— Государственный советник того мнения, что особенную пользу принесёт серьёзное и решительное разрешение вопроса о конкордате, он думает, что этим самым можно выгодно подействовать в двух направлениях, а именно: занять парламентскую оппозицию и отвлечь её от других вопросов, а с другой стороны, поднять Австрию в общественном мнении Германии.
Фон Бейст встал и в волнении прошёл несколько раз по комнате, между тем как барон фон Гильза спокойно встал около своего стула и почти равнодушно следил за движениями министра.
— Он прав, — сказал фон Бейст в полголоса, — да, прав, и, однако, никто лучше него не знает тех громадных трудностей, которые предстоят на предлагаемом им пути. Почему, — спросил он, останавливаясь перед бароном, — не писал мне об этом государственный советник? Для меня была важна мемория с остроумными и глубокими мотивами. Зачем он посылает мне только устные послания?
На губах барона показалась лёгкая улыбка.
— Вашему сиятельству, кажется, известно глубокое отвращение государственного советника письменно излагать свои мысли о важных вопросах. Он говорит, что большая часть бедствий в мире происходит от писем и недоразумений относительно их содержания.
Фон-Бейст опять сделал несколько шагов по комнате.
— Понимаю, — проговорил он тихо, — Scripta manent[68] — он знает о трудностях, и потому я один должен работать над ними. Ну, что ж… — сказал он с выраженьем гордой воли на бледном лице и с сияющими глазами. — Я не отступлю, но он должен помочь мне.
— Будьте готовы, дорогой барон, — продолжал он через несколько минут, — ехать опять в Париж; я дам вам письмо к государственному советнику и буду просить его возвратиться сюда. Вы на словах попросите его немедленно назначить свой отъезд. Какие в Париже сведения из Мексики? — продолжал он. — Что думают…
— Плен Максимилиана считается делом решённым, — возразил фон Гильза, — однако ж не предвидят серьёзной опасности: Северная Америка сделала настоятельные представления.
— Было бы печально, — сказал фон Бейст как бы про себя, — если печальный оборот тамошних дел увеличит неясность и шаткость наших отношений к Парижу. Благодарю вас, дорогой барон, — продолжал он таким тоном, который показывал, что разговор окончен, — вы…
— Государственный советник дал мне ещё поручение к вашему сиятельству, — сказал барон спокойным голосом.
Фон Бейст с удивлением взглянул на него.
— Какое? — спросил он.
— Граф Лангран находится в сильном беспокойстве и затруднении, — сказал барон.
Лицо министра омрачилось; из-под опущенных век он устремил пытливый взгляд на неподвижное лицо барона, который продолжал равнодушным тоном доклада:
— Вашему сиятельству известно, что 4 мая итальянское правительство заключило договор с графом Ланграном о финансовом урегулировании вопроса о церковных имуществах. Граф узнал теперь, что министр финансов Феррара решился не исполнять этого договора, хотя с Ротшильдом уже начаты переговоры. Граф Лангран поручал своему представителю Брассеру протестовать самым решительным образом и даже подать жалобу в суд, однако он вполне убеждён, что такой поступок может привести к скандалу, причём общественное мнение Италии примет сторону Феррары, и что итальянские суды никогда не выскажутся за исполнение договора.
— Но тут должно действовать французское правительство через Ратацци… — прервал его фон Бейст.
— С этой стороны сделано всё возможное, — сказал барон, — но Ратацци находится в этом деле в весьма тягостном положении и едва ли отважится противодействовать своему коллеге, если не захочет компрометировать его положение, сохранение которого весьма важно по другим причинам. Хотя Ротшильд отклонит теперь от себя это дело, однако другой дом, дом Эрлангера, готов пойти на сделку.
— Но что я могу… — вскричал фон Бейст.
— Государственный советник, — продолжал фон Гильза, — полагает, что при желании итальянского правительства быть в дружбе с Австрией и ввиду предстоящего родственного союза можно отсюда побудить флорентийский двор заступиться за Ланграна. Может быть, министр финансов будет доступнее для такого влияния, чем для влияния своего коллеги Ратацци, с которым не находится в хороших отношениях; кроме того, можно подействовать на дом Эрлангера.
— Не понимаю, право, — сказал фон Бейст, — как можно подействовать отсюда на Эрлангера, — я не вижу…
— Во всяком случае, — продолжал фон Гильза, — государственный советник просит ваше сиятельство сделать что можно. Предприятия графа Ланграна потерпели значительное потрясение: он полагался на исполнение итальянского договора, и теперь, когда исчезла эта надежда, ему грозит опасность со всех сторон — кредит лопнет, он будет вынужден акцептовать все наличные требования.
— Государственный советник, — сказал фон Бейст, — знает, как сильно я интересуюсь гениальными предприятиями графа Ланграна. Я подумаю об этом деле и напишу вам, чем можно помочь.
— Теперь позвольте мне отдохнуть, — сказал барон.
Фон Бейст в задумчивости и рассеянности кивнул головой и протянул руку фон Гильза, который удалился с почтительным поклоном.
Министр опять сел в своё кресло и, опершись на ручки последнего, погрузился в мрачную задумчивость.
— И без того много затруднений, — сказал он со вздохом, — а тут ещё к политике примешались финансовые вопросы! Я не могу помочь Ланграну — нет ли для этого другого способа?
Он замолчал.
Внутренняя дверь отворилась с лёгким шумом.
— Фрейлейн Гальмейер спрашивает, угодно ли вашему сиятельству принять её? — сказал камердинер.
Фон Бейст встал; весёлая улыбка появилась на его озабоченном лице.
Он вынул из кармана часы и, взглянув на них, сказал:
— Уже поздно. Я, впрочем, готов видеть фрейлейн, но скажите ей, что…
— Что Пепи не должна сидеть долго, — сказала Гальмейер весёлым голосом.
Камердинер отошёл в сторону, и в кабинет влетела Гальмейер в простом весеннем туалете.
Министр протянул ей руку.
— Я не отниму у вашего сиятельства много драгоценного времени, — сказала прихотливая актриса, большие умные глаза которой горели резвой весёлостью, — я только что приехала из Пешта взглянуть, как обходятся без меня неблаговоспитанные венцы, и не хотела упустить случая напомнить о себе вашему сиятельству — вы всегда были милостивы ко мне — и я опасаюсь, не забыли ль вы меня.
— Резвая и милая Пепи не может опасаться этого, — сказал фон Бейст с улыбкой, взяв со стола фотографию и подавая её Гальмейер, которая увидела своё весёлое и озорное лицо, выглядывавшее из-под круглой шляпки с цветами. — Вы видите, — продолжал фон Бейст, — если бы у меня была слишком плохая память, то мои воспоминания освежались бы этим портретом — правда, слабой заменой живому оригиналу.
— Очень хорошо с вашей стороны, — сказала Гальмейер откровенно, — что вы поставили мой портрет на своём письменном столе, — меня берёт дрожь при мысли обо всех скучных, пустых актах, лежащих пред вами, и обо всех несравненно скучнейших и пустейших людях, которые приходят сюда и мучают вас своими сморщенными и пыльными чиновничьими лицами. Она сделала такую серьёзную и торжественную гримасу, составлявшую пресмешной контраст с её лукавыми глазами, что фон Бейст громко засмеялся.
— Вот видите, — говорила она дальше, — как хорошо, что вы можете изредка взглядывать на мой портрет — это приводит вас в хорошее расположение духа.
— С которым приходят и хорошие мысли, — заметил фон Бейст.
— Кажется, у вашего сиятельства никогда не бывает недостатка в хорошем расположении духа и в хороших мыслях, я уже заметила это, как только вы приехали сюда, — сказала она серьёзно, — вы совсем не такой человек, как другие сиятельства и министры, есть в вас нечто…
— Что же это за нечто? — спросил фон Бейст, бесконечно довольный оригинальным комплиментом, который сделан ему таким своеобразным способом.
— Сейчас скажу, — отозвалась Гальмейер.
— Не знаю, — заметил фон Бейст с резким саксонским выговором, — но в мою бытность в Дрездене говорили…
— А я знаю, — сказала Гальмейер. — Видите ли, все большие господа, такие важные, неприступные, каких даже нельзя представить на сцене, надуваются так, — она произнесла с чрезвычайно комической важностью, — и потом корчат такие лица, длинные, спесивые, и говорят то, что ничего не делают, да, кажется, ничего и не думают — они, как шкаф, постоянно запертый, в котором каждый предполагает найти чудеснейшие дорогие вещи, но в котором, если случайно заглянуть в него, нет ничего, ровно ничего, кроме старой пыли!
Она щёлкнула пальцами.
— Вы же — совсем иное дело, — продолжала она с откровенным видом, — у вас все ящики выдвинуты, каждый может заглянуть в них, и они полны прекраснейших, милых, чудесных вещиц. Я почти теряю рассудок при мысли, как вы можете утрачивать хорошее расположение духа, когда обладаете столькими великими и прекрасными вещами.
Фон Бейст улыбнулся.
— В этом меня часто упрекают ваши серьёзные люди с торжественной миной, — сказал он. — Однако, говоря мне такие любезности, вы можете сделать меня тщеславным.
— Ни слова больше не скажу! — вскричала Гальмейер. — Я пришла поговорить с вашим сиятельством о важном деле, — прибавила она серьёзно.
— Для того чтобы и у меня вытянулось лицо, как у других? — спросил фон Бейст шутливо.
— На одну минуту — ничего не значит, — сказала Гальмейер, — у меня серьёзная просьба к вашему сиятельству.
— Наперёд обещаю исполнить её, — сказал министр любезно.
— Не торопитесь обещать, потому что я поймаю вас на слове, — заметила актриса.
И, подойдя к нему, она положила руку ему на плечо, подняла глаза с молящим выраженьем и сказала убедительным тоном:
— Прошу вас, достаньте мне мужа, но поскорее, и чем скорее, тем лучше. Я хоть сейчас готова выйти замуж!
Фон Бейст вскочил в удивлении.
— Не понимаю, — сказал он весёлым тоном, — как я могу исполнить вашу просьбу — эти прелестные глаза окажут вам большую помощь,