, как молния, по её печальному лицу, и вместе с кротким, мягким взглядом её чёрных глаз придало ему дивную прелесть.
Жорж опустил глаза, по всему его телу пробежала дрожь.
— А главное, — продолжала молодая женщина, — не доказываем ли мы собой, что в бедных кругах человек легче находит человека? Вчера ещё мы не были знакомы, не подозревали о существовании друг друга, а сегодня говорим как старые друзья, откровенно и искренно, как думаем. Вы позволяете мне читать в вашем сердце, я рассказываю вам, что живёт в моём — разве это не счастье, разве мы нашли бы его, не будучи соединены святым братством труда?
— Да, — сказал он, поднимая на неё откровенный и твёрдый взгляд, — это счастье, и я благодарю вас за него. Однако вы должны согласиться, что оно редко и не всегда встречается так, как встретилось нам здесь.
Он протянул ей руку.
Не колеблясь взяла молодая женщина эту руку и отвечала на её крепкое пожатие. Мадам Ремон спала. Молодая женщина встала.
— Завтра рано нужны будут нам силы, — сказала Антония, касаясь плеча своей хозяйки, — время спать. Благодарю вас за приятный вечер, мадам, и вас также, Жорж.
— Надеюсь, мы часто будем видеться, — сказал Жорж молящим тоном.
— Конечно, конечно! — вскричала старуха с живостью. — С вами так весело болтать.
— И, — промолвила Антония с улыбкой, — может быть, нам удастся убедить Жоржа, что весёлый и искренний домашний круг возможен также при бедности и работе.
— Называя меня Жоржем, — сказал молодой человек с улыбкой, — вы должны позволить и мне называть по имени мою дорогую соседку…
— Меня зовут Луизой, — отвечала молодая женщина просто, — покойной ночи, дорогой сосед!
И лёгкими шагами она вышла из комнаты.
— Прекрасная, премилая, искусная особа, — сказала мадам Ремон, — какое счастье, что судьба привела её в мой дом!
Жорж ничего не сказал, безмолвно и задумчиво пошёл он в свою комнату, и в его сновидениях непрерывно являлся образ молодой женщины, которая так внезапно, как светлый луч, прервала его одинокую, тёмную жизнь.
Глава двадцать первая
В один из последних майских дней, часов в десять вечера, яркие огни освещали окна третьего этажа одного из зданий, стоявших в конце бульвара Тампль; у дверей высокого, не особенно красивого дома останавливались фиакры, а иногда изящные купе, из которых выходили дамы в пёстрых туалетах, мужчины в салонном наряде, и направлялись через узкие, дурно освещённые сени, к витой лестнице без ковра, которая вела в верхние этажи. Пройдя эту лестницу, освещённую лампами, висевшими на стенах, достигали стеклянной двери, отворенной в этот вечер и позволявшей рассмотреть довольно тесную и тёмную переднюю, в которой висели и лежали в беспорядке мужские пальто и женские шали; тяжёлый воздух этой передней был пропитан теми сильными запахами, которых тщательно избегает хорошее общество.
Через низкие двери из этой передней во внутренние комнаты доносился смешанный гул множества голосов.
В передней стоял один из тех лакеев, которых в мелких парижских домах нанимают под громким именем «метрдотель», чтобы придать блеск званому вечеру. С вежливостью, вполне соответствовавшей жилищу и напоминавшей учтивость кельнера, в мелком ресторане этот метрдотель принимал гостей, приезжавших на музыкально-драматический вечер, дававшийся хозяйкой дома, которая именовала себя маркизой де’Эстрада.
В шуршащем тяжёлом шёлковом платье, с перьями и бантами на несметном количестве накладных волос, со множеством больших каменьев чрезвычайно сомнительной неподдельности, нацепленных на шее и руках, вошла Лукреция Романо. Ещё на лестнице она сняла широкое темноцветное манто и бросила его встретившему её лакею; потом подошла к зеркалу, освещённому двумя тонкими стеариновыми свечами, и оглядела свой скорее блестящий, чем красивый наряд и расписанное лицо с чёрными глазами, которые ещё резче выделялись вследствие тонких чёрных стрелок около ресниц.
Удивительный контраст с этой самоуверенно вошедшей женщиной составляла воздушная естественная фигура её дочери, Джулии, которая вошла за ней в переднюю; изящная красота и грация Джулии обратила на себя даже внимание метрдотеля, который нечасто встречал такие лица в тех домах, общество которых он привык принимать.
Блестящие косы молодой девушки были украшены единственным маленьким красным бантом; свежее белое платье с узкими, едва заметными красными полосками схватывало её стройную фигуру; на плечах и руках был наброшен лёгкий шёлковый газ.
Вместо всяких украшений она носила маленький золотой медальон на узенькой ленте, одного цвета с бантом.
Робко и нерешительно вошла она в переднюю и положила на стул широкий бурнус; боязливо осмотрела она всю далеко не роскошную и нисколько не изящную обстановку и опустила глаза вниз, между тем как на её щеках вспыхнул румянец. Молча ждала она, пока её мать окончить осмотр своего туалета, лакей отворил среднюю дверь и, спросив имя прибывших лиц, доложил хриплым голосом:
— Мадам Лукреция Романо и мадемуазель Джулия Романо.
Лукреция вошла в маленький, наполненный гостями салон, горячий воздух которого, пропитанный испарениями и резкими духами, врывался, в виде облака, в переднюю; за Лукрецией вошла её дочь, дрожа и потупив взор.
Множество тонких стеариновых свеч довольно ярко освещали салон, большие золотые рамы сверкали по стенам, пёстрые вазы с искусственными цветами и павлиньими перьями стояли на камине, и среди всего этого двигалось многочисленное, болтающее и смеющееся общество, отдельные группы которого представляли замечательный и странный контраст. Тут были молодые люди, одетые с той неподражаемой простотой, обладавшие той лёгкой непринуждённостью, которые приобретаются только посещением хорошего общества, были молодые дамы с той особенной свободой в обращении, в тех крайне причудливых туалетах, которые встречаются в Париже в той особенной сфере, которую принято называть полусветом и которая, стараясь подражать во внешности истинному свету, часто служит примером последнему в отношении внутренней жизни.
По стенкам сидели старые дамы, неподвижно, как будто оцепенелые, в платьях из тяжёлых и дорогих материй, но, к сожалению, утративших всю прелесть новизны; дамы эти употребляли все усилия, чтобы с достоинством исполнять роль матерей и тёток, между тем как их дочери и племянницы, раскинувшись в низеньких глубоких креслах, позволяли окружающим кавалерам забавлять их, то награждая улыбкой счастливое бонмо, то наказывая ударом веера за дерзкую шутку.
Справа и слева виднелись ещё два маленьких салона, и в одном из них стояло пианино с зажжёнными на нём свечами.
При входе Лукреции с дочерью мужчины направили на них свои лорнеты, а молодые дамы окинули наблюдательным взглядом полузакрытых глаз.
Довольно толстая особа с грубыми чертами лица, в темно-красном платье и в тюрбанообразном головном уборе, поднялась с дивана, стоявшего посредине салона, и сделала несколько шагов навстречу прибывшим. Около неё находился Мирпор, театральный агент, который так убедительно упрашивал Лукрецию склонить дочь к поступлению на сцену; на нём был чёрный салонный наряд, модный покрой которого мало согласовывался с его отцветшим лицом; в петлице фрака замечался маленький бантик красного цвета с узенькой чёрной каёмкой, так что издали, при вечернем свете, легко можно было принять этот бантик за орденскую ленту Почётного легиона.
Мирпор поспешил на встречу приехавшим дамам и, поклонившись с театральной учтивостью сперва Лукреции, потом хозяйке дома, сказал:
— Имею честь представить маркизе де л'Эстрада госпожу Лукрецию Романо, даму из отечества изящных искусств, которая для того оставила классическую почву Италии, чтобы закончить здесь, в Париже, образование своей дочери, которой, я в том убеждён, суждено сделаться первостепенной артисткой.
И, протянув руку молодой девушке, стоявшей позади матери, он вывел её на свободное место, образовавшееся перед хозяйкой дома.
— Очень рада, — сказала последняя так, как говорят певички кафешантанов, что вы приняли моё приглашение, — надеюсь, вы встретите у меня некоторых собратьев по искусству, которые считаются первыми в Париже. Особенно же я радуюсь тому, — продолжала она, обращаясь к Джулии и окидывая её всю одним быстрым взглядом, — что познакомилась с молодой дамой, об удивительном таланте которой так много говорил мне наш друг Мирпор, — надеюсь, мы будем настолько счастливы, что услышим образчик этого таланта.
Она подвела Лукрецию к дивану, на котором сидела прежде, и пригласила её устроиться рядом.
Джулия осталась одна. Густой румянец горел на её лице, она дрожала и не решалась поднять глаза; она чувствовала все эти обращённые на неё взгляды, которые рассматривали её как предмет, достойный любопытства; бесконечно тягостное и прискорбное чувство охватило её в этом обществе, с чуждой для неё и антипатичной атмосферой, обществе, в которое она вошла с отвращением, уступая только настоятельному требованию матери, и в котором она чувствовала себя теперь одинокой.
Почти с благодарностью взяла она руку Мирпора, единственного знакомого, хотя и не симпатичного для неё, и подошла к маленькой софе, на которой уступила ей место рядом с собой молодая дама в богатом наряде, между тем как три или четыре молодых человека приветствовали лёгким поклоном новую гостью.
— А мадам Памела, — сказал Мирпор, — будет так добра, что дружески протянет руку молодой девице при первом её шаге в свет. — Мадам Памела, — пояснил он, обращаясь к Джулии, — одна из наших первоклассных артисток, в настоящее время выступающая в театре варьете, и, — прибавил он улыбаясь, — так ярко сияет на небосклоне искусства и красоты, что, без сомнения, встретит радушно новую звезду, которая, как бы ни горела ярко, никогда не затмит её блеска.
Он отошёл с улыбкой, довольный двойным комплиментом, которым надеялся установить равновесие между обеими дамами.