— Но никто не знает… — сказал он тихо. — Я знаю, вы знаете, — отвечала она, гордо подняв голову, — и этого довольно. Оставшись неизвестным, неразъяснённым, это обстоятельство было б преградой между нами, которая всё более и более омрачала бы наше счастье. Моё собственное сознание столько же дорого для меня, как и мнение света, и хотя я бедна и неизвестна, однако для меня дорого незапятнанное прошлое, может быть, дороже, чем лицам, стоящим на высших ступенях общества! Никогда, никогда, пока не возвращу своих прав, пока не получу, по крайней мере, доказательство моей невинности, я не отдам вам своей руки! Я буду страдать, страдать в одиночестве, — сказала она тихо и грустно, — но по крайней мере буду гордиться тем, что никого не сделала несчастным.
Жорж некоторое время сидел в глубокой, мрачной задумчивости, между тем как его сверкающий взгляд устремился на опущенное лицо молодой женщины.
— Где же эти документы? — спросил он. — Уничтожены?!
— Не думаю, — отвечала она, — посланник не решится на это, потому что уничтожение моих бумаг может причинить ему неприятность, и в своё последнее посещение я видела их. Граф просматривал их, чтобы доказать мне их бесполезность, но не возвратил, для того, как говорил, чтобы я не попала в руки адвоката, который огласит дело без всякой для меня пользы. Он несколько раз обещал мне устроить дело…
— Так, как понимают эти большие господа, — заметил Жорж, стискивая зубы.
— Потом, — продолжала она, — граф положил их в ящичек, стоявший в его кабинете на письменном столе, маленький, простой ящичек с металлическими полосками, красиво отделанный. О, — вскричала она, — я день и ночь вижу этот ящичек, в котором хранится моя честь и доброе имя, я почти помешалась на том, чтобы протянуть пуку к этому ящичку, в которой заперли единственное оружие возвратить мои права и честь, и, следовательно, счастье!
При последнем слове Жорж поднял опять голову и поцеловал руку молодой женщине, потом снова погрузился в мрачную задумчивость.
— Когда я стояла перед посланником, — продолжала молодая женщина, тихо, как бы говоря про себя, — когда он со спокойной улыбкой запер важные для меня бумаги, мне показалось, что его лицо выражало насмешку. У меня закружилась голова, я была готова броситься на ящичек, как бросается львица на добычу, схватить его, бежать на улицу и призвать народ на помощь, но это было бы безумием; меня обвинили бы в воровстве. Но разве можно назвать воровством, если б я взяла свою собственность, доказательства моей чести? Не будет ли скорее воровством, более позорным и достойным наказания отнять у меня эти документы? О, — вскричала она в порыве, — если бы у меня были силы, средства, я силой или хитростью проникла бы в жилище посланника, чтобы унести оттуда свою собственность, и пред судом моей совести такой поступок был бы геройским подвигом, законным деянием! Но я слабая женщина, беспомощная, и мой ум теряется в хаосе этой низости! — Она тихо, судорожно зарыдала.
— Луиза, — сказал молодой человек, грустно пожимая ей руку, — ответите вы мне искренно и правдиво на один вопрос?
— Я ничего не скрою от такого друга, как вы, — отвечала она.
— Первая любовь вашего сердца принадлежала человеку из знатного богатого круга. Сердце его было дурно, испорчено, как это большей частью бывает в этом круге, но ум его, конечно, обладал всей прелестью высшего образования и воспитания. Достанет ли у вас сил забыть это сновидение, от которого вы так печально пробудились, забыть с простым, бедным рабочим, как я, который может предложить вам только своё верное сердце и ум, стремящийся к свету в упорной борьбе?
— Забыть? — спросила она с нежным взглядом, — забыть? Не с отвращением ли и с ужасом я вспоминаю об этом сновидении? Можно ли сравнить огранённое стекло с настоящим драгоценным камнем? О, если б я тогда встретила ваше сердце! Теперь же что могу предложить вам? Запятнанное имя, даже в том случае, если добуду те доказательства! О, лишь бы перед вами я могла оправдаться! Однако ж…
— Луиза, — прервал её молодой человек с сияющим взглядом, — если у вас в руках будут доказательства ваших прав, если разорвётся опутавшая вас сеть злобы, то… могу ли я надеяться?
— Тогда, мой друг, — отвечала она, опустив глаза и прелестно улыбаясь, — тогда я буду счастлива и постараюсь вас сделать счастливым! Но…
— Позволите ли мне действовать за вас? — спросил он. — Я обдумаю, как лучше исполнить ваше желание, я мужчина, у меня столько же решимости и энергии, сколько у вас, но больше житейского опыта и сил! Через несколько дней я скажу вам, что задумал сделать.
— Кому, как не вам, я могу лучше и безопаснее вверить моё право и честь? — спросила она.
— Итак, перестанем говорить об этом, — сказал он весело, — я хотел унести отсюда надежду и уношу её, правда, иную, чем думал, но, быть может, прекраснейшую. Мне предстоит бороться за своё счастье и защитить слабость и невинность против лукавства и измены!
— Благородный друг! — вскричала она, схватывая его руку и прижимая к груди. Он повиновался этому движению, она тихо протянула к нему голову, их губы встретились в долгом поцелуе.
— Теперь, — сказал Жорж, когда они очнулись от упоенья, — докончим венок, он будет для меня святым воспоминанием!
И он стал подавать ей цветок за цветком, былинку за былинкой и венок был сплетен под тихий, сладкий лепет. Потом они отправились завтракать, и, когда вечером возвратились в тесное жилище на улице Муфтар, мадам Ремон не могла вдоволь налюбоваться счастливыми, довольными лицами дорогих ей жильцов.
Но оба мало говорили, они устали от прогулки и вскоре разошлись по своим комнатам.
Старуха с улыбкой посмотрела им в след.
— Кажется, дело уладилось, — прошептала она, — благослови их Господь. Из них получится добрая, прилежная парочка, они будут счастливы.
Жорж долго расхаживал по комнате, обдумывая что-то и произнося отрывистые слова. Наконец его мысли приняли, по-видимому, определённую форму.
— Я докажу, — сказал он, — что и бедный, ничтожный рабочий может защитить жертву измены знатных и могучих.
Он лёг спать и прошептал:
— Покойной ночи, Луиза!
Молодая женщина быстро разделась, погасила маленькую лампу около постели и легла, опустив в задумчивости голову на простую белую подушку.
В её тёмных, адски блестящих глазах светилась торжествующая радость.
— Самое трудное сделано, — сказала она с довольной улыбкой, — если он преуспеет, то, без сомнения, я скоро брошу эту скаредную жизнь. Первая задача будет исполнена, этот гордый граф увидит, что по своим силам я достойна быть союзницей. Подождём, может быть, настанет время, когда он преклонится передо мной, будет просить у меня помощи…
Она потушила лампу, и картины её воображения слились с грёзами сна — грёзами о свете, блеске и гордом владычестве.
Глава двадцать шестая
Свечи и большие лампы ярко освещали покои императрицы Евгении в Тюильри. Был один из тех интимных маленьких приёмов, которые, не имея официального характера, собирали вокруг прелестной и красивой владычицы Франции всё лучшее общество Парижа, которое пользовалось особенным вниманием императрицы.
Здесь присутствовали дипломаты и первые сановники, художники и писатели, все в простых чёрных фраках. Эго был тесный кружок, из которого изгнали блестящий, торжественный этикет и в котором императрица была владычицей только по уму, прелести и общительности.
Для танцев предназначалась маленькая галерея, примыкавшая к комнатам императрицы: цветник красивейших молодых дам, в лёгких воздушных туалетах, кружился в котильоне, которым неутомимо управляли маркиз де Ко и мистер Джернингем, прикомандированный к английскому посольству.
Императрица Евгения сидела на маленьком диване в своём салоне, одетая в платье цвета морской волны, окружённая облаком нежных кружев, которые во все времена были предметом удивления и зависти дам и которые украшали стройные ручки Лавальер, лежали на пышных плечах Дюбарри, обрамляли благородное лицо Марии-Антуанетты и, без сомнения, будут занимать первое место в туалете будущих поколений. На голове императрицы был простой убор одного цвета с платьем, прикреплённый аграфом из жемчуга и смарагдов: в руке она держала маленький букет из полураспустившихся чайных роз и фиалок; её классически прекрасное лицо сияло весельем, радостные взоры скользили по обществу, которое беседовало, разделившись на группы.
Вокруг императрицы сидели дамы её близкого кружка, в таких же лёгких и простых нарядах, и представляли очаровательный венок красоты, собравшийся около императрицы. Последняя любила красоту в природе, искусстве и в людях; она не боялась окружать себя самыми прелестными и свежими лицами, вполне уверенная, что они не затмят, но ещё возвысят её красоту, и потому-то около неё сидели графиня Валевская, герцогиня Муши, чудно-прекрасная Канизи, девица Осман, впоследствии мадам Дольфюс.
Рядом с собой императрица посадила принцессу Шарлотту Бонапарте, красивую женщину с большими, живыми и умными глазами, которая только что приехала со своим мужем, графом Примоли.
— Как идёт выставка? — весело спросила Евгения принцессу Шарлотту. — Вы так интересуетесь ею. Я мало была там — если б можно было приехать инкогнито!
— Отчего же нельзя? — спросила принцесса. — В этом нет ничего необыкновенного…
— О, было бы чудесно! — вскричала мадам Канизи. — Ваше величество…
— Меня узнали бы, — сказала императрица с гордой улыбкой, поднимая голову, — и сделали бы из этого предмет разговоров! Нет, нет, не годится… — Кстати, — продолжала она, переменяя тему, — читали вы оду, за которую дана награда? Она написана Роменом Корню и в самом деле очень умна и хороша. Называется она «Свадьба Прометея» и описывает брачное торжество мифологического полубога с человечеством, которое освободило его из оков посредством мирного дела всемирной выставки, и собравшиеся на Марсовом поле народы поют эпиталаму. Она написана для оркестра, хора и двух соло; теперь остаётся присудить награду за композицию.