Руэр улыбнулся и, пожимая плечами, отвечал, что, по его мнению, наша легальность очень сомнительна и легко может быть опровергнута, и, конечно, стала бы уже предметом полицейского или судебного преследования, если бы императорское правительство, проникнутое симпатическим участием, которое постоянно питает император ко всем интересам рабочего сословия, не отклоняло всех прений о легальности союза, пока тенденции последнего не заявят себя против основного строя государства. Впрочем, — продолжал министр, — можно пополнить недостаточную или сомнительную легальность, если бы из вашего мнения было очевидно и несомненно для нас, что ваша деятельность не представляет никакой опасности для правительства. Вы не хотите, изменив редакцию текста, дать нам тех гарантий, которые необходимы для оправдания наших отношений к вам. Я вполне понимаю это, когда есть убеждение в истине своих принципов, однако требуемая гарантия необходима для вас самих в другом, быть может, более опасном отношении, я даю вам личный, только личный совет — вы сами знаете, как много сделал император для рабочего класса, какое участие он принимает в его судьбе, как он, будучи ещё принцем, изучал занимающую вас проблему, и в каком свободном направлении старался разрешить её. Что было бы естественнее, если бы вы включили в свою редакцию, в начале или в конце или где-либо в ином месте, несколько слов благодарности и признательности к императору. Эти слова, нисколько не изменяя и не ослабляя истинного смысла ваших принципов, послужили об гарантией для публики в том, что вы не злоумышляете против государственного и общественного строя, центром которого служит император.
— Я отвечал, — продолжал Бурдон, — что не имею никакого основания сомневаться в высоком и симпатическом участии императора к положению рабочих, однако должен заметить министру, что международная ассоциация совершенно чужда политике и что поэтому я не считаю себя уполномоченным соглашаться на предлагаемую прибавку к редакции мнения, которая, правда, не изменит выраженных принципов, но набросить тень сомнения на полную нашу независимость, которой мы весьма дорожим. Поэтому я должен предложить этот вопрос парижской секции ассоциации, и, — прибавил он, обводя глазами вокруг зрителей, — предлагаю его вам. Я спрашиваю, согласны ли вы публично выразить признательность императору и получить за то дозволение беспрепятственно распространять во Франции своё мнение? Ибо всё дело состоит в этом — министр ясно дал мне понять, что указанное дозволение будет дано не иначе, как с таким условием.
В собрании произошло заметное волнение, каждый говорил со своим соседом, голоса сливались в глухой гул.
— Друзья, — сказал Толен, — позвольте мне, вашему председателю, высказать первому своё личное мнение по этому случаю. Наш друг Бурдон, — продолжал он, когда восстановилась тишина, — совершенно основательно высказал министру наше первое, и важнейшее, правило — не вмешиваться в политику. Однако я сомневаюсь, можно ли применить это правило к настоящему случаю. В силу общей подачи голосов император есть избранный государь нашей страны…
Послышался кое-где ропот; Толен, казалось, не заметил его.
— Известно, — продолжал он, — что он с величайшим интересом следил всегда за рабочим вопросом и постоянно доказывал, что умеет ценить важность производительного труда…
— Кайенна! — крикнул один голос.
— Почему же, — продолжал Толен, с непоколебимым спокойствием, — почему же нам не выразить своей благодарности главе французского правительства за этот известный факт, за который мы были бы признательны всякому частному лицу? По моему убеждению, в этой благодарности нет политической стороны, однако, — прибавил он, — прошу вас не руководствоваться высказанным мной совершенно личным мнением — действуйте по совести, как сочтёте полезным для нашего дела, и позвольте мне только заметить, что для распространения наших идей было бы весьма важно позволение действовать беспрепятственно и открыто.
Он замолчал. Голоса становились громче.
— Правда, император много сделал для нас, заявив себя другом рабочих! — говорили в одной группе.
— Что? — слышалось в другой. — Мы должны быть полицейскими агентами? Благодарить того, кто перестрелял на улице наших братьев? Долой Баденге[63]!
— Не будь император за нас, нашего союза давно бы не было! — возражали с другой стороны. — А это, конечно, заслуживает признательности!
Голоса перебивали друг друга, однако ж большинство, казалось, разделяло мнение об удовлетворении желания всемогущего государственного министра.
Тогда встал Варлен. Мрачный огонь горел в его глазах, непримиримая ненависть и презрение выражались в его улыбке, он протянул руку к собранию, и в ту же минуту воцарилась тишина — всякий хотел слышать, что скажет Варлен.
— Друзья мои, — начал он спокойным, холодным голосом, который не соответствовал взволнованному лицу, и только по сдержанному тону можно было заключить о внутреннем волнении. — Друзья мои, я не могу согласиться с мнением нашего председателя, будто желаемая министром Руэром благодарность главе правительства есть такой акт, который не имеет никакой связи с политикой. Я, быть может, разделил бы это мнение или безмолвно принял его, если б глава правительства был президентом республики, избранным согласно конституции или легитимным монархом, из древней династии, тогда он был бы воплощённым представителем закона и порядка над партиями и политической борьбой. Но, мои друзья, — сказал он более громким голосом, — действительно ли представитель закона тот человек, которого мы должны благодарить за его заботы о рабочем сословии, тот человек, который держит судьбу Франции в своей слабой руке? Он позорно и лукаво, вопреки всяким законам, убил республику, которой клялся в верности, тогда как он, первый чиновник, должен был её охранять и защищать. Представитель ли он закона, стреляющий из пушек по мирным и добрым гражданам, чтобы напугать тех, которые не хотели нарушить, подобно ему, клятвы, данной республике? Он, который по прихоти своей деспотической воли, послал многих наших друзей в ссылку, в ядовитые болота дальних колоний. Избранник ли народа, он, который заставляет облитую кровью, принуждённую штыками к насильственному молчанию нацию разыгрывать комедию всеобщей подачи голосов? Он ли легитимный монарх, избранный представитель Франции, который, добиваясь названия «мой брат», пожертвовал тысячами сынов Франции, отправив их на убой в Мексику для того только, чтобы за счёт Франции наполнить окровавленным золотом грязные карманы своих биржевых спекулянтов, и, — прибавил он с презрительным смехом, — в минувшем году, когда предстояла действительная опасность величию и положению Франции в Европе, спокойно смотрел, как Германия подчинялась военному господству? Нет, мои друзья, нет! Это не законное правительство, не представитель общественного строя — это мандарин со своей шайкой, овладевший государственной властью и злоупотребляющий ею для грабежа и хищничества!
Мёртвое молчание царствовало в собрании, с ужасом слушали все эти люди страшные слова Варлена, выражавшегося таким образом о властителе, пред которым склонялась Европа, железная рука которого касалась их голов и одним мановением могла погубить каждого из них.
Варлен молчал с минуту, искажённые волнением черты его лица приняли своё холодное, замкнутое выражение: он продолжал спокойным голосом:
— Таково моё мнение. Я должен высказать его, чтобы дать основание своим выводам. Я не хочу быть враждебным правительству, которое может повредить нам и воспрепятствовать успеху в настоящую минуту — пойдём своей дорогой, и пусть оно идёт своим путём, который непременно доведёт его до заслуженной гибели. Но, — продолжал он громче, — не могу согласиться, что благодарность, высказанная этому правительству, не есть политический акт. Этой благодарностью мы, представители истинного, рабочего народа, освятим все преступления, отождествимся с правительством, станем агентами его полиции, допустим злоупотреблять собой для того, чтобы из Тюильри могли сказать европейским государям: «Видите, я истинно легитимный венценосец, ибо позади меня стоит настоящий народ, берегитесь же, ибо я могу разбудить революцию, не опасаясь быть ею поглощённым; она служит мне, станет сражаться за меня!» Чтобы могли сказать буржуазии и оппозиции в Законодательном корпусе: я истинный защитник общественного строя, ибо в моих руках ключ к социальной будущности: я могу придать спокойное и безопасное направление будущему развитию; берегитесь, чтобы я не обрушил на вас внезапно бурных порывов этого будущего! Я отважусь на это, ибо буря, которая поглотит вас, смиряется по моему знаку у ступеней трона! Вот, друзья, предстоящая нам политика, если мы выразим требуемую от нас признательность и благодарность. Мы приняли за правило удаляться от политики, тем более подобной, которая есть политика преступленья, безумия и позора!
Он сел и опустил голову. В собрании возникло волнение, перешедшее в шум.
— Варлен прав! — кричали здесь. — Мы не хотим иметь дело с правительством, это было бы позором, изменой нашим братьям! Император благосклонен к нам, — говорили другие, — мы ничего не хотим делать против него, он имеет власть погубить нас всех, он один защищает нас от капиталистов!
Встал Тартаре.
— Ничего для правительства! — крикнул он. — Не скажут ли, что среди нас есть подкупленная полиция, что мы эмиссары Пале-Рояля? Долой плон-плоновцев!
— Долой плон-плоновцев! — кричали в одной группе.
— Ничего против императора! — кричали в другой.
Образовались партии, всюду были мрачные и грозные лица.
При крике:
— Долой «плон-плоновцев!» Толен побледнел, как полотно, губы его задрожали, он взмахнул рукой.
— Друзья мои, — сказал он, — прошу, умоляю вас избегать волнения, разлада ради святого дела, которому мы все служим!
Наступило минутное спокойствие.
— Я был того мнения, — сказал Толен, едва подавляя своё внутреннее беспокойство, — что небольшая прибавка к нашему мнению не имеет ничего политического. Я вижу, наш друг Варлен и многие из вас не разделяют этого мнения. Настоящий вопрос не должен служить яблоком раздора между нами — я присоединяюсь к мнению Варлена.