— Граф и графиня Вальдштейн! — вскричал король. — Я буду очень рад видеть их! Пригласите их немедленно, а также Рейшаха, графа Платена и Дюринга. До свиданья, дочка! До свиданья, графиня!
И, помахав им рукой, король быстрыми шагами направился к дому, опираясь на руку фон Геймбруха.
В китайской комнате он нашёл графа Платена и капитана Дюринга во флигель-адъютантском мундире.
Осанка у Платена осталась прежняя, но усы и волосы лишились своего блестящего чёрного цвета, и показавшаяся седина гармонировала с постаревшим и нервно-возбуждённым лицом графа.
Король приветствовал обоих глубоко поклонившихся господ и предложил им пройти в его кабинет, который находился рядом с китайской комнатой. Этот кабинет был украшен шотландскими шёлковыми обоями, всюду висели живописные масляные картины, содержание которых было заимствовано из романов Вальтера Скотта.
Георг V сел в кресло перед столом, находившемся посредине комнаты, и, расстегнув сюртук, сказал:
— Очень рад, что вы опять здесь, мой дорогой Дюринг; в каком положении нашли вы эмиграцию? Что там делается?
— Согласно приказанию вашего величества, — отвечал капитан Дюринг, проводя рукой по белокурым усам, я поехал через Париж в Арнгейм, где нашёл довольно значительное количество солдат и несколько офицеров, эмигрировавших из Ганновера, с целью быть в распоряжении вашего величества. Они предполагали, что из люксембургского дела возникнет в Европе война, и потому поспешили достигнуть нейтральной области, в том предположении, что вашему величеству угодно будет сформировать теперь свою армию.
— К сожалению, теперь ничего нельзя сделать, — сказал король, пожимая плечами. — Кто приказал им поступить так? Я ничего не знаю и сожалею об этой преждевременной эмиграции.
— Ваше величество уполномочило некоторых лиц, — отвечал Дюринг, — по-видимому, эти лица сочли удобным настоящий момент и побудили к эмиграции. В подобные минуты, — прибавил он твёрдым голосом, — надобно действовать по своему разумению и на свой страх.
— Так так, — сказал король, — я нисколько не упрекаю тех лиц…
— Не дано ли им сигнала из Парижа? — сказал граф Платен. — В начале эмиграции в Париже было двое офицеров.
— Это положительно невозможно, — сказал Дюринг, — я сам был в это время в Париже и видел офицеров — они отправились назад, чтобы задержать эмиграцию, что и удалось им отчасти. Правда, в Голландию прибывают новые персоны.
— Однако, — сказал король, — дело в том, что надобно как-то устроить людей — где им жить?
— Ваше величество, — отвечал Дюринг, — люди эти делятся на три категории: во-первых, настоящие дезертиры, уже вступившие в прусские полки; во-вторых, такие беглецы, которые уже получили приказание явиться для отправления воинской обязанности; наконец, молодые люди, хотя имеющие те лета, в которых обязательна воинская повинность, но ещё не получившие приказания явиться. Две первые категории не могут возвратиться, не подвергаясь строгому наказанию; третья же категория, конечно, имеет право возвратиться, но не желает того — она упорно не хочет вступить на прусскую службу и желает быть в распоряжении вашего величества.
— По моему мнению, — сказал граф Платен, — надобно оставить унтер-офицеров и старых солдат, чтобы образовать кадры на тот случай, если ваше величество предпримет попытку защищать своё право вооружённой рукой. — Остальные, по моему мнению, непригодны и обойдутся слишком дорого.
Король задумался.
— Нельзя брать в расчёт издержки, пока они фактически возможны, — сказал он. — Сколько было там людей? — спросил он, обращаясь к Дюрингу.
— От четырёх сот до пяти сотен, — отвечал последний, — однако при моём отъезде наплыв народа быль ещё довольно значителен, так что, приняв возможно скорые меры остановить эмиграцию, надобно рассчитывать на пятьсот-семьсот человек.
— Хорошо, — сказал король, — им надобно выдавать содержание. — Он задумался на минуту и потом продолжал: — Я сперва удивился быстрой и многочисленной эмиграции, которая, быть может, подвергла бедную ганноверскую страну более сильному стеснению. Но чем больше я размышляю, тем яснее вижу, как всё это полезно — это демонстрация мнения народа, свидетельство ганноверцев в их привязанности ко мне, а в нынешнее время, когда suffrage universel[57] стал политическим догматом, эта демонстрация имеет особенную важность. Кроме того, этот отряд даёт основание для будущего самостоятельного действия. Однако, — продолжал он, — где жить людям? Могут ли они оставаться в Голландии?
— Я не считаю этого возможным, — сказал Дюринг. — Сообразно своему нейтральному положению, голландское правительство не может допустить, чтобы на прусской границе возникло сборище людей, которое, по своей организации, имеет военный характер. Я был в Гааге и беседовал с голландским министром иностранных дел графом Цуиленом, а также с министром внутренних дел Геемскерком. Оба в целом сочувствовали делу вашего величества и глубоко сожалели об участи Ганновера, обещали также благосклонно принять ганноверских эмигрантов, но оба также определённо сказали мне, что не могут допустить сборища последних на определённом пункте, с определённой организацией, ни по законам страны, ни в силу обязанностей, возлагаемых нейтральностью королевства. До сих пор ещё прусское правительство не делало никаких заявлений в этом отношении, но в Голландии сильно желают избежать таких заявлений и, по возможности, устранять всякий повод к ним. Поэтому правительство будет вскоре вынуждено разместить людей, по нескольку человек, в различных местностях королевства. При этом граф Цуилен заметил, что будет очень благодарен, если я избавлю правительство от этой тягостной необходимости, удалив немедленно эмигрантов. То же советовал мне французский посланник Водэн, с которым я также беседовал. Он сильно интересовался людьми и выражал живейшую симпатию к делу вашего величества, однако не имел никакого основания сделать что-нибудь в пользу эмигрантов.
— Куда же девать людей? — спросил король.
— Ваше величество, — отвечал капитан Дюринг, — Швейцария служит убежищем для всех беглецов, — там, где представители крайней демократии всех наций находят безопасность и свободу, там, конечно, найдётся место для преданных слуг несчастного короля, если только ваше величество не предпочтёт отправить их в Англию, которая также принимает всех беглецов. Осмелюсь заметить, что люди, может быть, охотнее отправятся в Англию, в них живёт память о короле немецкого легиона и они считают себя, в некотором роде, преемниками тех легионеров, которые собирались под знамёнами Англии в начале нынешнего столетия, в эпоху оккупации Ганновера.
— В Англии содержание людей обойдётся дороже, — заметил граф Платен.
— Зато я найду там большую возможность предоставить им работу и обретение средств к существованию. Вашему величеству известна симпатия, которую питают многие круги в Англии, преимущественно круги аристократических дам, к ганноверскому делу, уже с минувшего года лондонский комитет предоставил ганноверским эмигрантам столько работы, что те не требуют почти никакой помощи, и я думаю…
— Нет, — прервал его король, — люди не должны ехать в Англию, — находимая там симпатия есть простое сострадание, и я не могу опереть своего рычага на ту страну, которая питает только сострадание и сожаление ко мне и к родине своих сильных королей. Надобно немедленно отправить людей в Швейцарию. Кто у них командир?
— Капитан Гартвиг, — отвечал Дюринг, — помощником у него фон Чиршниц.
— Дело в надёжных руках, — сказал король, — своим открытым, честным характером, Гартвиг будет иметь сильное нравственное влияние на людей, а Чиршниц очень хороший офицер, умный и образованный. Я избрал его в военные воспитатели принца Германа, и Чиршниц превосходно воспитал его. Напишите немедленно, чтобы эмиграция направилась в Швейцарию.
— Мне кажется, что Цюрих — самое лучшее место, — сказал Дюринг.
— Следовательно, в Цюрих! — вскричал король. — Прибыв туда, они должны немедленно уведомить о своём водворении и организации, а главное — избегать даже вида военной организации.
— Они должны оставаться простыми эмигрантами, — сказал граф Платен, — и отношения вашего величества должны ограничиваться только помощью вашим подданным, находящимся в нужде в ссылке. Быть может, было бы лучше образовать в самом Ганновере комитет для вспомоществовали и тем избежать, так сказать, официальных сношений вашего величества с эмигрантами.
— Я не имею причины скрывать своих действий, — сказал король, гордо подняв голову. — Хорошо, — продолжал король, — постарайтесь же устроить такой комитет вспомоществования, — в практическом отношении он, кажется, не будет иметь большого значения, потому что кошелёк самый щекотливый пункт моих добрых ганноверцев.
— Через несколько дней, — сказал граф Платен, — будет положено основание: ко дню рождения вашего величества прибудут, как мне писали, очень многие лица, соберутся здесь самые влиятельные личности из ганноверских патриотов, принадлежащие ко всем кругам и сословиям.
— Меня всегда радовало, — сказал король взволнованным голосом, — когда народ принимал искреннее участие в семейных праздниках моего дома, но в Ганновере я имел власть, и, быть может, была материальная причина доказывать свою привязанность, теперь же, — он провёл рукой по глазам, — теперь это вдвойне приятно мне, потому что, — он глубоко вздохнул, — я не могу теперь осыпать милостями, и все доказывающие мне свою привязанность подвергаются, может быть, строгому преследованию, теперь я узнаю своих истинных друзей! Итак, вы видели Мединга в Париже, — сказал он Дюрингу, помолчав с минуту, — и говорили с ним о положении дел, какое он имеет мнение о ближайшей будущности?
— Ваше величество, — отвечал Дюринг, — советник был убеждён, что в ближайшем будущем, именно на время выставки, мир, без сомнения, будет сохранен, уже во время моего пребывания там он говорил, что люксембургский вопрос не поведёт к войне, как только попадёт в область дипломатии, и этим он был очень доволен в интересах вашего величества; ибо вопрос этот, доведённый до крайности, имел бы своим последствием или союз Франции с Пруссией, если бы в Берлине предположили держаться исключительной и специфически прусской политики, или же немецкую войну. В том и другом случае надежда восстановить ваши права в той или иной форме была бы на веки потеряна.