Мадам Памела, как называли её близкие знакомые, мадам Сент-Аметист, как величала её прислуга, поклонилась Джулии с чинностью светской дамы и в то же время с выраженьем довольно нахального любопытства; откинув голову и играя большим перламутровым веером с белыми перьями, она спросила:
— Вы так же хотите посвятить себя театру?
Джулия едва могла отвечать. Предположение, навязываемое ей матерью, в высшей степени неприятное для неё и решительно отклоняемое ею, было выдано здесь за нечто определённое, решённое, тогда как именно в этом месте вся её натура содрогалась сильнее, чем где-либо, при мысли о той дороге, на которую её принуждали вступить.
— Не знаю, — сказала она тихо, нетвёрдым голосом, — моя мать желает того, но я…
— Ну вот, господа, — вскричала Памела, — вам представляется случай оказать своё покровительство молодому таланту! Я надеюсь, — прибавила она с улыбкой превосходства, — что вы не совсем забудете свою старинную приятельницу. Шарль, — обратилась Памела к молодому стройному мужчине, стоявшему вместе с другими пред нею, — особенно рекомендую вам эту особу, ведь вы свободны в настоящее время?
Она бросила особенный взгляд на молодого человека.
— Моя свобода будет непродолжительна, — сказал он, с удивлением смотря на Джулию, — я уже чувствую цепи, которые обратят меня в невольника.
— Мы употребим всё старание, чтобы подготовить для мадемуазель блестящий дебют, — сказал мужчина с красивыми усиками, сидевший около Памелы на низеньком табурете, вставляя стёклышко в глаз и осматривая молодую девушку с головы до ног.
— Не вы, чудовище! — воскликнула Памела, сложив веер и ударив им по плечу соседа. Выньте стекло, — сказала она отрывистым, резким тоном, — неприлично рассматривать так молодую даму, я не хочу этого!
Молодой человек с улыбкой наклонился к ней, выпустил из глаза стёклышко и шепнул ей что-то на ухо, что, кажется, понравилось ей, потому что она громко засмеялась и, ударив опять веером, сказала:
— Лжец, вам окажешь большое снисхождение, если станешь верить вам!
Джулия сидела молча с опущенными глазами и едва удерживлась от слёз. Её наполняло глубокое негодование на то, что под предлогом искусства её заманили в это общество; ужас охватывал её при мысли, что это общество есть только первый шаг на длинной дороге, к которой хотели принудить её, и что эта дорога имеет продолжение и конец.
Она едва слышала шедший вокруг неё разговор, пылкие комплименты, расточаемые ей мужчинами, и вздохнула с облегчением, когда маркиза де л'Эстрада объявила обществу, что её племянницы, девицы Матолетти, осмелятся представить на суд общества свою игру на фортепьяно в четыре руки.
Обе Матолетти, молодые девицы с уверенной поступью, противоречившей уверениям тётки в их боязливости, и с выговором, не имевшим в себе ничего иностранного, а напоминавшим бульвар Монмартр, прошли в боковой салон и принялись исполнять на плохо настроенном пианино пьесу, отличаясь более шумом и громом, чем чистотой звуков и гармонией.
— Они не дурны, — сказал мужчина с усиками, сидевший возле Памелы, — точно ли они племянницы старухи?
— Я нахожу, Гастон, — отвечала прекрасная Памела, — что вы сегодня необыкновенно любопытны в отношении молодых дам, особенно же отвратительным я нахожу то, что обе племянницы устроили такой невыносимый гам на несчастном пианино — хоть бы играли что-нибудь весёлое, а то музыка эта ужасна.
— Музыкальный вечер, — сказал Гастон, улыбаясь.
— А, ба! — произнесла Памела тем неподражаемым тоном, которым умеют говорить только парижанки.
Молодые виртуозки перестали играть, несколько молодых людей подошли к ним, но разговор, начатый ими с похвалы, казалось, шёл потом уже не о музыке, а о поезде в Аньер.
— Однако ж, — сказала Памела, улыбаясь и пожимая плечами, — эта жалкая соната, которой терзали наши уши, послужила отличной удочкой — вот уже и рыбка берётся!
И она указала веером на угол салона, где одна из девиц Матолетти уселась на козетке с господином, по-видимому, иностранцем, с которым вела оживлённый разговор вполголоса.
Маркиза де л'Эстрада довольно равнодушно выслушала похвалы игре её племянницам, потом подмигнула Мирпору, давая знак подойти к ней.
— Графа Нашкова нет, — сказала она недовольным тоном театральному агенту, почтительно поспешившему к ней.
— Он непременно приедет, — отвечал Мирпор, обводя глазами салон, — ещё не так поздно.
— Мне было бы очень неприятно, — продолжала маркиза, — если он не приедет, — я хотела познакомить его с вашей итальянкой. Надеюсь, он не бросил моего дома, — прибавила она, строго взглянув на Мирпора.
— О, конечно нет, — возразил последний с улыбкой, — будьте совершенно спокойны.
— И Агар приедет? — спрашивала она дальше. — Хотя в самом деле уже поздно.
— Я употребил всё своё красноречие, чтобы убедить её, — отвечал Мирпор. — Представил ей ваш кружок изысканным собранием любителей искусства, и она обещала приехать.
— Для меня важно, чтобы в моём кружке были настоящие, известные артисты, — сказала де л'Эстрада, — мой кружок всё ещё не достиг настоящей высоты, мне необходимо собирать у себя действительно первый и знатный круг мужчин, а что последние находят у меня, то может только привлекать, но не удерживать их — дело не может, таким образом, принять широких размеров.
— Я делаю что могу, — отвечал Мирпор, — реноме приобретается постепенно. Впрочем, появление молодой Романо имеет, во всяком случае, свою цену.
— Надежды, одни только надежды, — сказала де л'Эстрада, пожимая плечами. — Кстати, когда приедет Агар, постарайтесь, чтобы Памела не дурачилась — всё должно иметь приличный вид. Надо будет поместить заметку в больших газетах.
— Я предупредил Памелу, — сказал Мирпор, — и всё подготовил, чтобы господин Пиво…
Метрдотель отворил дверь и прокричал своим гортанным голосом:
— Граф Нашков!
Вошёл мужчина лет сорока. Осанка его высокой и стройной фигуры была легка и непринуждённа, наряд отличался простотой и изяществом. Черты бледного и изнурённого лица, с выдавшимися скулами, были вялы и невыразительны; длинные, тщательно причёсанные пепельного цвета бакенбарды спускались по обеим сторонам этого лица, в котором были оживлены только одни глаза, горевшие беспорядочным огнём; узкий и низкий лоб переходил в лысый череп; жиденькие белокурые волосы были искусно завиты.
Со спокойной самоуверенностью и равнодушной небрежностью подошёл он к встретившей его хозяйке дома. Мирпор отвесил ему низкий поклон, на который граф отвечал кивком головы.
— Я очень рада, граф, что вы посетили меня, — я уже почти совсем перестала надеяться, — сказала де л'Эстрада с подобострастной улыбкой.
— Я был занят, — отвечал граф, приставляя лорнет и осматривая общество беглым взглядом, — обед с приятелями. Но Мирпор столько насказал мне о замечательно красивой и интересной молодой дебютантке…
— Она здесь, граф, — отвечала хозяйка дома тихим тоном. — Вы сейчас услышите её пение, а потом я представлю её вам.
— С нетерпеньем буду ждать, — сказал граф небрежно. — Добрый вечер, виконт! — вскричал он, отходя от хозяйки дома и подавая руку молодому человеку, сидевшему около Памелы.
— Добрый вечер, граф, — отвечал тот. — Вы отлично сделали, что приехали поздно — мы выслушали концерт на фортепьяно, который расстроил нервы Памеле.
— В самом деле, — сказала Памела, приветствуя графа веером, — нам следовало бы поменяться с вами — ваши сибирские нервы легче перенесли бы эту музыку, чем мои.
Опять отворилась дверь, и метрдотель с торжественностью прокричал:
— Мадемуазель Агар.
Вошла высокая женщина. Бледное, благородное, гордое и выразительное лицо было обрамлено чёрными локонами, естественное расположение которых исключало всякую мысль о пополнении природы накладными и столь употребительными теперь волосами. Чёрное платье, спускавшееся широкими складками, охватывало стройную фигуру и придавало больший блеск белизне рук и шеи; нитка жемчуга составляла единственное украшение этого туалета, который заметно отличался от резких ярких красок, наполнявших салон.
Хозяйка дома поспешила навстречу медленно переступившей через порог артистке театра «Одеон», которая спокойно обвела взглядом всё общество.
— Я в восхищении, — сказала де л'Эстрада, — что вам угодно было сделать мне честь своим посещением. Вы найдёте здесь кружок истинных почитателей искусства и пылких поклонников вашего высокого таланта. От имени всех моих друзей искренно благодарю вас.
— Я всегда готова, — сказала Агар спокойно, — доставить своим слабым талантом удовольствие любителям искусства и потому приняла ваше благосклонное приглашение, хотя мало выезжаю в свет.
И с некоторым удивлением она обвела взглядом группы гостей.
— Кроме того, — продолжала она, — я люблю музыку, хотя сама не занимаюсь ею, — мне обещали доставить у вас наслаждение музыкой.
Де л'Эстрада не отвечала ничего; поспешно подвела она молодую артистку к дивану, на котором сидела Лукреция Романо, и, завязав между ними разговор, направилась к Джулии, которую с удивленьем рассматривал в лорнет граф Нашков.
— Ваша матушка, — сказала она, беря за руку молодую девушку, — внушила мне надежду услышать ваш прекрасный голое, о котором Мирпор рассказывает чудеса. Не споёте ли вы нам? А потом, — прибавила она с особенным выражением, обводя глазами вокруг, — мадемуазель Агар доставит нам удовольствие своим чтением.
Джулия встала. Она почти была благодарна за предложение спеть, позволявшее ей удалиться из круга, в котором она поддерживала разговор. Машинально пошла она за хозяйкой дома к пианино и села за него.
Она задумалась на минуту — что можно спеть этому обществу? Ей не хотелось исполнять ни одной из тех нежных, мягких, задушевных песен, в которых изливала свой душу в минуты уединения или открывала внемлющему возлюбленному всю глубину своего сердца.
Через минуту она взяла аккорд и начала настольную песню Орсино из «Лукреции Борджиа»: