Наполеон на минуту стал угрюм.
— Бонмо хорошо, — сказал он потом с принуждённой улыбкой, — но было бы лучше не разглашать его.
— Государь, — отвечал Касаньяк, — я настолько привержен к вашему величеству, что не забываю мудрого правила вашего высокого дяди: не следует перемывать своего грязного белья пред светом.
Лицо императора опять повеселело; дружески кивнув головой, он пошёл к стоявшему вблизи графу Гольтцу, с которым долго беседовал. Ближайшие к ним группы внимательно наблюдали за императором.
Императрица Евгения поговорила с несколькими кавалерами и дамами и приблизилась к графу Риверо, который с непринуждённым видом стоял на своём месте и ждал её приближения.
Милостивым наклонением головы императрица окончила свой разговор с маленьким, живым маркизом Шаслу Лоба и его молодой супругой, которая, со своими чёрными волосами и античным лицом, казалась статуей молчаливого спокойствия, в сравнении со своим живым мужем.
Потом императрица с сияющим взором быстро пошла к графу Риверо; последний, сделав глубокий поклон, ожидал, пока заговорит императрица.
— Очень рада, граф, видеть вас здесь, — сказала Евгения. — Вы, — продолжала она, понижая голос и измеряя взглядом расстояние до ближайших групп, — конечно, разделите моё удовольствие, что дела приняли мирный оборот, мне кажется, что за это я должна благодарить преимущественно вас, вы сдержали слово, и, правду сказать, я любопытствую знать ваши средства, быстрота и верность успеха были поразительны.
— Каждый художник, — сказал граф, — имеет свои тайные средства, часто очень простые, но знание которых ручается за успех, объяснив их, он лишится успеха. Во всяком случае, прошу ваше величество быть уверенной, что все мои средства, явные и тайные, находятся в вашем распоряжении.
Императрица с удивленьем взглянула на этого человека, в вежливых словах которого замечалась, однако ж, известная холодная замкнутость и который более и более производил на неё впечатление своей спокойной самоуверенностью.
— Рассчитывайте всегда на мою благодарность, граф, — сказала она, — если у вас есть какое-либо желание, которое я могу исполнить.
— Я принадлежу к тем немногим людям, — сказал граф, — которые редко имеют желания, или, — продолжал он грустным тоном, — которые отвыкли желать. Мои помыслы и деятельность принадлежат великому и святому делу — делу церкви, а здесь я уверен в содействии вашего величества.
— Я буду содействовать изо всех своих сил! — заметила императрица.
— Однако, — сказал граф после минутного размышления, — может быть, я воспользуюсь милостью вашего величества для одной из моих соотечественниц. Правда, я лично мало знаю её, но её особенно рекомендовали мне друзья; она питает сильное желание представиться вашему величеству — это маркиза Палланцони…
— По вашей рекомендации я всегда приму её с удовольствием, — отвечала императрица, — а вас, граф, надеюсь видеть, как только вы будете иметь сообщить мне что-либо, и желаю, — прибавила она с любезностью, — чтобы эти случаи повторялись как можно чаще.
Она обратилась к княгине Меттерних, которая стояла вблизи.
Через час их величества удалились, комнаты императрицы опустели, и всё избранное общество империи разъехалось по различным частям Парижа.
Граф Гольтц, долго разговаривавший с императором, возвратился в дом прусского посольства на улице Гренелль Сен-Жермен.
— Тайный советник Гасперини ожидает ваше сиятельство, — сказал лакей, встретивший графа на верху лестницы.
— Прошу его пожаловать, — отвечал посланник, войдя в свой кабинет и отдавая лакею шляпу и верхнее платье.
Граф сделал несколько шагов по комнате.
— Я убеждён, — сказал он, — что император предпочтёт союз с Пруссией всем другим комбинациям, особенно если к этому альянсу присоединится Россия. Он постоянно жалуется, что каждый его шаг к сближению встречал холодный приём — трудное для меня положение. Я имею здесь, как говорит полковник Врангель в Валленштейне, только должность, а не мнение!
Вошёл гофрат Гасперини, стройный, изящный мужчина с грациозными манерами.
— Я ждал ваше сиятельство, — сказал он, — шифрованная телеграмма говорит, чтобы всё было готово 20 мая к приезду кронпринца. Путешествие его величества ещё не назначено. Вот дешифрованный текст.
Граф Гольтц взял бумагу и пробежал её содержание.
— Вы распорядитесь завтра? — сказал он. — Всё почти в порядке, остальное можно сделать в несколько дней.
— Точно так, ваше сиятельство, распоряжения останутся те же?
— Конечно! Других писем не было.
— Одно, пришедшее известным путём. — Он подал графу маленькое запечатанное письмо.
— Благодарю вас, итак, до завтра.
Тайный советник ушёл.
Посланник позвонил, вошедший камердинер раздел его, открыл дверь в примыкавшую спальню и ушёл.
Завернувшись в широкий мягкий шлафрок, граф Гольтц сел к письменному столу и медленно и осторожно вскрыл письмо, переданное ему тайным советником Гасперини.
Он распечатал первый конверт, потом второй; в последнем находилась мелко исписанная бумага, которую граф внимательно прочитал.
Долго ещё сидел он в глубокой задумчивости, потом отпер маленьким ключом ящичек, стоявший на столе, бросил туда письмо и опять запер.
Затем взял со стола лампу и ушёл в свою спальню, затворив за собой дверь.
Слабый лунный свет проник через неплотно сдвинутые драпри.
Прошёл примерно час, когда в камине послышался лёгкий, едва заметный шум, похожий на царапанье мыши.
Если бы в комнате было светлее, то привыкший к темноте глаз заметил бы конец верёвочной лестницы, спустившийся из каминной трубы. Через несколько секунд из камина вышла тёмная фигура и неслышными шагами стала передвигаться по комнате.
Эта фигура остановилась у письменного стола; можно было заметить светящиеся глаза, которые старались рассмотреть предметы на столе.
Через несколько секунд вспыхнул огонёк в комнате. Жорж Лефранк, в рабочем костюме, выпачканный сажей, с горящей спичкой в руке, пристально осматривал письменный стол.
В следующее мгновение он нашёл то, что искал. Молодой рабочий быстро схватил ящичек, вынул из кармана платок и, светя спичкой и отступая к камину, тщательно стёр чёрные следы своих шагов.
Свет погас, всё погрузилось в темноту. Опять послышался в камине шум, на этот раз более явственный. Через несколько минут ночная тишина нарушалась только отголосками, изредка доносившимися с улицы.
Глава двадцать седьмая
Фон Бейст задумчиво сидел перед своим письменным столом; начальник отделения Гофманн только что окончил доклад о множестве сообщений, лежавших в его портфеле, и посматривал на грустное, несколько утомлённое лицо министра, который продолжал сидеть безмолвно.
— Этот непроницаемый игрок придаёт политике пренеприятный оборот, — сказал наконец фон Бейст со вздохом, — на французском троне он не покидает тех тёмных путей, которыми шёл для достижения этого престола! Я надеялся, — продолжал он, — что разумный, удовлетворяющий интересы всех сторон пересмотр некоторых пунктов восточных договоров отнимет у вопроса его угрожающий характер и в то же время улучшит и смягчит натянутые отношения между Австрией и Россией. Но это внезапное предложение, сделанное из Парижа и во многом превышающее наши, расстраивает всю игру и ставит Австрию в положение, совершенно противоположное тому, какое было бы желательно для неё!
— Но именно эта чрезмерность и ставит весь вопрос вне пределов дипломатии, — заметил Гофманн.
— А почва для Австрии остаётся по-прежнему негодной, — сказал фон Бейст, качая головой, — для Англии и Турции мы становимся такой державой, которая возбуждает неприятные для них обеих вопросы, а Россия видит в нас препятствие для исполнения своих желаний, ибо, не желая возжечь на всех своих пределах страшную войну, мы не должны принимать этих французских предложений. В христианских же вассальных государствах волнение особенно сильное, — сказал он, мрачно сжимая губы, — опасность увеличивается, и Австрия изолирована более, чем когда-либо.
— Нельзя ли в Париже обратить вовремя внимание на это? — заметил Гофманн. — Какова цель подобной политики Наполеона? Ведь он настойчиво добивается нашего союза?
— Цель его ясна, — сказал фон Бейст, с тонкой улыбкой, — он хочет отнять у Австрии всякий путь к иным союзам, хочет принудить нас действовать вместе с ним, изолируя для этого нас во всех отношениях. В настоящую минуту это ему удалось. Я также хочу быть в союзе с Францией, — продолжал он с большей живостью, — но на разумных, ясных условиях, теперь же я не вижу ничего ясного со стороны Франции. Счастливо устранённый люксембургский вопрос…
— Сейчас получено известие, — заметил Гофманн, — что вскоре обменяются ратификациями, затем начнётся очищение крепости…
Фон Бейст кивнул головой.
— Во всяком случае, это дело доказывает, что Наполеон, стремясь изолировать нас, сам хочет сохранить свободу действий во всех отношениях. Дружественное расположение к России, одновременное пребывание в Париже императора Александра и прусского короля — во всём этом общественное мнение видит уже союз, — сказал Гофманн.
— Кто знает… — проговорил фон Бейст задумчиво, — общественное мнение часто прозорливее дипломатии. Может быть, его инстинкт находит здесь менее фактов, чем намерений. По крайней мере я думаю, что император Наполеон мысленно не очень далёк от такого союза, и это именно обстоятельство побуждает меня быть осторожным и сдержанным в отношении него. Вступить в союз с Францией мы можем не иначе, как на прочном основании, и не без Италии, а это, — продолжал он со вздохом и пожимая плечами, — представляет ещё некоторые затруднения, впрочем, они постепенно исчезают, потому что близкий брак между представителями обоих домов можно считать уже делом решённым.
Он погрузился в размышления.
— Во всяком случае, попытка воспрепятствовать одновременному приезду государей в Париж не принесёт нам никакого вреда, — сказал он потом, — Австрии преимущественно необходимо внушить доверие к своему внутреннему и внешнему усилению и добиться кредита, зависящего от этого доверия, — прибавил он со вздохом, — а если означенная встреча государей вызовет в Европе только мнение об опасной изолированности Австрии, то уже этим самым она сильно повредит нам. В Берлине много р