Она опустила руки на колени, тихий, глубокий вздох вырвался из её груди.
— Луиза, — сказал молодой человек, — мы ещё недавно познакомились, и, однако, мне кажется, что вся моя жизнь, до встречи с вами, была холодной, мрачной пустыней и смертельный холод сжимает мне сердце при мысли о том, что опять настанет время, когда я не услышу больше вашего голоса, не увижу вашего лица…
— Почему же наступит такое время? — спросила она шёпотом, низко опуская голову.
— Почему «наступит»? — вскричал он. — О боже мой! Потому что жизнь снова разлучает то, что соединила, если, — прибавил он тихо и нерешительно, — если нет прочных уз. О, Луиза, — сказал он потом задушевным голосом, робко беря её руку, покоившуюся на цветах, — вы видите, чувствуете, как все фибры моего сердца срослись с вашим существом. Я был одинок, — продолжал он трогательным тоном, — моя жизнь была мрачна и холодна, полна одиночества, которое я глубоко чувствовал; моё сердце было полно злобы и горечи, полно ненависти и злобы к тем богачам и счастливцам, которым мир даёт всё в избытке, в чём отказывает мне и чего, однако ж, я так сильно жаждал. На всей обширной, богатой и чудной земле я не имел своего уголка, пустынный мрак окружал меня. Вы вступили в круг моей жизни. — Он поднял сияющий взор на опущенное ещё её лицо. — И вокруг меня становилось всё светлей и светлей, на сердце делалось легче и легче. Вы, Луиза, доказали мне, что и в мире труда и лишений может цвести счастье, роскошное счастье, что и бедняк может найти себе в мире уголок, вы поселили в моём сердце веру в милосердный Промысл, управляющий судьбой человека! Луиза, допустите ли вы своё здание обратиться в развалины и прах или увенчаете его вечным, неразрушимым, святым счастьем? Соедините ли вы свою жизнь с моей, так, чтобы бури времени не разлучили нас? Вы знаете, что я могу предложить вам — труд сильной руки и глубокую, вечную любовь верного сердца, вернее которого вы не найдёте. Луиза, могу ли я унести отсюда, вместе с воспоминаньем об этом тихом, блаженном утре, и надежду на счастье остальной жизни?
Он не выпускал её руки из своих и наклонился, стараясь прочесть ответ в её опущенных глазах.
Она медленно подняла голову и взглянула на него с любовью и грустью.
— Мой друг, — сказала она через несколько секунд, тяжела дыша, — я счастлива доверием, с каким вы вверяете мне счастье своей жизни. Несмотря на кратковременное наше знакомство, я знаю ваше благородное и верное сердце и, правду сказать, — продолжала она с кроткой улыбкой, — предчувствовала и ожидала сказанных вами сейчас слов, женщина умеет читать в преданном ей сердце, и тем яснее, когда это сердце так горячо, так прекрасно, как ваше…
Жорж сиял бесконечной радостью.
— Вы предчувствовали, что происходило во мне, — сказал он, — и отправились сюда?
— Я отправилась сюда, — отвечала она, — потому что желала, чтобы наши отношения были ясны, совершенно ясны…
— Итак, — спросил он дрожащим голосом, — вы хотите…
Я хочу быть достойной вашего доверия и любви, — сказала она, — я сделаю то, что должна сделать после ваших слов — расскажу вам историю своей жизни. Выслушав её, вы спросите себя, не изменились ли ваши чувства, ваши желания, вы дадите мне совет и поможете сделать то, что я считаю своей обязанностью.
Он с испугом поглядел на неё.
— Историю вашей жизни? — спросил он. — Вы говорили…
— Я не сказала вам правды, — отвечала она грустно, да и не обязана говорить её чужим, — теперь я должна открыть вам истину. Слушайте.
Он опустил голову и глубоко вздохнул; его вздох был похож на жалобу.
— Я не вдова, как говорила вам и мадам Ремон, — сказала молодая женщина.
Жорж вздрогнул.
— Я жила в маленьком эльзасском городке, — продолжала она, — близ немецкой границы, одна, с суровым и строгим дядей, служившим в управлении общины. Я бывала у подруги в ближайшем пограничном немецком местечке, там я часто бродила одна по окрестностям, там встречала молодого человека, красивого и изящного, мы часто разговаривали, и…
Жорж закрыл лицо руками.
Она кротко положила руку на его плечо.
— Я расскажу всё в немногих словах, — сказала она. — Я была молода, выросла в одиночестве, он в пламенных выражениях говорил мне о своей пылкой любви. По словам его, он был инженер, снимавший план с местности. Моё сердце отдалось ему, он просил моей руки. Однако сказал, что семейные отношения не благоприятны для нас, его родители ненавидели Францию и французов; он настоятельно упрашивал меня тайно обвенчаться с ним, потом хотел ввести в дом родителей и побороть их предрассудки. Это была престранная история, — продолжала она со вздохом, — теперь я, может быть, не поверила бы ей, но чему ни поверишь, если любишь? Может ли любящее сердце в первые минуты нового для него чувства обдумывать слова человека, который является нам идеалом красоты и истины? Мы поехали в закрытой карете в местечко, где был совершён брачный контракт, формы которого в чужом государстве были неизвестны мне. Мне дали документ на немецком языке, церковный обряд мы собирались совершить после примирения с родителями. Моё сердце было полно веры, любви, счастья!
Жорж всё ещё сидел, закрыв лицо руками.
— Я сказала своей подруге, что еду домой, — продолжала молодая женщина, — дядя предполагал, что я нахожусь у неё; притом ему было всё равно, возвращусь я раньше или позже, одной заботой было меньше в доме. Мы поселились в маленьком уединённом домике, на опушке леса, близ деревни.
Жорж глубоко вздохнул.
— Прошло насколько недель, как проходят они в упоенье первой любви. Правда, отлучки мужа, которому я слепо, беззаветно вверилась, становились всё продолжительнее, но его занятия требовали того. Я была счастлива и полна надежд и с нетерпеньем ожидала окончания его дел, чтобы отправиться для примирения с его родителями и объявления о нашем браке. Раз, вспомнить о том ужасно, он не возвратился. Долго не могла я понять, что он обманул, изменил мне! Наконец я навела справки и узнала ужасную вещь. Он не был инженером — под вымышленным именем он сблизился со мною, он был прусский офицер, командир небольшого гарнизона в ближайшем городке, и принадлежал к одной из знатнейших фамилий в Германии!
— Низкий изменник! — вскричал Жорж сдавленным голосом, сжимая голову руками.
— Я не стану описывать вам своего состояния, — продолжала молодая женщина кротким голосом. — Моё положение было ужасно, средств я не имела никаких. Правда, мне можно было возвратиться к дяде, но против этого восставала моя гордость, оскорблённое самолюбие. Я хотела, должна была отыскать презренного, принудить его поправить, сколько можно, его чёрное дело, дать мне имя и потом расстаться на веки!
Жорж поднял голову. Он был бледен, как полотно: с прискорбием и любовью смотрел он на прекрасное лицо молодой женщины, горевшее гневом и гордостью.
— Но брачный контракт? — спросил он беззвучно. — Документ?
— Всё, думаю, было недостойным обманом, или по крайней мере совершено под вымышленным именем. Однако ж этот документ и письма, которые я получала во время его отлучек, составляли для меня важнейшее оружие против негодяя; без этих документов он мог отвергнуть мои показания. Я узнала, что он получил отпуск и поехал в Париж. Это дало мне надежду обличить его там, у себя на родине он был почти недоступен для меня, бедной чужестранки, без всякой опоры и покровительства. Я продала свои драгоценности и приехала сюда.
— Мужественное сердце! — сказал Жорж, взоры которого опять засветились радостью в первый раз в течение рассказа.
— Я отыскала его, это было нетрудно для меня, потому что я знала его настоящее имя, — продолжала молодая женщина, — он сознался в своей низости, просил, умолял не компрометировать его, старался извинить себя пылкой страстью ко мне, предлагал мне большие суммы, если я не стану оглашать его поступка, если соглашусь продолжать нашу тайную связь…
— Презренный! — вскричал Жорж.
— Я с презреньем отказала, я требовала только его имени и потом вечной разлуки. Он говорил о своём семействе, о невозможности, по немецким законам, дать мне своё имя. Я оставила его, и моя прежняя горячая и чистая любовь к нему заменилась глубочайшим отвращением. Я советовалась с адвокатом; он сказал мне, что я едва ли добьюсь чего-нибудь во французских судах, что главнейшее моё оружие состоит в угрозе огласить дело, на что я должна употребить это оружие в самом крайнем случае. Следуя этому совету, я отправилась к прусскому посланнику, графу Гольтцу, и изложила ему своё дело. Он внимательно выслушал меня и обещал защиту и помощь, но, когда я назвала презренного, граф испугался и потребовал от меня доказательства. Я отдала ему документ и письма — о, лучше б было не отдавать! — Граф просил меня прийти опять, хотел покончить дело миролюбиво. Я пришла снова, он утешал меня. Так шли недели, месяцы: я потребовала назад свои бумаги, он отвечал уклончиво. Одним словом, я теперь не имею никакого оружия против жалкого изменника, ибо, — прибавила она со вздохом, — я никогда не получу назад своих бумаг.
— О, эти аристократы твёрдо стоят друг за друга, когда нужно попрать права бедняков! — сказал Жорж гневным тоном. — Но надобно постараться принудить его к возвращению бумаг!
— Это невозможно, звание посланника делает его неприкосновенным.
— Позор! Низость! — вскричал Жорж.
— Теперь вы понимаете, — сказала она нежным тоном, — почему я не могла отвечать на ваши искренние слова так, как хотела бы, — прошептала она, опуская взоры и краснея, — моё жестоко обманутое сердце ещё не умерло, оно жаждет слиться с сердцем благородного и верного друга…
— Благодарю вас, — сказал Жорж, глубоко вздохнул и поцеловал её руку.
— Могу ли, — продолжала она, — отдать свою руку честному, благородному человеку, прежде чем с неё будет смыто пятно, наложенное низкой, подлой изменой? Прежде чем будет доказано, что я была жертвой коварного злоупотребления моим доверием и неопытностью, я не соединю своей разбитой и запятнанной жизни с жизнью человека, имя которого безупречно…