— Ах, государь, — отвечала княгиня, — я сделала господам очень серьёзное и глубоко обдуманное замечание относительно их портфелей, и, вместо того чтобы отдать мне справедливость, они смеются — это, господа, очень не любезно!
— Княгиня, — сказал подошедший маршал Ниэль, — дала нам новые названия согласно нашим обязанностям, которые…
— Которые гораздо проще и приличнее длинных официальных названий, — прервала его княгиня, — отдаю на суд его величества и уверена, что император примет простые названия. Прошу ваше величество заметить, — продолжала она, — как скучно и тяжело говорить: министр публичных работ и т.д., и т.д., министр народного просвещения и т.д., и т.д., не лучше ли и приличнее сказать, — она указала на Дюрюи, — ministre de l'instructiou publique[64], — и, — указала на Форсада де ла Рокетт, — ministre de la construction publique[65], и наконец, — она с улыбкой сделала низкий поклон маршалу Ниэлю, — ministre de la destruction publique[66]!
— Княгиня, княгиня, — сказал император, улыбаясь, — пощадите моих министров и маршалов.
— Государь, — возразила княгиня с бесконечно лукавым видом, — ваше величество знает: Rien n'est sacre pour le sapeur !
— Вы видите, мой дорогой маршал, — сказал император, пожимая плечами, — вы должны сдаться на волю княгини — я не мог защитить вас!
— Государь, — сказала княгиня поспешно, — маршал должен отказаться от своего звания на время выставки; теперь царит мир, и нам ненужно destruction publique! — Она быстро переменила разговор и, бросив взгляд на то место, где недавно сидела императрица и где сидели теперь графиня Валевская и Эрасо, прибавила: — Я в восхищении от этой красавицы с Кубы, у меня особенная страсть к красивым женским лицам…
— Это ваша область, — сказал император любезно.
— Всякий раз, — продолжала княгиня, не отвечая императору, — я прихожу в восхищение, как вижу прелестные лица, которыми окружает себя её величество императрица в своём интимном кружке. Поэтому-то я так и люблю понедельники — видишь одни прелестные цветки, тогда как при больших приёмах бываешь окружён торжественной неприступностью всех этих сверкающих брильянтами дам, исполненных достоинства и молчаливой важности, qui montrent gratis des figures qu'on irait voir pour de l'argent.
— Позвольте мне удалиться, — сказал император с улыбкой, — отдавая вам на жертву своих маршалов и министров, я не смею сделать того же с дамами.
Он обернулся и пошёл к стоявшему вблизи итальянскому посланнику Нигра, стройному, чрезвычайно красивому мужчине лет сорока, с бледным умным лицом, густыми чёрными усами и густыми, тщательно убранными волосами.
— Я очень рад, — сказал император, — что могу лично поздравить вас с радостным событием в семействе вашего государя, принц Наполеон передаст королю моё поздравление, бракосочетание герцога Аоста назначено на тридцать первое мая?
— Точно так, государь, — отвечал Нигра, — празднества будут великолепны, вся нация принимает живейшее участие в этом союзе, который таким образом становится истинно национальным.
— Надеюсь, молодая чета посетит выставку? — спросил император.
— Их высочества отправятся сперва в замок Ступиниджи и проведут там всё время празднеств. Потом поселятся в прежнем палаццо Дураццо, лежащем на морском берегу, — отвечал Нигра.
— Но, может быть, они найдут время приехать сюда? — говорил далее Наполеон. — Принц Гумберт скоро обрадует нас своим посещением.
— Сколько я знаю, государь, его королевское высочество предполагает отправиться сюда тотчас после бракосочетания.
— Надеюсь, — сказал император, кинув быстрый взгляд на посланника, — что и наследник престола, по примеру герцога Аоста, доставит вскоре случай к весёлым праздникам. Я кое-что слышал в этом отношении, может быть, преждевременные известия, но я с величайшей радостью узнаю о союзе, о котором достигли до меня намёки.
— Государь, — отвечал Нигра спокойно, встретив взгляд императора, — из частных писем я знаю, что союз желателен для многих лиц; кроме личного превосходного выбора этот альянс имеет глубокое политическое значение в тех видах, которые мне казались всегда самыми полезными для моего отечества. Официально я ничего не знаю, но если вашему величеству угодно…
— Благодарю вас, — отвечал Наполеон с тонкой улыбкой, — надобно предоставить дела самим себе. — Мне приятно, — прибавил он, — что вы разделяете моё совершенно личное мнение.
И, слегка наклонив голову, он обернулся и встретил маршала Мак-Магона.
По знаку императора герцог Маджента подошёл к нему. Этот самый популярный во Франции генерал был здесь, в чёрном гражданском наряде, совершенно иным человеком, чем на коне во главе войск. Худощавая фигура имела почти неверную походку; на прозрачном, бледном лице с белокурыми усами и голубыми глазами лежало выраженье робкой скромности; едва ли кто мог признать в этом тихом простом человеке того маршала, которого видел на горячей лошади перед фронтом, с пламенным взором и с громовым голосом.
— Как нравится герцогине Париж? — спросил император, протягивая руку маршалу. — Надеюсь, она не слишком скучает в наших узких улицах по волшебным видам своей восточной резиденции!
— Государь, — отвечал маршал тем тихим, мягким тоном, который был ему свойствен в разговоре, — герцогиня вполне наслаждается удовольствием находиться в центре общества. В Алжире, рядом с восточным великолепием, видишь восточную отчуждённость и боязливость. Я лично, разумеется, желал бы возвратиться туда, там я в своей военной стихии, на громадном плацу французской армии, который хотят взять у нас господа чиновники со своими национально-экономическими проектами и теориями.
Император покручивал усы.
— Разве вы не думаете, мой дорогой маршал, — спросил он, — что эта богато одарённая от природы область, стоявшая в ранний период культуры на столь высокой степени экономического развития, не может быть полезнее для Франции в ином отношении?
— Я не смею судить об этом, государь, потому что некомпетентный судья, — отвечал маршал, — но о чём я могу судить и в чём твёрдо убеждён, так это в том, что Алжир должен сохранить вполне военную организацию, если только французская армия хочет иметь великую военную школу. Я сомневаюсь, чтобы национально-экономическая колонизация могла процветать под военным управлением, но несомненно, что Франция довольно богата, чтобы не искать сомнительных экономических выгод, если для них придётся жертвовать великим и важным военным принципом.
— А Шалон? — спросил император. — Там у нас лагерь.
— Шалон — паркет в сравнении с Алжиром, — возразил маршал.
— Но, — сказал император, улыбаясь, — все эти проекты отложены в долгий ящик, и вы знаете, что перья работают не так скоро, как шпаги. Во-первых, — продолжал он несколько приглушённым голосом, — у нас есть здесь организация армии. Комиссия Законодательного корпуса ещё раз выработала закон сообща с Государственным советом, я попрошу вас также прочитать проект, через несколько дней мы поговорим о нём подробно.
— Я в распоряжении вашего величества, — сказал маршал с поклоном, — хотя едва ли прибавлю что-либо новое к столь справедливым и глубоко обдуманным идеям маршала Ниэля.
— Базен приедет, — сказал император, — надеюсь услышать и его мнение, он уже проехал Гибралтар…
Герцог молчал.
— До свиданья, дорогой маршал, — сказал император, — надеюсь видеть герцогиню.
— Она в другом салоне, — отвечал маршал, — и сочтёт за счастье выразить своё уважение вашему величеству.
Наполеон кивнул головой, маршал отошёл.
Император обвёл взглядом стоявших вблизи лиц и потом подошёл к высокому молодому человеку атлетического сложения, с густыми, чёрными волосами и с крупными, но красивыми и умными чертами лица, который, заметив приближение Наполеона, пошёл ему навстречу и остановился с глубоким поклоном.
— Как здоровье, горячая голова? — сказал император с ласковой улыбкой. — Вы макаете перья в пламя и ставите мою дипломатию в неловкое положение.
— Государь, — отвечал Поль Касаньяк, молодой редактор «Pays», — мне кажется, пресса была б чрезвычайно полезна, вашему величеству, если бы каждый журналист высказывал своё истинное и настоящее убеждение. У меня есть своё убеждение, и я высказываю его.
— Я уважаю каждое убеждение, — сказал император, благосклонно глядя на могучую фигуру и открытое лицо молодого человека, — особенно убеждение такого доброго француза и преданного друга, как вы, но вы молоды, а в молодости кровь горяча и пульс бьётся скорее, чем бы следовало для направления судеб народа. Кто хочет управлять, тот не должен увлекаться, даже дорогими для сердца чувствами.
— Без сомнения, мудрость вашего величества решит самым лучшим и достойным образом, — сказал Касаньяк, — но, — продолжал он с несколько дерзкой откровенностью, — ваше величество найдёт естественным, что моя кровь закипает, когда я вижу, что в Европе начинают делать всё, что угодно, не спрашивая Франции, и что у нас здесь начинают смеяться. Можно нападать на империю, она только крепнет от этого, но когда начинают смеяться над нею, она близка к погибели.
Поражённый император вопросительно глядел на Касаньяка.
— Известен ли вашему величеству анекдот о Тьере и Руэре? — продолжал Касаньяк.
Император отрицательно покачал головой.
— Несколько дней тому назад, — рассказывал молодой человек, — Тьер разговаривал в Законодательном корпусе с государственным министром: последний полусерьезно-полушутя упрекнул Тьера в том, что великий историограф Наполеона I находится в оппозиции Второй империи. «Я признаю все заслуги империи, — отвечал Тьер с улыбкой, — особенно её главную заслугу, состоящую в создании двух великих министров». — Руэр поклонился, эти слова показались ему комплиментом. — «Я говорю о Кавуре и Бисмарке», — продолжал Тьер. Руэр опять поклонился, — сказал Касаньяк, внимательно глядя на императора.