— Да, да, да, совершенно так, — говорили вокруг многочисленные громкие голоса.
— Итак, мои друзья, — продолжал Жорж, — если таково наше стремление, каким оно и должно быть у каждого честного рабочего, то можно ли достигнуть цели, когда рабочие в понятном, но несправедливом гневе станут разрушать вместо того, чтобы созидать, когда они будут уничтожать и сжигать священные орудия производительного труда, когда они обратят в развалины тот мир, в котором хотят завоевать место для своего жилища? Обратив свет в пустыню, где найдём мы место для счастливой будущности, награды нашей борьбы? Не бессмысленная и бесплодная ненависть должна побуждать нас уничтожать то, в чём мы не имеем никакой доли: в спокойном, глубоко обдуманном и терпеливом стремлении, мы должны добыть себе ту долю, в которой нам отказывают теперь. Поэтому ради нашего будущего счастья, ради наших надежд на участие в благородных наслаждениях мы должны громко осуждать грубое насилие, высказать пред всем миром наш приговор и мнение, и я, мои дорогие друзья, я прошу вас из глубокого сердечного чувства, как просил вас председатель по разумным, зрело обдуманным основаниям: примите прокламацию!
Тартаре хотел говорить, но слова его были заглушены громкими криками одобрения, последовавшими за речью молодого человека. Многие подошли к нему и пожали руку.
Толен встал.
— Итак, вы согласны на нашу прокламацию рабочим в Рубе?
Ответом служило громкое, почти единодушное «да!». Немногие, думавшие иначе, молчали, они считали излишним высказывать своё мнение при настоящем настроении собрания.
Толен взял приготовленную прокламацию и прибавил внизу: «в заседании парижской комиссии». Потом подписал её и подал перо Варлену.
Варлен молча взял его и, не произнеся ни одного слова, подписал своё имя рядом с именем Толена. Фрибург подписал после своих товарищей.
Толен объявил, что предметы для обсуждения исчерпаны все; заседание окончилось.
Рабочие группами выходили из дома, громко разговаривая, и вскоре расходились по прилежащим улицам.
Жорж одиноко шёл в ночной темноте, счастливый и улыбающийся, и тихо шептал:
— Семейство… домашний очаг… жена!
Глава двадцать пятая
Раньше обыкновенного проснулась в следующее воскресенье жизнь на улице Муфтар. Всё рабочее население радовалось дню отдыха, многие, конечно, предавались пассивному наслаждению ленивой бездеятельности, но многие освежали душу и тело чувством иметь день для свободной жизни, избавленной от гнёта необходимой работы.
Восемь часов. Жорж Лефранк стоит, совершенно одетый, в своей комнате: он свеж и весел, несмотря на небольшое утомление в чертах. оставленное волнением предыдущей ночи. Молодой человек был одет с некоторой изящной изысканностью в серый летний костюм, волосы тщательно причёсаны; рабочие и загорелые, но красиво сложенные руки выхолены. Прибавив во всёму этому счастливую улыбку, игравшую на его губах, которые прежде бывали твёрдо и мрачно сжаты, — надобно согласиться, что всякая парижская рабочая пошла бы с гордостью под руку с этим молодым человеком, чтобы посвятить воскресный день тихому наслаждению чудесной, ярко освещённой солнцем природой.
Жорж тревожно ходил по своей комнате, часто останавливаясь у двери и прислушиваясь к малейшему шуму в доме: он подходил потом к окну, улыбаясь яркому солнечному сиянию и с беспокойством посматривая, не покажется ли где-нибудь облачко, которое могло бы омрачить столь счастливо начавшийся день.
Наконец, он услышал, как отпирается дверь в передней, он выбежал из своей комнаты и увидел пред собой свою соседку, мадам Бернар, в простом прелестном утреннем наряде, с белым чепчиком на блестящих волосах, с кружкой в руках.
— Мне стыдно перед вами, — сказала она с ласковой улыбкой молодому человеку, который стоял пред ней, точно ослеплённый её свежей красотой, — я проспала раннюю мессу, Не думайте, однако, — прибавила она, — что я разделяю ваше мнение относительно этого предмета, но сегодня я хочу попробовать молиться с вами среди чудной природы.
— Я хотел предложить вам быть вашим провожатым к мессе, — сказал молодой человек искренним тоном.
Она опустила глаза вниз, будто в невольном смущении, и молчала некоторое время.
— Вы ещё не отказались идти со мной за город? — спросил Жорж. — Погода великолепная! — И взгляд, брошенный им на соседку, сиял почти так же, как сияло солнце.
— Если вы не раскаиваетесь в своём предложении, — сказала она с улыбкой, — то прошу вас дать мне полчаса на туалет, — не слишком ли этого много? — спросила она с некоторым лукавством.
Его взгляд отвечал, что ему было бы несравненно приятнее, чтобы она осталась в маленьком утреннем чепце.
— Я готов, — сказал он, — и жду ваших приказаний.
Мадам Бернар зачерпнула воды в кухне и поспешила в свою комнату, Жорж возвратился в свою.
Не прошло получаса, как молодая женщина вышла опять. На ней было лёгкое тёмное платье; маленькая круглая шляпа с простым бантом прикрывала её гладко причёсанные волосы; она держала маленький зонтик; на руке висела шаль. Тёмно-синяя густая вуаль совершенно закрывала лицо.
Лёгкими шагами подошла она к двери соседа, но, прежде чем успела постучать, дверь отворилась и на пороге показался Жорж.
— Вы аккуратны! — сказал он.
— Я привыкла к аккуратности, — отвечала она, — должна ли я изменить привычке, когда идёт речь об удовольствии, которого так давно была лишена? — прибавила она с тихим вздохом.
Мадам Ремон вышла из своей комнаты.
— Уже готовы? — сказала она. — Хорошо, выходной день быстро проходит, им нужно пользоваться. Но зачем, — спросила она, — вы закрываете лицо густой вуалью? Вам этого не нужно — доставьте бедному Жоржу удовольствие идти по улице, с своей хорошенькой соседкой!
— Я всегда ношу эту вуаль, — отвечала молодая женщина, — чтобы защититься от пыли и отражения солнечных лучей от тротуаров и домов, у меня глаза несколько слабы, а глаза, как вы знаете, для белошвейки то же, что руки для рабочего: потеряв зрение, я лишусь источника доходов.
— Ступайте же, — сказала добродушная старуха, — до свиданья! Желаю вам насладиться!
И стала подталкивать молодых людей к выходной двери.
Они шли безмолвно некоторое время.
— Могу я предложить руку? — спросил Жорж робко, когда они достигли оживлённой части города.
С натуральным, непринуждённым движением молодая женщина взяла его под руку; гордый и счастливый, шёл он дальше, мир казался тесен для его ликующего сердца.
Они отправились с поездом из улицы Святого Лазаря, и вскоре локомотив увёз их из океана домов, называемого Парижем.
Когда они прибыли на маленькую станцию Вилль-д'Аврэ, молодой человек спросил:
— Не позавтракать ли?
— Ещё будет на то время, — отвечала мадам Бернар и прибавила с улыбкой: — Как экономные люди не станем бесполезно увеличивать издержки. Закажем завтрак, но сперва погуляем в лесу Сен-Клу, чтобы всё утро наслаждаться природой.
Они заказали скромный завтрак в красивом ресторане, балкон которого был закрыт густыми ветвями деревьев, и потом поспешили в глушь парка, сиявшего всем блеском весенней зелени.
Вступив в тенистую сень, молодая женщина подняла вуаль и прикрепила её к краю шляпки.
— Здесь вуаль не нужна, — сказала она с улыбкой, — дыхание природы укрепит мои глаза.
Легко и грациозно подбегала она к краю дороги, чтобы срывать весенние цветы, которые поднимали из травы свои крошечные, нежные и душистые головки навстречу ярким лучам утреннего солнца.
Восхищенными взорами и с ликующим сердцем следил Жорж за грациозными движениями её гибкой, изящной фигуры. Отдельными словами, часто одной только улыбкой отвечал он на замечания, с которыми она обращалась к нему, продолжая болтать с детской наивностью; когда их взоры встречались, его взгляд загорался глубоким пламенем, и задушевные слова, казалось, готовы были сорваться с его губ, но соседка уже опять срывала цветок или показывала на качавшуюся на ветке птичку.
Она набрала большой букет цветов; всё дальше и дальше уходили они в безмолвный лес, редко посещаемый в ранние часы утра. Отыскивая цветы, они далеко зашли в сторону и очутились посредине леса, под группой высоких вековых деревьев, росших на небольшом мшистом возвышении.
Мадам Бернар шутливо предложила молодому человеку взять часть нарванных ею цветов; она подошла к нему и подала цветы; взоры молодых людей встретились, и в глазах Жоржа было столько страсти, столько выраженья, что лёгкий румянец покрыл лицо соседки.
Она оглянулась вокруг. Густая зелень окружала их со всех сторон, ни один звук многоголосого шума не доносился сюда, слышались только чириканье птиц и шелест высоких, облитых солнцем древесных вершин, качаемых ветром.
— Мы зашли далеко от дороги, — сказала тихо молодая женщина.
— Разве мы затем приехали сюда, чтобы отыскивать людей? — спросил он. — В храме природы человек менее всего заботится о житейских треволненьях.
— Вы правы, мой друг, — сказала она кротко. — Место чудесное, и, придя сюда, воспользуемся уединением, чтобы сплести венок из похищенных у леса цветов. Он будет напоминать нам чистые наслаждения нынешнего прекрасного дня.
— Сядьте около меня, — продолжала она, садясь у корня высокого, обвитого плющом дерева и кладя цветы себе на колени, — и подавайте мне по цветку и по зелёной веточке… О, венок будет прелестный… Правда, он завянет, но в его высохших листочках будет жить для нас вечное воспоминанье! Ах, зачем так быстро проносятся эти прекрасные часы!
Жорж сидел на мху у её ног, и медленно подавал ей один цветок за другим; его глаза мечтательно смотрели на её стройные руки, которые ловко плели венок, руки Жоржа дрожали.
— Луиза, — сказал он после долгого молчания, во время которого быстро взглядывал на её опущенное лицо, — вы хотите обратить это прелестное тихое место в храм воспоминанья. Не может ли оно быть для меня храмом надежды?