Король оперся головой на руку и спросил вполголоса:
— А в будущем?
— Советник Мединг твёрдо и непоколебимо убеждён, — сказал Дюринг, — что война есть только вопрос времени, который можно отложить на год или на два, но война непременно вспыхнет, как неизбежное событие, однако ж…
— Однако что? — спросил король, не поднимая головы.
— Однако, — продолжал Дюринг, — он с сильным опасением ожидает этого события, потому что во Франции преобладают так называемые шовинистские воззрения, и при первом предлоге к войне поднимется крик о завоевании Рейна и отуманит умы. Тогда всякое действие вашего величества будет затруднительно, даже невозможно, и самый мир с Пруссией едва ли станет возможным.
— А император? — спросил король, не изменяя позы.
— Император Наполеон, — отвечал Дюринг, — не питает лично этих шовинистских воззрений и желания завоёвывать области у Германии, но устоит ли он против национального стремления? Советник Мединг, — продолжал он, — придаёт поэтому особенную важность независимости положения вашего величества, во всех отношениях — как в отношении Франции, так и Австрии, чтобы во всякое время ваше величество могли свободно действовать. По его мнению, которое он просил меня изложить вашему величеству, главная задача нашей политики состоит в том, чтобы бороться во Франции с шовинизмом и желанием воевать Германию, затем он придаёт особенную важность тому, чтобы ваше величество вошли как можно скорее в тесные сношения с главными предводителями тех германских партий, которые служат представительницами принципа автономической свободы и самоуправления, чтобы ваше величество собрали около себя эти партии, организовали и руководили ими, дабы, когда настанет момент действовать, вы были окружены большей и влиятельнейшей частью немецкой нации и написали бы на своём знамени те принципы, которые дороги и священны для немецкого народа. Для него также важно быть в Париже представителем одной только легитимности, к которой там, как и вообще везде, мало питают уважения.
— Советник Мединг, — сказал граф Платен с улыбкой, — впадает несколько в воззрения маркиза Поза[58], — я вижу много теории и желал бы иметь более сильную практическую поддержку от венского и парижского кабинетов.
— Мне кажется, — сказал Дюринг с живостью, — этой поддержки никогда не получит простое легитимное право: когда же влиятельная часть немецкой нации сгруппируется около его величества, тогда наш всемилостивейший государь станет силой, важной для союза и могущей заключить мир, смотря по обстоятельствам.
Граф Платен с незаметной улыбкой сложил руки и пытливо посмотрел на короля.
Георг V сидел молча, опершись головой на руку.
Наконец он поднял голову и сказал твёрдым голосом:
— Да, я должен быть вполне самостоятелен! Германия не может служить искуплением за восстановление моего права; мы ещё поговорим об этом, когда возвратится Мединг, но необходимо подготовить всё для самостоятельного действия во всех отношениях, равно как и в военном. Вы, дорогой Дюринг, — продолжал он, — слишком близки ко мне, чтобы непосредственно руководить организацией эмиграции, которая не должна иметь публичного военного характера; поэтому я решился послать вас в Париж; оттуда вам удобно и легко сноситься со Швейцарией и вести организацию. О прочей подготовке вы представите мне свои соображения. В то же время вы должны присматриваться в Париже к военным условиям — это весьма важно для суждения о положении и не трудно для вас, так как вы три года прослужили во французской армии и потому имеете подробные сведения об её строе.
— Благодарю, ваше величество, — сказал Дюринг взволнованным голосом, — за это доказательство вашего доверия, которое даёт мне деятельность, столь соответствующую моей склонности! Я употреблю все силы, чтобы исполнить эту великую и прекрасную задачу, как бы ни была она тяжела.
— Я немедля напишу Медингу, — сказал король, — ввести вас везде и прошу вас, как ни прискорбно это мне, не оставаться здесь долго, а отправиться немедленно.
— Ваше величество, — сказал граф Платен, вынимая бумагу из своего портфеля, — случайно попал ко мне рапорт бранденбургского Третьего гусарского полка — следует ли его передать дежурному флигель-адъютанту?
— Ваше величество всё ещё шеф прусского полка? — вскричал изумлённый Дюринг.
— Разве вы думаете, что прусский король прислал мне отставку? — спросил король с улыбкой.
— Нет, — отвечал Дюринг, — но я думал, что, быть может, ваше величество со своей стороны…
— Пруссия нарушила моё право, — сказал король грустно, — и я стану сражаться за него до последнего издыханья — это моя обязанность в отношении моего дома и Бога, даровавшего мне корону, но это нарушение не может порвать старинных отношений, коренящихся в славных традициях, и, несмотря на всё случившееся и всё, что может случиться, я сочту за честь принадлежать к прусской армии.
Он взял из рук графа Платена рапорт прусского полка своему царственному шефу и спрятал его в боковой карман мундира.
— Зачем всё это случилось? — прошептал Дюринг, обратив на короля взор, полный любви и удивления.
— Примите все меры, — сказал король графу Платену, — чтобы добрые ганноверцы, которые приедут ко дню моего рождения, нашли здесь хороший приём.
— Будет исполнено, ваше величество, — отвечал граф Платен, вставая.
— Его императорское высочество эрцгерцог Альбрехт, — доложил камердинер и по знаку короля отворил двери.
Король взял руку капитана Дюринга и вошёл в китайскую комнату, в дверях которой показался эрцгерцог.
Победитель при Кустоцце, быстро и слегка сгорбившись, шёл на встречу королю. Его бледное лицо с короткими седыми волосами и бородой имело тип габсбургского дома, а мягкие, почти сливавшиеся незаметно между собой, черты лица не обличали энергического, деятельного и с железной волей полководца; только живые, быстрые и светлые глаза резко выделились на этом лице, и во взгляде их соединялась гордость принца, прозорливость полководца и твёрдое, непоколебимое спокойствие воина.
На эрцгерцоге был серый фельдмаршальский сюртук, орден Марии-Терезии и звезда ганноверского ордена Святого Георга. Почтительно взял он протянутую руку короля и, дружески кивнув головой графу Платену, вошёл с королём в его кабинет, двери которого затворились. Адъютант эрцгерцога остался в приёмной с графом Платеном и с Дюрингом.
— Я пришёл, — сказал эрцгерцог, подведя короля к креслу, — просить ваше величество оказать послезавтра честь моему дому своим присутствием — у меня будет семейный обед.
— Император и вы все слишком добры, принимая нас в недра своего семейства, — сказал король.
— Нас кроме всего прочего твёрдо связывает общность несчастия, — отвечал эрцгерцог, садясь возле короля, — и мы гордимся, видя среди нас своего храброго и рыцарского союзника, хотя, правду сказать, мне было бы приятнее видеть ваше величество на троне.
Он глубоко вздохнул.
— Как здоровье вюртембергской герцогини? — спросил король.
— Благодарю, ваше величество, — отвечал эрцгерцог, — она совершенно здорова, я привёз с собой мою маленькую Матильду, она теперь у принцессы Фридерики и потом будет иметь честь представиться вашему величеству. Замечательно, продолжал он, — как обе девушки склонны ко взаимной дружбе! Моя дочь грезит принцессой, впрочем, она совершенно права, — прибавил эрцгерцог, — и я должен сознаться вашему величеству, что ещё никогда не видел столь милой и притом скромной и с таким характером принцессы.
Король улыбнулся, его лицо осветилось выражением счастья.
— Да, она доброе, любящее и верное дитя, — сказал он нежным тоном, — моя Антигона, — прибавил он тихо, проводя рукой по глазам.
Эрцгерцог наклонился и безмолвно пожал руку короля.
— Впрочем, — продолжал Георг V весёлым тоном, — восторженность взаимна — моя дочь по целым дням говорит о Матильде и отвергает всё, что не нашло одобрения у эрцгерцогини.
Эрцгерцог вздохнул.
— Счастливые дети, — сказал он, — они смеются и резвятся ещё, не ведая суровости жизни, которая уже коснулась принцессы Фридерики — и коснётся моей дочери.
— Эрцгерцогине не предстоит такого испытания, какое выпало на долю моим детям в их раннем возрасте, — сказал король.
— Есть другие испытания, столь же тяжкие, быть может, более тяжёлые, — сказал эрцгерцог мрачно. — Слышали, ваше величество, о политических комбинациях, посредством которых хотят создать вновь величие Австрии?
— Союз с Италией? — спросил король. — Я слышал о нём и должен откровенно сказать, что после уступки итальянской области, мне кажется, лучше всего быть в хороших отношениях с соседним государством, чтобы по крайней мере с этой стороны быть уверенным в безопасности.
— Едва ли! — сказал эрцгерцог. — Политика — такое существо, которое не имеет ни воспоминаний, ни чувств, трудно подниматься на абстрактную высоту, а этого именно требуют от нас. Я не могу без глубокой скорби подумать о том, что именно моя кровь должна скрепить новый союз со страной, которая почувствовала тяжесть австрийского меча на наших полях битвы, со страной, которая теперь владеет нашими прекрасными богатыми провинциями и нашим четырёхугольником укреплений.
Король с грустью поник головой.
— Стало быть, справедливы слухи о браке? — сказал он.
— Справедливы, — отвечал эрцгерцог.
— Но савойский дом один из знатнейших и состоит в близких родственных отношениях с императорским домом, — заметил король, — кронпринц имеет превосходный характер.
— Так, так, — сказал эрцгерцог, — однако ж, ваше величество, поймёте, что Кустоцца не так легко забывается.
— Победитель легко может забыть, когда забыли побеждённые, — сказал король.
Эрцгерцог молча и грустно покачал головой.
— Дай бог, — продолжал Георг V, — чтобы все эти шаги вели к спасению Австрии, к восстановлению её силы и величия.
— Да если бы я был уверен в этом! — вскричал эрцгерцог с живостью. — Никакая жертва не была бы для меня велика и тяжела, если бы избавила мой дом и Австрию от несчастия и поставила их опять на ту степень высоты, на которой они стояли в Европе. Но, — продолжал он с волнением, — ведут ли к этой цели избранные теперь пути? Я не могу убедиться в этом, — сказал он мрачно, — там поселились ненависть к нам, недоброжелательство, которые не гармонируют с характером и традициями Австрии.