Рядом с принцессой шла статс-дама графиня Ведель, которая вместе с сыном явилась исполнять свои обязанности при дворе несчастного короля. Нежный мягкий взгляд графини, старой дамы с кроткими чертами и благородной осанкой, часто обращался с сердечным участием на молодую девушку, которой пурпур принёс столько горя.
— Сегодня утром, когда подали брату лошадь для его утренней прогулки, я, правду сказать, позавидовала ему, — сказала принцесса со вздохом. — Как желала бы я сесть на лошадь и помчаться по свежему, чистому воздуху, вдыхая свободу и наслаждаясь утренними лучами солнца!
— Разве нельзя ехать верхом вашему высочеству? — спросила графиня. — Кажется, его величество говорил об этом.
— Ах нет, — сказала принцесса, опять вздыхая, — мама не позволяет; из Ганновера и отсюда я писала об этом в Мариенбург и оба раза получила отказ.
— В таком случае вашему величеству нужно покориться, — сказала графиня с ласковой улыбкой, — в сущности, здесь небольшая жертва, — жизнь требует больших и тягостнейших. Взгляните вокруг, и здесь везде прекрасная, дивная природа — нам, женщинам, суждено жить и действовать в ограниченном круге, и благо нам, если этот круг так же прелестно украшен цветами, как этот сад.
Принцесса молчала несколько мгновений.
— В ограниченном круге, — прошептала она, — да, да, таков жребий женщин. Но, — сказала она с живостью, — надобно сказать вам, графиня, что это нисколько не нравится мне!
Они остановилась.
— Разве нет? — спросила она, поднимая на графиню выразительные, по-детски наивные глаза. — Разве нет людей, которые ошибаются в своём призвании?
Графиня улыбнулась.
— Конечно, — отвечала она, — есть такие люди…
— Ну так вот, — вскричала принцесса, полушутя-полусердито, — кажется, я ошиблась в своём призвании! Мне, судя по всему, следовало родиться мужчиной.
Графиня засмеялась.
— Что за мысль? — сказала она.
— О, эта мысль приходила мне в голову, когда я была ещё ребёнком, — сказала принцесса, — у меня было тогда одно только желание: делить с братом игры и занятия. Я часто плакала, что родилась девочкой.
— Но, принцесса, — сказала почти испуганная графиня, — это были детские, извините за выражение, ребяческие фантазии — не предавайтесь им, — прибавила она серьёзно. Вам известно, как строго его величество король желает соблюдать границы того, что называется установленной формой и обычаем.
Лёгкий румянец покрыл нежные щёки принцессы. Она гордо подняла голову, с таким выражением, в котором сказывалась гордость её тысячелетнего рода, и проговорила:
— Вы не понимаете меня, графиня — меня стесняют не границы формы и обычая. Вы знаете, — продолжала Фридерика задушевным тоном, взяв под руку статс-даму и продолжая прогулку, — вы знаете, как возмущает меня всякое, даже незначительное, нарушение этих границ, всякое эмансипированное существо. Но, оставив в стороне эти границы, зачем так тесно ограничивают жизнь женщины, круг её действия, стремления? Почему для нас должна быть замкнута богатая область знания, в которой дух мужчин идёт по чудной, светлой дороге? Почему мы не смеем принять участия в истории, которая, однако, захватывает нас в своём могучем развитии? — прибавила она со вздохом. — И особенно когда называешься принцессой. Узкий круг, стесняющий вообще жизнь женщин, до того тесен для нас, что становится трудно дышать — крылья духа теряют свою силу от бездействия! Видите ли, — продолжила она с живостью, — я заметила в себе стремление, желание постигнуть мир и жизнь, проникнуть в область знания, но где я найду опору, где найду дружескую руку, которая поведёт меня? Умственная работа будет тяжела мне, но чем тяжелее она, тем лучше; но как освободиться от оков, налагаемых на меня моим положением? Я говорю с кем-нибудь! — воскликнула девушка с гневным выражением. — И, преодолевая своё смущение, ибо я очень смущаюсь, хотя и не выказываю этого; я говорю что-нибудь и чувствую, знаю хорошо, что моя речь неясна; надеюсь, что меня поправят, научат, просветят. И что же я слышу?
Она остановилась перед графиней и, передразнивая кланяющегося, сказала:
— «Сущая истина, ваше королевское высочество, вы совершенно правы! Удивительно, каким тонким суждением обладает ваше королевское высочество!» Вот что я слышу, графиня! — вскричала она, сжимая губы. — Что бы я ни сказала, полёт моего духа встречает железную стену вечной почтительности и преданности!
Графиня искренне рассмеялась.
— Ваше высочество утверждает, будто не знает света, — сказала она, — и, однако, так изучили великосветский тон, что самый великий актёр не мог бы лучше вас копировать.
— Да, этот тон я довольно хорошо знаю, — сказала принцесса, смеясь сама, — но он чрезвычайно наскучил мне. И теперь, — продолжала она серьёзно, подняв на графиню свои большие глаза, с грустным выражением, — в это время тяжких испытаний для нашего дома становится вдвойне прискорбно жить в печальном бездействии, умирая с тоски и горя. Графиня, — сказала она подавленным голосом, со слезами на глазах, — видя пред собою отца, на голову которого обрушилось такое несчастие, я готова плакать от гнева на то, что ничем не могу помочь ему и его делу, его дому, кровь которого течёт также и в моих жилах, его правам, которые также принадлежат и мне. О, будь я принцем, — вскричала она, энергично топнув ногой, — я стала бы бороться, работать! Мой брат легкомысленно смотрит на всё это… — сказала она со вздохом, потупив взгляд.
Графиня Ведель с глубоким участием посмотрела на принцессу; её глаза также увлажнились.
Послышались скорые шаги по дорожке, которая вела к отдалённым частям сада.
Показался король Георг V, опираясь на руку флигель-адъютанта фон Геймбруха.
На короле был ганноверский мундир гвардейских егерей, без эполет и орденов; он курил вставленную в длинный мундштук сигару.
— Принцесса Фридерика, — сказал фон Геймбрух. — Добрый день, дочка! — воскликнул король звучным голосом.
Принцесса поспешила навстречу к отцу и поцеловала ему руку; король взял её голову и нежно чмокнул в лоб, медлительно разглаживая её блестящие пепельные волосы.
— Чудесное утро, — сказал король, — как приятно действует на меня этот чистый, свежий воздух! Я уже давно гулял, а моя дочка спала между тем, — прибавил он с улыбкой.
— И я уже некоторое время в саду, с графиней Ведель, — сказала она, взглянув на статс-даму, которая подошла к королю.
— А, графиня, доброе утро! — сказал Георг V, взяв руку графини и с рыцарской галантностью поднося её к губам. — Как ваше здоровье сегодня? Я постоянно сожалею, что вам приходится терпеть здесь неудобства, но вам самим было угодно. Мы на походной ноге и потому должны многое переносить!
— Ваше величество, — сказала графиня, — я ни в чём не нуждаюсь и продолжала задушевным тоном: — Я счастлива, что в настоящую минуту могу исполнять свои обязанности. Принцесса Фридерика, — переменила она вдруг разговор, — не совсем довольна нашей утренней прогулкой по прекрасному цветущему саду — ей хотелось бы сесть на коня и умчаться в беспредельное поле.
— Королева не позволяет этого, — сказал Георг V серьёзно.
— Граф Альфред Ведель, — сказал фон Геймбрух. Подошёл гофмаршал граф Ведель в простом утреннем наряде.
— Дорогой Альфред, — сказал король, обращаясь в ту сторону, с которой раздавались шаги, — ваша матушка довольна своим местопребыванием; это сердечно радует меня. Позаботьтесь, чтобы она никогда не имела недостатка ни в чём. Кронпринц возвратился?
— Нет ещё, ваше величество, — отвечал граф Ведель. Его королевское высочество предполагал совершить дальнюю прогулку.
— Имеете сведения о графине? — спросил король. — Скоро она приедет?
— Надеюсь, что скоро, — отвечал граф. — Сегодня утром я получил письмо — графиня предполагает, что вскоре будет в состоянии предпринять путешествие.
— Напишите ей от меня много-много ласковых слов, — сказал король. — Каково в Ганновере? — спросил он потом с глубоко прискорбным выражением лица.
— Скучно, тяжело, — отвечал граф. — Время оказывает на всё своё гнетущее влияние, открывает удивительные вещи: из письма профессора Лаллемана я узнал, что…
— Что он пишет? — спросил король поспешно.
— Он просил прусского генерал-губернатора позволить ему отправить на парижскую выставку чудесную картину. Она представляет ваше величество верхом перед фронтом гвардейского полка — исполнение мастерское, все головы поразительно похожи.
— Помню, — сказал король, — что далее?
— Эта картина находится в числе секвестрованных предметов.
Король закусил губы.
— И генерал Фойгтс-Ретц немедленно дал позволение отправить картину на выставку, но получил известие, в котором сказано, что выставлять эту картину весьма опасно, потому что она может возбудить в Париже симпатию к личности и к делу нашего величества.
— Кто же прислал это известие? — спросил король.
— Фон Зеебах, бывший главным секретарём министерства финансов, — так пишут мне, — сказал граф Ведель.
Король долго молчал, потом глубоко вздохнул и улыбнулся печально.
— Более пруссак, чем сами пруссаки! — сказал он тихо. — Неужели в Берлине думают, что такими средствами можно приобрести любовь страны? Что же сделал генерал Фойгтс-Ретц? — спросил он потом.
— Всё равно позволил выставить картину, — отвечал граф Ведель.
— Он солдат, — сказал король.
— И я хотел испросить у вашего величества позволения для Лаллемана отправить картину в Париж.
— Конечно, конечно, — отвечал король, — от всего сердца желаю ему успеха и славы. Напишите ему об этом и передайте мой поклон ему и его жене, а я немедленно напишу Медингу, чтобы он поместил картину на хорошее место.
Пришёл старый камердинер короля и остановился в нескольких шагах от него.
— Граф Платен и господин Дюринг спрашивают, угодно ли вашему величеству принять их.
— Дюринг! — вскричал король. — Он приехал из Голландии. — Я готов видеть их обоих!
— Могу ли я просить ваше величество сделать распоряжение относительно обеда? — сказал граф Ведель. — Приехали граф и графиня Вальдштейн.