если вы действительно хотите наложить оковы на свою свободу.
— Я не хочу накладывать оков! — вскричала Пепи, топнув ногой. — Напротив, я хочу избавиться от оков, которые мучают и злят меня. Видите ли, я ангажирована в Карлтеатр, откуда меня не отпускают, а я не хочу больше играть в Вене пред этой неблагодарной, злоречивой скучной публикой — мне ничего не остаётся, как выйти замуж, ибо замужество прекращает, по театральным законам, действие контракта — тогда я буду свободна ехать в Пешт, где публика гораздо любезнее.
Фон Бейст бросился в кресло и хохотал до слёз.
— Я, — продолжала Гальмейер в сильном волнении, — всегда смеялась над глупыми женщинами, вообще желавшими выйти замуж, над Фонтлив, у которой теперь князь, и над Гробекер, которая никак не может удержать своего испанского герцога, но теперь я готова выйти замуж за князя, герцога, банкира или подпоручика — за кого хотите, лишь бы выйти замуж и принудить Ашера отпустить меня из Карлтеатра.
— Однако вы не подумаете, — сказал фон Бейст, — чтобы я захотел помочь вам оставить Вену, — что вам делать в Пеште?
— О, там очень хорошо! — запротестовала Гальмейер. — И я посоветую вашему сиятельству отправиться туда же. Венцы ничего не стоят и будут так же неблагодарны к вам, как были неблагодарны ко мне — заберите свою лавочку: правительство, парламент — всё, и перенесите, как говорят журналисты, центр тяжести в Пешт — тогда у венцев останется только то, чего они заслуживают.
Фон Бейст стал серьёзен и задумчив.
Вошёл чиновник через дверь из большей приёмной в государственной канцелярии и сказал:
— Господин Гискра.
Фон Бейст встал.
— Опять испортит хорошее расположение духа у вашего сиятельства, — сказала Гальмейер, — а тогда вы не достанете мне мужа!
— Обещаю вам подумать об этом, — отвечал фон Бейст, — но вы прежде обсудите сами хорошенько. Во всяком случае, я опять скоро увижусь с вами.
— Я напомню вашему сиятельству мой просьбу, — сказала Гальмейер, беря протянутую ей руку министра, — и попомните моё слово, вы ещё узнаете неблагодарность венцев!
Она выбежала через внутренние двери.
— Неблагодарность, — сказал фон Бейст в раздумье, — где же благодарность? Он вздохнул и, наклонив голову и устремив взоры вниз, простоял несколько минут в задумчивости. Потом он поднял голову и с ясным, спокойным выражением на лице сказал:
— Может ли государственный муж требовать благодарности? Единственная ценная для него награда заключается в свидетельстве совести, что он сделал всё возможное. Следовательно, за работу, чтобы заслужить эту награду. Маленькая весёлая Пепи права: хорошее расположение духа — важная вещь, её болтовня развеселила меня. Теперь позовём этого мужа, который, надеюсь, станет моим помощником в трудном деле возрождения Австрии.
Он позвонил в колокольчик, и через несколько минут чиновник ввёл Гискра в кабинет.
Президент палаты депутатов взял, с некоторой сдержанностью, протянутую ему руку министра и сел по его вежливому приглашению.
Крупные, умные, но суровые и отчасти бюрократически чопорные черты лица либерального парламентского президента, его плотная, несколько дородная фигура, составляли замечательную противоположность с открытым и весёлым лицом фон Бейста и с его развязной осанкой.
— От души благодарю вас, — начал фон Бейст, — что вы по моему желанию согласились на личные переговоры. Надеюсь, мы сегодня найдём надлежащие основания к соглашению, а при дальнейших беседах увидим много исходных пунктов для общего труда над созиданием австрийской конституционной жизни.
— Я всегда готов служить этому делу, — отвечал Гискра, — хотя я находился в оппозиции к прежнему правительству, но это ещё не значит, что я был противником правительства, тем менее такого, во главе которого стоит ваше сиятельство, и в котором я замечаю два существенно важных условия, правильное понимание и твёрдую, непреклонную волю. При существовании этих двух условий можно надеяться на хороший исход, хотя преодоление препятствий не совершается так быстро, как бы мы того желали.
— В вашей речи я, к величайшему своему удовольствию, заметил умеренность и дружескую внимательность к тяжёлым задачам нового правительства, тем более тяжёлым, что существуют столь многие традиционно укоренившиеся воззрения, и за это приношу вам особенную благодарность, — сказал фон Бейст важно.
— Такая внимательность, — возразил Гискра, — соответствует моему личному убеждению и составляет, по моему положению, обязанность. Однако ж я хотел бы обратить внимание вашего сиятельства на то, что подобная умеренность не всегда замечается в прениях палаты депутатов — другие депутаты громче и настоятельнее высказывают желания и воззрения, указанные мной с возможной осторожностью.
— Против этого я, конечно, ничего не могу возражать, — сказал фон Бейст, — напротив, подобные заявления желательны для исполнения задачи, которую я поставил себе, нужно только не терять доверия ко мне, когда дело идёт не так быстро, как бы хотелось — действия министра связаны, тогда как желания парламента не встречают никаких препятствий. Моя задача нелегка, — сказал он после минутной паузы, — я принадлежу правительству и империи с недавнего времени, у меня нет тех специальных познаний, которые необходимы министру для исполнения его идей — я сперва должен приобрести эти познания, а правительственная машина, которой я должен управлять, не проникнута моими идеями, я не нахожу надёжной опоры и встречаю скорее противодействие. Поэтому я должен искать помощи у всех тех лиц, которые так же горячо, как и я, сочувствуют будущность империи и которые лучше меня знают жизненные условия Австрии.
— Существенное жизненное условие Австрии, — сказал Гискра, — выражается в простых словах: не назад, но вперёд, и чем скорее, тем лучше, потому что Австрия долго шла назад или по крайней мере отстала от духа века и прогресса других государств.
— Я с радостью принимаю эту программу, — сказал фон Бейст, — и не замедлю громко и публично заявить её. — Но для её исполнения необходимо прежде всего доверие, а, к сожалению, в Австрии поселился дух недоверия.
— Разве не было к тому оснований? — спросил Гискра. — Припомните все опыты, все сменявшиеся правления, все несдержанные обещания.
— Но в отношении меня, кажется, нет никаких оснований быть недоверчивым, — заметил фон Бейст.
— Недоверие ещё не выразилось к вашему сиятельству, но вполне исчезнет оно только тогда, когда убедятся, что вы, простите за откровенность, не составляете временного правительства. Обыкновенно преемники, — сказал Гискра с нажимом, — забывают обещания своих предшественников.
Фон Бейст молчал с минуту.
— Чем твёрже будут держаться меня сторонники народа и прогресса, — сказал он потом, — чем больше станет поддерживать меня общественное мнение, выражаемое через депутатов и прессу, тем меньше оснований будет иметь выраженное вами опасение. Но в одном пункте для меня, безусловно, необходимо доверие, именно в примирении с Венгрией. Не моя вина, что я нашёл дела в их настоящем положении — каждый свободно мыслящий человек должен согласиться в необходимости дать Венгрии конституционную жизнь, благодеяний которой она была так долго лишена. Естественные, неизбежные отношения указывают на то, что эта конституционная жизнь должна иметь в основании автономию. И я думаю, надобно признать за правительством немаловажную заслугу, что ему удалось оставить за собой свободу инициативы и начать в Венгрии новый порядок вещей таким министерством, которое опирается на национальное большинство и, однако, питает династические, чисто австрийские и умеренные мысли. Насколько было необходимо уравнять в правах Венгрию, это уже видно из одного обзора событий последнего времени. Кружки депутатов признали посредствующую деятельность правительства в люксембургском столкновении, которое угрожало войной Европе.
— Мы вполне обязаны вашему сиятельству за энергичную деятельность при устранении тех опасностей, о которых вы нам сообщали, — сказал Гискра.
— Можно ли предполагать, — продолжал фон Бейст, — что государство-посредник в подобных вопросах может достигнуть своей цели тем, что укажет спорящим сторонам на выгоды мира и на вред войны или предложит счастливую формулу для решения спорного вопроса? Конечно нет — главный рычаг состоит в том, что посредствующее государство есть фактор, который берётся в расчёт при обсуждении войны или мира. И разве мы были бы таким фактором, имея внутри жгучий, открытый вопрос?
— Выгода от уравнения прав, конечно, будет признана, — сказал Гискра с некоторой сдержанностью.
— А между тем немцы неприязненно смотрят на это уравнение прав, — сказал фон Бейст, — они боятся, что национальный венгерский элемент займёт первенствующее место в империи. Можно ли предполагать, чтобы я, немец по рождению и духу, пренебрёг и отодвинул на задний план немецкий элемент, чтобы я стремился к внутреннему отчуждению Австрии от Германии?
Гискра молчал несколько минут, задумчиво потупив взгляд.
— Ваше сиятельство, — сказал он, — я откровенно выскажу вам своё мнение по этому вопросу — мнение, которое, без сомнения, разделяют мои друзья и политические сторонники. Я глубоко скорблю, — продолжал он горячо, — о разрыве вековых уз между Австрией и Германией, уз, которые были не политическими, а национальными, ибо мы были уже кровь от крови и плоть от плоти Германии, прежде чем государи из габсбургского дома сделались венгерскими королями. Я не могу не осуждать политики, которая довела до нелепой войны в прошедшем году, со всеми её гибельными последствиями.
Фон Бейст опустил глаза и слегка барабанил пальцами по ручке кресла.
— Поэтому, — продолжал Гискра, — я желаю, чтобы грустные внешние последствия нечастной войны не сделались бы также гибельными для внутреннего развития Австрии, чтобы не разорвалась внутренняя связь с Германией, а стала, напротив того, прочнее посредством духа свободы.
Фон Бейст несколько раз молча кивнул.