— Браво, браво! — закричали многие голоса. Глухой ропот поднялся между императорскими приверженцами.
— Я не думаю также, — продолжал Толен, — чтобы отказ включить благодарность в наше мнение мог казаться враждебным поступком против императора и его правительства. Уже наш друг Бурдон высказал государственному министру, что главное правило международной ассоциации состоит в удалении от всякой политики. Станем же твёрдо держаться этого правила и попросим Бурдона объяснить Руэру, со всевозможной вежливостью и почтительностью, что, по совещании со своими друзьями, он не может решиться сделать в этом случае исключение из общего правила.
Бурдон утвердительно кивнул головой.
— Но тогда мы не можем распространять своих принципов! — крикнул один голос.
Толен спокойно улыбнулся.
— Я думаю, — сказал он, — их можно напечатать во французском журнале, издающемся в Лондоне и не запрещённом во Франции. Таким образом наши принципы уверенно и скоро будут у всех в руках.
Варлен поднял голову и протянул руку Толену. Спокойствие восстановилось, никто больше не делал замечаний.
Отворилась входная дверь, вошёл Жорж Лефранк, показал свою карточку старому книгопродавцу Гелигону, тот сравнил номера и молча кивнул головой. Молодой рабочий занял место в первом ряду, которое ему уступили сидевшие там лица, дружески приветствовавшие его. Он смотрел вокруг, точно погруженный в тихие грёзы; на его бледном лице лежал оттенок вдохновения, казалось, он машинально пришёл в это собрание и едва понимал, где находится.
— Я перехожу к другому предмету, подлежащему нашему обсуждению, — сказал Толен. — Рабочие в больших магазинах платья потребовали повышения сдельной платы и прекратили работу. Они обращаются к нам с просьбой о нравственной и, если можно, материальной поддержке, дабы выдержать стачку, и за это все хотят вступить в ассоциацию. Мы исследовали и взвесили эту просьбу. До сих пор ни один такой рабочий не был членом нашей секции — положение их сравнительно хорошо, и мы пришли к тому убеждению, что ими управляет теперь не необходимость, а скорее желание иметь долю в эксплуатации иностранцев, прибывших на выставку в Париж. Мы не думаем, чтобы в интересе вообще рабочего сословия было поддерживать эту стачку, и не можем допустить, чтобы вступление названных рабочих в нашу секцию, мотивированное временными и своекорыстными целями, могло быть нам полезно. Поэтому мы предлагаем вам отклонить просьбу.
— Отклонить, отклонить! — кричали все. — Они хотят воспользоваться нами, чтобы набить себе карманы, пусть сами выпутываются как хотят!
— Итак, дело решено! — сказал Толен.
— Теперь друзья, — продолжал он после небольшой паузы, — мы приступаем к весьма важному делу, в котором задача международной ассоциации заключается в том, чтобы найти, свободно и беспристрастно, великую истину, которая должна лечь в основании наших стремлений!
Среди глубочайшей тишины он продолжал:
— Вы, конечно, все слышали о событиях в Рубе…
— Да, да! — закричали со всех сторон. — Это добрый удар тирании капитала! На этот раз он будет чувствителен!
Толен обвёл собрание серьёзным, строгим взглядом.
— Рабочие из Рубе, — сказал он, — были недовольны различными постановлениями на фабриках, оставили работу, чтобы добиться изменения этих постановлений, и были правы. Но, мои друзья, — продолжал он громким голосом, — те рабочие были также недовольны улучшением в машинах, позволявшим получать лучшие продукты при меньшей рабочей силе, и позволили себе крайности: изломали машины, сожгли фабрики и тем жестоко компрометировали дело рабочего сословия, этого священного и общего нам всем дела, и запятнали его чёрным, дурным поступком!
— Разве они были не вправе показать и употребить свою силу? — спросил один голос энергичным, гневным тоном.
— Нет, — отвечал Толен, — они были неправы, тысячу раз неправы, — ибо совершили варварский поступок в отношении машин, этого дивного изобретения человеческого ума, которое развивает производительную работу до громадных размеров и тем самым возвышает цену и необходимость человеческой рабочей силы, этой машины, движимой собственной разумной волей и незаменимой никаким орудием, несмотря на все успехи механики. Они были неправы, потому что поселяли в каждом мыслящем и честном человеке сомнение в справедливости нашего дела; потому что восстановили против нас всех друзей порядка и спокойствия! Мы решили, — продолжал он, подняв голову и обводя собрание гордым и смелым взглядом, — издать прокламацию, которая выразила бы порицание поступкам рабочих в Рубе и сняла бы с нас предвзятое обвинение в нравственном соучастии в этих актах варварского насилия. Эта прокламация содержит два параграфа…
— Мы не хотим прокламации, — закричал Тартаре, — рабочие в Рубе были правы — против них выслали полицию, солдат! Если рабочие защищались, то вся вина в том должна пасть на тех, кто первый прибег к силе, мы не должны отвергать своих братьев, мы сами можем каждый день попасть в такое же положение, мы не хотим исполнять полицейские обязанности!
Толен вскочил.
— Прерывая доклад и сообщения вашего председателя, — сказал он дрожащим голосом, — вы нарушаете установленный вами самими порядок, оскорбляете уважение, которое мы обязаны взаимно оказывать!
— Слушайте, слушайте смирно, потом посмотрим! — закричали со всех сторон; Тартаре замолчал.
— Наша прокламация, — сказал Толен, смотря на листе бумаги, который был в его руке, — объявляет, что экономический вопрос употребления машин для фабричного производства должен быть предметом серьёзного исследования со стороны международной ассоциации. При этом парижская секция, со своей стороны, признает правилом, что рабочий имеет известное право на увеличение сдельной платы, как только новые машины доставят возможность усилить или улучшить производство.
— Хорошо, совершенно справедливо, — отвечали голоса, — по этому правилу действовали и ткачи в Рубе…
— Далее, — продолжал Толен, — наша прокламация скажет рабочим в Рубе: пусть вы имеете основания жаловаться, пусть ваши требования будут справедливы — послушайтесь нас и поверьте нам: машина, орудие производства, должна быть свята для каждого рабочего — послушайте нас и поверьте нам: совершенные вами акты насилия компрометируют как ваше дело, так и дело всего рабочего сословия, они дают оружие всем клеветникам наших стремлений и всем врагам свободы.
Он замолчал.
— То есть, — сказал Тартаре, — вы правы, но не смеете предъявлять своих прав! Это значит, исполнять обязанности полиции — такая прокламация стоит для правительства целой армии в тех округах! Делают ли в отношении нас столь тонкое различие между правом и бесправием? Недолго задумываются над этим вопросом и просто бьют. Можем и мы запрещать нашим братьям бить, когда признаем справедливость их требований? Разве слова и фразы разрушат те стены, которые преграждают нам доступ в мир наслаждения жизнью, наслаждения плодами наших трудов? Чем скорее и сильнее будет нанесён удар, тем скорее прольётся свет на положение. Нам не следует издавать этой прокламации.
Произошло сильное волнение. Все встали и заговорили в одно время; нельзя было различить отдельных голосов, расслышать слов.
Толен печально смотрел на взволнованное собрание и взглянул на Варлена, как бы прося помощи.
Лицо Варлена точно окаменело, он опустил глаза и молчал.
Тогда медленно подошёл к столу председателя Жорж Лефранк. Он поднял руку в знак того, что хочет говорить; глаза его светились, лицо горело воодушевлением. При виде этого молодого человека с повелительным лицом невольно замолчали спорящие, любопытствуя узнать, что скажет Лефранк, никогда не говоривший в собраниях.
Толен посмотрел на него с удивленьем, Варлен кинул взгляд снизу вверх.
— Друзья мои, — сказал Жорж громким, звучным голосом, — выслушайте меня, самого младшего из вас, у которого нет ничего в мире, кроме работы и надежды в будущем. Чем моложе я, тем драгоценнее для меня эти надежды, тем больше прав я имею говорить о них и об их осуществлении.
После этих слов спокойствие восстановилось вполне, каждый внимательно слушал.
— Для чего мы работаем, друзья, к чему стремимся? — продолжал молодой человек, — трудами своих рук добывая всё, служащее для наслаждения, украшения жизни, мы хотим иметь свою долю в этом наслаждении, иметь своё место в области благородных удовольствий ума и сердца, присвоенных доселе теми, кто не трудится. Мы требуем средств к образованию, мы хотим завоевать себе науку и искусство, а главное, право и место основать собственное жилище, свой домашний очаг; мы стремимся к тому, чтобы прибыль от труда не только поддерживала машину нашего тела, но и давала нам средства устроить себе мирный семейный круг.
По рядам собрания пробежал лёгкий презрительный смех.
— Тише, тише, — кричали другие голоса, — он прав, слушайте!
— Я спрашиваю вас всех, — говорил далее Жорж, — не эта ли надежда оживляет вас, не эта ли мысль движет вами? Вас, мои старейшие друзья, не побуждает ли трудиться для ассоциации скорбь о том, что вы должны были отказаться иметь свой собственный очаг, или ещё большая скорбь о том, что у этого очага, который вы охотно украсили бы чистыми радостями, вы глубже чувствовали тяжесть бедности и лишения, потому что эта тяжесть давила не одних вас, но и дорогих вам существ? Выстрадав сами так много, вы разве не боретесь теперь за то, чтобы следующие поколения не испытали той скорби, с которой вы боретесь теперь?
— Да, да, — слышалось здесь и там.
— И вы, мои сверстники, — продолжал молодой человек с пламенными взорами, сохраняющие в своём сердце дорогой образ или вообще чувствующие в себе дыхание чистой и святой любви, что побуждает вас к упорной я непрерывной борьбе за освобождение из-под гнёта вашего положения, как не стремление, надежда основать жилище на прочном фундаменте, украсить его прелестью безбедного существования, окружить жену, детей простыми чистыми радостями жизни?