У длинных сторон стола сидел Феликс Шемале, одетый несколько изящнее и моднее прочих; его чистый, ясный взгляд и спокойное лицо доказывали, что он привык к практическим работам и вычислениям. Он держал в руке перо, готовый в качестве секретаря секции записывать в большой лежавшей перед ним книге заметки для составления протокола о докладе и прениях.
Напротив него, сзади большого ящика, содержавшего архив секции, сидел, вытянувшись и точно одеревенев, гравёр Бурдон. Его резкое и умное лицо не имело ни отстранённого выраженья Толена и Фрибурга, ни безмолвной, почти враждебной замкнутости, выражавшейся в лице Варлена. Это была льстивая, но непроницаемая физиономия, и только в быстрых глазах являлось иногда особенное выражение холодного презрения, спокойная сдержанность, по которым можно было заключить, что мысли этого человека имели такое направление, говорить о котором он считал нецелесообразным или несвоевременным.
У входной двери сидел старик с морщинистым, несколько загорелым лицом — книгопродавец Гелигон, кассир секции. Он внимательно осматривал карточки, подаваемые ему входившими лицами, и сравнивал их номера со списками, лежавшими пред ним на столике. Коротким, безмолвным кивком головы он давал знать, что всё в порядке, и вновь прибывшее лицо проходило мимо него и занимало место в собрании, обмениваясь со знакомыми лёгким поклоном или пожатием руки, или несколькими словами.
Наконец собрались все.
Толен поднял голову, обвёл общество глубоким, задумчивым взглядом и начал тихим, но звучным голосом говорить:
— Дорогие друзья, есть много важных и серьёзных вопросов, которые мы должны рассмотреть и решить.
Тишина, замечательная в таком многочисленном собрании, перешла в глубочайшее молчание и напряжённое внимание.
— Прежде всего, — продолжал Толен, — я должен сообщить вам о путешествии в Лондон, которое совершено мною и нашим другом Фрибургом со времени нашего последнего заседания.
Рабочие стали внимательно прислушиваться.
— Мы ездили в Лондон, — продолжал Толен, — не по делам международной ассоциации, а скорее по личному долгу дружбы. Наше пребывание в Лондоне позволило, однако, нам видеть тамошнее состояние дел, которое подтверждает именно то, что было прежде предметом наших прений и решения и что должно побудить нас быть осторожнее против гибельных, опасных направлений. В Лондоне умер наш старинный друг, быть может, бывший другом и для многих из вас, капитан Франсуа Гемон, бежавший в 1851 году. Он умер в бедности и одиночестве; его английские знакомцы, желавшие отдать ему последнюю честь, обратились к его земляку Феликсу Пиа, скрывавшемуся там от здешней полиции, с просьбой сказать надгробную речь, принести последний привет отечества человеку, умершему на чужой стороне и нашедшему в ней вечный покой. Француз Феликс Пиа, — продолжал Толен, возвысив голос, — отклонил эту почтенную, эту священную просьбу!
Ряды слушателей заволновались, ропот неудовольствия пробежал по ним.
— Почему? На каком основании? — вскричало несколько голосов.
— Он устал и был утомлён, — сказал Толен глухим голосом, скорее с печальным, чем с горьким выраженьем, — главное же, погода была отвратительна, и умершему бесполезно как его присутствие, так и речь.
— Неслыханно! Отвратительно! Несчастный! — слышалось в комнате.
— Когда, — продолжал Толен, — телеграф принёс нам это грустное известие, наши сердца запылали скорбью, гневом и стыдом: немедленно решившись, мы собрали свои наличные деньги — их оказалось довольно, — и телеграфировали, что рабочие и ремесленники Франции будут иметь своих представителей у гроба бедного земляка. Наши друзья: Камелина, Вальден и Кин — были готовы исполнить вместе с нами эту священную обязанность, и через день мы стояли пред открытой могилой, в которую опустили гроб нашего друга — француза Гемона.
В зале послышался ропот одобрения:
— Браво, браво! — кричали голоса; некоторые лица из сидевших вблизи пожали руку бронзовым рабочим Камелину, Вальдену и Кину, занимавшим место в первом ряду.
— Когда мы стояли у этой могилы, — продолжал Толен, — и гроб с останками друга коснулся уже её дна, тогда вдруг выступил Феликс Пиа; он решился прибыть, хотя погода была дурна и дождь лил ручьями. Он подошёл к краю могилы и начал говорить.
— А-а! — послышалось здесь и там. — Что же он сказал?
— Мы предполагали, — отвечал Толен, — что он скажет несколько слов сожаления, вспомнит отошедшего на вечный покой, но он воспользовался случаем единственно для того, чтобы ещё раз изложить нам теории, уже давно отвергнутые нами: теории политической революции, посредством которой мы никогда не улучшим своего положения и сделаемся только орудием для честолюбия отдельных партий и их предводителей, для которых ничего не значит благосостояние и бедствие рабочих! Он мало говорил об умершем, но тем более о общественном договоре Руссо, о Швейцарии, этой свободной стране, и наконец, обратившись к нам, сказал, что если б мы хотели принести во Францию, вместе с учением Руссо, и стрелу Вильгельма Телля, то он был бы утешен в изгнании. Собравшийся народ закричал вместе с ним: «Да здравствует республика!» Толен замолчал.
Некоторые голоса сказали громко, другие прокричали:
— Какое сумасшествие!
Кое-где слышался горький смех.
— Что вы сделали? — спросил один голос.
Толен обратил глаза в ту сторону, откуда раздался вопрос, и отвечал медленно, спокойно:
— Мои друзья и я, мы нагнулись, бросили в могилу нашего друга горсть земли как последний привет и безмолвно оставили кладбище. Потом сели на корабль и возвратились сюда.
— Хорошо, хорошо, так и следовало поступить! — слышалось со всех сторон.
Поинтересовались также, почему не едет сам Пиа, если хочет преобразовать общество посредством меча?
Варлен бросил быстрый мрачный взгляд на собрание, потом молча опустил голову и потупился.
— Мне приятно, — говорил далее Толен, — что вы одобряете наше поведение, но я сообщал вам о факте не ради одного этого одобрения. Мы были там, — сказал он, приподняв голову, — не в качестве ваших представителей и, следовательно, могли действовать по своему личному разумению. Я хотел только при этом случае обратить ещё раз ваше внимание на то, как многие личности пользуются всяким поводом, чтобы употребить силы нашей ассоциации для исполнения политических грёз или достижения честолюбивых целей. Я хотел предостеречь вас от подобных предложений, которые, быть может, будут сделаны как всему нашему собранию, так и отдельным его членам, и просить вас противодействовать изо всех сил ложному и гибельному направлению, как вы противодействовали ему на женевском конгрессе и как ещё раньше помогли мне отвергнуть предложение английских советников, Оджера, Кремера и Эккариуса, которые хотели подчинить наши дела руководству журналиста Лефорта, вследствие чего мы сделались бы орудием для политических интриг либеральной буржуазии.
— Но если, — сказал блузник с мрачным взглядом, с короткой чёрной бородой, сидевший во втором ряду, — но если настоящие законы стесняют свободное движение рабочих, если нас преследует полиция, обвиняет суд, как только мы заявляем свои права, то какую помощь мы можем оказать сами себе, если не учредим такого правительства, которое предоставит нам свободу движения, свободу борьбы с капиталом?
Толен с минуту не сводил с говорившего своих широко открытых, умных глаз.
— Мой друг Тартаре, — сказал он потом медленно и кротко, — я не имел намерения вызывать спор, вопрос о наших отношениях к политическим революциям рассмотрен и решён; я хотел только указать на возобновляющиеся попытки увлечь нас. Однако, — продолжал он, при этом взгляд его оживился, как оживлялся обыкновенно, когда представлялся случай развить теоретически результаты своего тщательного размышления и прилежного изучения, — и позволяю себе сделать несколько возражений на сделанные замечания.
Варлен сделал нетерпеливый жест, Бурдон прислонился с полуподавленным вздохом к спинке своего кресла; Толен продолжал:
— Не законы служат причиной невыносимой участи рабочих. Я согласен, что законы изданы скорее не в нашу пользу — но где причина того? Она в том, что посредством ассоциации, инстинктивной сомкнутости, буржуазия составляет силу, имеющую участие в законодательстве, силу, принуждающую нас пользоваться для их выгод нашими правами, которые дают нам тяжёлый хлеб. Всякое правительство станет благоприятствовать, будет идти об руку с той частью народа, которая имеет большую силу; следовательно, наша задача состоит не в том, чтобы низвергать правительство, которое только следует естественной необходимости, а в том, чтобы противодействовать меньшинству продуктивного населения, которое, вопреки естественным условиям, лишает нас, рабочий класс, плодов труда и, следовательно, влияния на общественную жизнь! По количеству и качеству продукции мы преобладаем над вышесказанной частью населения, мы производительная сила, тогда как та доставляет нам только материал и физически питает нас. Если поэтому мы, несмотря на свою многочисленность, несмотря на то что без нас невозможна в обществе производительная деятельность; если мы, несмотря на всё это, собираем сравнительно меньше плодов нашего труда; если мы не имеем никакого влияния, чтобы создать себе жизнь, сообразную с нашими потребностями, то в чём заключается причина того? Никак не в правительстве, а в том, что мы не совокупно противодействуем силе капитала, не представляем твёрдой ассоциации, когда нужно охранить наши права, осуществить наши желания. Как только мы составим прочный союз и организуемся для совместного, обдуманного и сильного действия, сила будет на нашей стороне, и всякое правительство охотно исполнит наши желания, быть может, предпочтёт идти вмести с нами, чем с буржуазией, — прибавил он, задумчиво опуская глаза.
— Поэтому, — сказал он далее, — наша задача состоит в том, чтобы постепенно присоединяться к могучей ассоциации, обнимающей всех рабочих на земле; тогда мы предложим Капиталу сделку — сделку не с отдельными беспомощными рабочими, умирающими с голоду, с самим трудом, производительной силой, которая призвана владычествовать над обществом, неизменные потребности коего она удовлетворяет и при этой сделке, предложенной нами, — сказал он с пламенным взглядом и громким голосом, — капитал, мёртвая материя, которой мы придаём форму и образ, займёт свойственное ему место!