Она махнула букетом князю Меттерниху, который недавно отошёл от группы и стоял вблизи. Князь, красивая личность, с бледным, умным лицом, жидкими волосами и густыми бакенбардами, с широкой лентой Почётного легиона, поспешил подойти к императрице.
— Мы говорим о «Свадьбе Прометея», — сказала Евгения, — не станете ли вы добиваться награды за композицию — я убеждена, что вы превзойдёте остальных соискателей, — прибавила она ласково.
— Бедный Прометей уже раз освобождён Геркулесом, — отвечал князь, — и я не отважусь вступить в борьбу с таким конкурентом. Кроме того, я не думаю, чтобы торжественная кантата была здесь уместна…
— Почему нет? — спросила императрица. — Прислушайтесь, сударыни, князь скажет нам злую шутку — взгляните на его саркастическую мину.
— В таком случае я буду молчать, — сказал князь с поклоном.
— Нет, нет! — вскричала императрица. — Вы должны сказать, почему бедный Прометей не может иметь торжественной кантаты для своей свадьбы с человечеством?
— Если, — сказал князь, улыбаясь, — всё человечество соединит в себе милые качества всех женщин на свете и их прихоти, то…
— Как зло! — вскричала императрица.
— Мы расскажем об этом княгине, — заметила графиня Примоли, — она за нас отомстит.
— Впрочем, — продолжал князь, — по поводу предисловия к «Путеводителю по выставке» Виктор Гюго напечатал род манифеста о выставке; он говорит: «Прощай, Франция, — разлучаются с матерью, которая становится богиней; как Рим сделался христианством, так Франция становится человечеством!» Поэтому человечество несколько ограничено и Прометею приходится иметь дело только с его милыми представительницами.
— Князь хочет примириться с нами, сказав любезность, — проговорила графиня Валевская, — жаль, что этот бедный Виктор Гюго одержим политическим безумием — такой поэт, как он, не должен никогда заниматься политикой. Но мысль этого манифеста прекрасна и велика, ибо Франция есть, по меньшей мере, сердце человечества, — прибавила она, приветливо взглянув на австрийского посланника.
— По крайней мере, — сказал последний, — Франция так любезно даёт уютное местечко всему человечеству у своего гостеприимного очага, что мы все должны быть ей благодарны. Лорд Бругам, ваше величество, сказал однажды: «У каждого человека две родины: одна в его отечестве, другая в Париже».
— Прекрасно, — сказала императрица, — и отчасти справедливо. — Я бы желала, дорогой князь, чтобы вы побольше прожили в своей второй родине, в Париже. Однако я должна поскорее осмотреть основательно эту выставку, когда приедет ваша императрица, я буду готова служить проводником её величеству.
Она быстро и проницательно взглянула на князя.
Последний отвечал, не изменив нисколько весёлого, улыбающегося выражения лица:
— Моя всемилостивейшая государыня почтёт за счастье ознакомиться с выставкой под руководством вашего величества, если только здоровье позволит ей сопровождать императора в его путешествии. Императрица отправится в Ишль…
— От всего сердца желаю успеха лечению, — сказала Евгения, — мне было бы очень жаль, если бы не исполнилось моё желание видеть в Париже эту любезную императрицу. А! — прервала она свою речь. — Вот и граф Гольтц; мне нужно сделать ему выговор! Подойдите ко мне, господин посланник, я побраню вас, — сказала она мужчине лет шестидесяти, который показался в дверях салона и которому, судя по свежему лицу и бодрой осанке, нельзя было дать столько лет.
Маленькие, полузакрытые, но проницательные глаза прусского посланника были устремлены на группу около императрицы; при первом обращённом к нему слове он поспешил к дамскому кружку, собравшемуся около прекрасной властительницы Франции.
— Вашему величеству угодно сделать мне упрёк? — спросил граф Гольтц шутливым тоном, в котором, однако ж, можно было подметить оттенок действительного удивления. — Вашему величеству известно, что стоит только указать предмет вашего неудовольствия, и я со всею ревностью…
— Моё неудовольствие, — сказала императрица, — касается не любезного и рыцарского графа Гольтца, а прусского посланника.
Граф с величайшим изумлением смотрел на императрицу, на лице которой играла едва заметная шутливость.
Князь Меттерних бросил на прусского посланника быстрый взгляд и, уступая ему место перед императрицей, обратился к графине Валевской.
— Я, право, не знаю… — сказал поражённый граф Гольтц.
— Да, да, — продолжала Евгения, — я очень сердита на ваших земляков, которые подвергают опасности выставку.
— Я не знаю, о чём ваше величество… — сказал граф Гольтц.
— Видите ли, дорогой граф, — продолжала императрица, — изо всех стран присылаются такие прелестные, чудные вещи на выставку, это великое дело мира, мира, который… я так люблю и желала бы вечно сохранить, — она вздохнула, — там прекрасные искусные произведения промышленности, которые впоследствии наполнят мои комнаты, я истрачу все свои деньги на покупку, и среди всех этих ваз, ковров, картин, предметов роскоши и комфорта всех наций, какая находится прусская вещь? Пушка — громадная, чудовищная, которая вносит в весёлую жизнь мрачную угрозу бога войны. О, я не поеду на выставку, потому что, увидев чудовищную пасть этого убийственного орудия, припомню всю скорбь и все страдания, которые причинит бедным людям один её выстрел.
Граф улыбнулся.
— Если бы все разрушительные орудия были так же безопасны, как эта большая пушка из мастерской Круппа, — отвечал граф, — то человечеству предстояло бы меньше опасности. Чтобы дать жизнь этой грозной машине, — продолжал он серьёзнее, — необходима воля тех, кто управляет судьбами народов, а в настоящее время нет этой воли; напротив того, сердца государей воодушевлены тем же духом мира, который наполняет народы, собравшиеся около гостеприимного очага Франции.
— Благодаря Богу, это так! — сказала императрица. — По крайней мере, я никогда не могу без содрогания подумать о войне, этом ненормальном явлении в наш век цивилизации и гуманности.
Сказав несколько слов с графиней Валевской, князь Меттерних вышел из кружка императрицы.
— Мне особенно приятно слышать, — продолжала Евгения, — что мы в скором времени увидим кронпринца.
— Его королевское высочество предполагал выехать вскоре, — отвечал посланник, — однако ж кронпринц просит, как я уже передавал императору, позволить ему жить в доме посольства и изучать выставку до прибытия его величества.
Императрица кивнула головой с прелестной улыбкой.
— Мы станем уважать уединение принца, — сказала она, — и будем только просить его о том, чтобы он хоть изредка дарил нас своим обществом в совершенно дружеском кружке. Как я рада, — продолжала она с большей живостью, — что буду в состоянии приветствовать здесь его величество, этого рыцарского государя, юношеская свежесть которого смеётся над старостью. Надеюсь, — прибавила она, будто про себя, — его присутствие докажет всем пессимистам, что мир в Европе прочен.
— Однако ж ваше величество не станет обращать внимание на злоречивые языки, которые могли бы нарушить этот мир? — вскричал граф Гольтц.
— Есть так много людей, которые желали бы нарушить мир, — сказала императрица. — Да, если б все так думали, как вы! — прибавила она, пристально смотря на посланника.
Граф Гольтц хотел ответить; в эту минуту запыхавшийся от танцев мистер Джернингем подвёл к императрице прелестную испанку с острова Кубы, девицу Эрасо.
— Садитесь, — сказала ей Евгения, указывая на табурет, — вы опять много танцевали, я позабочусь несколько ограничить вас!
Молодая девушка села рядом с графиней Валевской, мистер Джернингем отошёл в сторону.
Привратник, с толстой цепью на плечах, стоявший у входа в комнаты, примыкавшие к салону императрицы, открыл обе половинки двери и громко доложил:
— Император!
Императрица и дамы встали. Евгения медленно пошла к дверям следующей комнаты, в которых показался Наполеон III в сопровождении генерала Флери, плотного, приземистого мужчины с густыми усами и маленькой бородкой и с красивой, но несколько театральной осанкой.
На императоре был чёрный салонный наряд с лентой Почётного легиона. Он дружески приветствовал императрицу и, подав ей руку, довёл до дивана.
Раскланявшись с принцессой Шарлотттой и обменявшись несколькими словами с графиней Валевской, он обратился к Эрасо и, окинув её взглядом, сказал:
— С удовольствием вижу, что прекрасная роза с Кубы акклиматизировалась на французской почве и расцвела ещё роскошнее.
Эрасо подняла глаза на императрицу, проницательно смотревшую на неё, и отвечала с особенным ударением:
— Государь, кто происходит из Испании, тот должен чувствовать себя во Франции, как на родине, потому что благороднейшая испанская кровь украшает французский трон!
Императрица встала.
— Я хочу поболтать со всеми, — сказала она с улыбкой, обращаясь к императору, — ждут, чтобы мы обошли общество…
И она медленно пошла, кидая несколько слов то одному, то другому, и направилась к галерее, в дверях которой стоял граф Риверо, спокойно наблюдая за различными группами.
В одной из них около императора послышался весёлый смех. Наполеон, разговор которого с Эрасо был прерван уходом императрицы, повернулся к упомянутой группе и увидел княгиню Меттерних с тремя сановниками империи: маршалом Ниэлем, министром народного просвещения Дюрюи и министром публичных работ Форсадом де ля Рокетт.
В лёгком светлом платье, с просто убранными волосами, княгиня только что сказала одно из своих метких и оригинальных бонмо; её большие, умные глаза искривились, вокруг свежих, полных губ играла улыбка, полная юмора. Изящный Форсад де ля Рокетт смеялся от чистого сердца, не менее него смеялся и серьёзный Дюрюи, а болезненное, строгое военное лицо маршала Ниэля светилось весёлостью.
Император быстро подошёл и протянул руку грациозно поклонившейся княгине, между тем трое сановников отступили на шаг.
— Могу я спросить, княгиня, — сказал Наполеон, — чем довели вы моих серьёзных министров до такого искреннего смеха? Мне также не помешает подобное лекарство среди тягостных дневных занятий, и надеюсь, вы дадите его мне!