— Я не понимаю… — сказала Джулия, стараясь освободить руку и с беспокойством смотря на полузакрытую портьерой дверь.
— Я только что говорил с Мирпором о вашем дебюте, — продолжал граф, — которым я очень интересуюсь, познакомившись с вами и с вашим талантом.
— Я никак не предполагаю быть артисткой и не имею намерения вступить на сцену, — сказала Джулия холодным тоном, — поэтому…
Она хотела встать.
Граф опять удержал её за руку.
— Ложная скромность, — сказал он. — Успех ваш несомненен, мы употребим все силы, чтобы доставить нам торжество. И великие таланты нуждаются в сильной протекции, — продолжал он, — а Мирпор, вероятно, рассказывал вам, то в этом отношении я могу сделать многое — критики особенно хвалят мои обеды, — сказал он с улыбкой. Но сперва должны видеть вас, вам необходимо принимать, появляться на публике, позвольте же мне предложить вам для этого свои услуги: завтра я отыщу квартиру, вы выберете меблировку — вам необходим самый лучший экипаж, а через неделю вы должны иметь свой салон. Вы позволите мне оказать вам эту маленькую услугу? Вот залог нашей рождающейся дружбы!
Он снял с пальца перстень с великолепным солитером и подал его молодой девушке — свет от зажжённых в салоне свеч заиграл радужными переливами в гранях бриллианта.
— Вы забываете… — сказала Джулия, дрожа, подавленным голосом, смотря на него пристально и с ужасом.
— А! — произнёс граф с усмешкой. — Понимаю, Мирпор сказывал мне о маленьком романе с каким-то иностранцем, который скоро уедет, а вас запирает и стережёт. Но это не годится для вас; вы должны стоять высоко, очень высоко, и я предлагаю приличное для вас положение. Я остаюсь в Париже, а временному обожателю мы дадим отставку.
И с непринуждённой улыбкой он поднёс её руку к своим губам.
Джулия вскочила, глаза её сверкали, дыхание шумно вырывалось из открытых губ; граф хотел удержать её, но она вырвала руку и бросилась к двери, между тем как удивлённый Нашков остался на софе и следил за нею широко открытыми глазами.
— Отведите меня к матери! — сказала Джулия бывшему в боковом салоне маркизу Вальмори, который разговаривал с другим господином. Джулия взяла маркиза под руку; тот с удивлением взглянул на неё и с любезной готовностью провёл её в первый салон, где Лукреция вела оживлённый разговор с Мирпором.
Джулия подавила своё волнение; потупив глаза, с твёрдой решимостью на бледном лице, она подошла к матери, опираясь на руку маркиза.
— У меня невыносимо болит голова, — сказала она спокойным тоном, — и я хочу сейчас ехать домой.
Лукреция удивилась.
— Что за прихоть, дитя моё! — сказала она со строгим взглядом и недовольным тоном. — Потерпи, скоро пройдёт.
— Я уеду одна, если вы не поедете со мной, — сказала молодая девушка тихо, но с такой твёрдостью, что нельзя было сомневаться в её непреклонном решении, — я хочу избежать огласки, но ни минуты не останусь здесь.
Лукреция враждебно взглянула на дочь; с её губ готово было сорваться сильное возражение, но она сдержалась, встала и, с улыбкой, обратилась к Вальмори:
— Бедное дитя — отдых возвратит ей силы. Потрудитесь проводить нас до экипажа.
Маркиз поклонился.
— Удушливый жар и множество народа расстроили нервы вашей дочери, — сказал он вежливо.
Подошла маркиза де л'Эстрада.
— Боже мой! — вскричала она. — Вы уже уезжаете? Все расходятся так рано, боюсь, что у меня не весело, госпожа Агар также уехала!
— Моя дочь нездорова, — сказала Лукреция, — здоровье её слабо, — прошу вас не беспокоиться, позвольте нам уехать незаметно.
И, пожав руку удивлённой хозяйке дома, она медленно пошла к двери. За нею следовала Джулия под руку с маркизом, не простившись с де л'Эстрада, которая, покачивая головой, обратилась к Мирпору.
Граф Нашков медленно вышел из второго салона.
— Ваша итальянка — какая-то дикарка, — сказал он с улыбкой Мирпору, — она кусается и брыкается, как степная лошадь.
— Со временем станет ручной, — отвечал агент, пожимая плечами, — нужно только иметь немного терпения.
— Что такое случилось? — спросила Памела, посматривая на дверь, через которую вышла Лукреция с дочерью.
— Птичка пугается, завидев сеть, — сказал ей сосед, — впоследствии она выучится смотреть на вещи с другой стороны и владеть той самой сетью, в которую мы поймали её.
— Voilà comment cela commence, — сказала Памела, цитируя арию королевы Клементины из «Синей бороды», и, опустив голову на спинку дивана, она устремила вверх глаза с задумчивым, печальным выражением, которое составляло резкий контраст с нарумяненными щеками и подкрашенными ресницами.
Маркиз Вальмори довёл Джулию с матерью до ожидавшего их фиакра и потом простился. Лукреция забилась в угол тесного и неудобного экипажа и молчала некоторое время.
— Не понимаю, — сказала она наконец сердитым тоном, — как ты можешь так капризничать? Я пришла в крайнее затруднение…
Джулия не отвечала; завернувшись в шаль, она сидела неподвижно.
Лукреция заглянула ей в лицо. Почувствовала ль она, что дальнейший разговор не приведёт ни к каким результатам, или, может быть, опасалась сильно натянуть и без того туго натянутую струну, или, может быть, она была довольна результатом вечера, только она опять забилась в угол и не прерывала молчания до самого дома.
Быстрыми и твёрдыми шагами поднялась Джулия по лестнице, не заботясь о матери, и вошла в комнату художника Романо.
Последний ещё не ложился. Маленькая лампа горела на столе, около мольберта с неоконченной картиной. Художник сидел пред нею и не сводил с неё широко открытых, усталых глаз.
Он вздрогнул в испуге, когда вошла Джулия, — едва принудив себя к ласковой улыбке, он несколько выпрямился и протянул девушке свою худую руку.
— Благодарю тебя, дитя, — сказал он с грустной улыбкой, — что ты зашла, весело было тебе?
Джулия не отвечала — долго и пристально смотрела она на слабого, разбитого художника и потом сказала:
— Покойной ночи, отец. Ты ведь любишь меня?
— Что за вопрос, дитя! — произнёс художник, с беспокойством заглядывая в лицо дочери. — Можешь ли ты в этом сомневаться?
— Благослови же меня, как благословлял прежде, когда я была ребёнком, — сказала она, становясь пред ним на колени, — и помоли Господа, чтобы Он милосердно воззрил на моё будущее.
Художник остолбенел от испуга. Он положил руку на голову молодой девушки и поднял к небу лихорадочный взор.
— Могу ли я благословлять, — прошептал он дрожащими губами, — я, принёсший проклятие этому ребёнку? О Боже мой! — сказал он громче. — Благослови, излей на эту голову Своё милосердие, которое прощает грехи ради истинного раскаяния, и обрати на меня, меня одного, все страдания, которые предстоят в жизни этого дитя!
Джулия не слышала сказанных им слов; она долго не вставала с колен, ей так было хорошо чувствовать на своей голове руку человека, который окружал её с самого детства участием, полным любви, и неусыпными заботами; она не видела скорби на его бледном лице, не видела слёз, которые тяжело катились из его глаз по ввалившимся щекам.
Потом она встала быстро, прижала его руку к своим губам и прошла на свою половину, мимо матери, которая снимала наряд.
Её встретила горничная. Не говоря ни одного слова, не отвечая на вопросы, она разделась, легла и открыла медальон, висевший у неё на шее. В медальоне был портрет её милого; губы её судорожно дрожали.
— Погибшая жизнь, — произнесла она едва слышно, — погибшая, погибшая навеки, и однако жизнь так прекрасна! Боже, Боже мой, зачем Ты оставил меня?
Неподвижно лежала она, не сводя глаз с портрета, пока не прокрался в комнату луч утреннего света, и часто с трепетом просыпалась она от беспокойного сна, который наконец смежил её усталые очи.
Глава двадцать вторая
На вилле «Брауншвейг» в Гитцинге, том маленьком домике, отделявшемся от улицы простой высокой стеной, принадлежавшем прежде барону Хюгелю, который украсил его произведениями искусства и редкостями, а затем уступил герцогу Брауншвейгскому, — помещался небольшой двор короля Георга V, который поселился в этом прелестном buen retiro[56] герцога, своего кузена, с кронпринцем Эрнстом-Августом и старшей принцессой Фридерикой, между тем как королева с принцессой Марией не оставляла ещё Мариенбурга, уединённого замка в горах.
Утреннее солнце освещало свежую зелень высоких садовых деревьев; большие стеклянные двери китайской комнаты были отворены, и через них проникал запах весенних цветов и первых распустившихся роз; даже китайские, величиной с человека, пагоды, казалось, живее кивали зобатыми головами, под влиянием весеннего воздуха, который изредка приводил в движение тот или другой из бесчисленных серебряных колокольчиков, висевших на потолке.
Ничто в этом тихом мирном цветущем убежище не заставляло предполагать, что здесь живёт государь, трон которого рухнул от бури времени и на которого были обращены внимательные взгляды европейских кабинетов и партий. Лакеи в карминного цвета ливреях Гвельфского дома расхаживали по длинному коридору, ведшему во внутренние комнаты, на дворе стояла запряжённая карета — всё имело вид аристократической виллы, спокойная жизнь которой была так же светла и ясна, как чистое весеннее небо и золотое солнечное сияние, которым был залит луг и пёстрый цветник.
По усыпанной мелким жёлтым песком дорожке сада, непосредственно примыкавшего к выходу из внутренних комнат, медленно ходила принцесса Фридерика в простом утреннем наряде. Благородное лицо принцессы с большими голубыми глазами стало печальным в это печальное время, рука которого так тяжело коснулась её девичьей жизни. Но хотя свежие губы не улыбались с беззаботной весёлостью её лет, однако молодость не утратила всех своих прав: из-под грусти и задумчивости, лежавших на гордых чертах этой дочери древнего Генриха-Льва, проглядывало что-то радостное, когда она скользила взглядом по цветам, которые раскрывали свои чашечки при солнечном сиянии и наполняли воздух ароматом.