— Я радуюсь, — сказал Гискра, — что Венгрии дали право парламента. Моя партия и я, мы никогда не стремимся к политическому дуализму, но считаем своей задачей обратить при финансовом отделении Венгрии особенное внимание на интересы и права цислейтанских провинций[69]. Я вполне согласен на свободу и автономию Венгрии, но требую тех же жизненных условий для немецкой Австрии, ибо, — продолжал он, возвысив голос, — Австрия достигнет своего прежнего веса в Германии не посредством силы оружия, но посредством силы духа, и когда немецкий дух, дух истинной народной свободы, проникнет в общественную жизнь Австрии, тогда только Австрия займёт опять надлежащее место в Германии, и никакое военное государство, никакая политика не станут оспаривать у неё этого места.
Фон Бейст быстро наклонился и взял Гискра за руку.
— Вы читаете в моей душе! — сказал он с живостью. — Сходясь в мыслях о цели, не найдём ли мы сообща средств достигнуть её? В палате депутатов вы уже развили довольно подробную программу ближайших политических, национальных и политико-экономических задач парламента и правительства — не согласитесь ли вы выработать эту программу и указать средства для её исполнения? Я убеждён, что здесь мы найдём основание общему нашему действию и труду.
— Я готов исполнить ваше желание, — заявил Гискра, — но развитая в общих чертах в палате депутатов программа не полна — в ней не достаёт важнейшего пункта, которого я только слегка коснулся и который, однако, служит краеугольным камнем для всей будущности Австрии. Вы видите, — прибавил он с улыбкой. — как я склонен всегда принимать в расчёт трудности, которыми окружено правительство.
— И этот пункт? — спросил фон Бейст.
— Конкордат, — отвечал Гискра твёрдым тоном. — Этот несчастный трактат, служащий для Австрии не трактатом, а законом, препятствует стремлениям правительства к свободным путям; он предаёт дух австрийского народа в руки Рима, то есть чуждой державы — державы мрака и застоя! Закон о протестанстве, этот великий акт, которым Австрия хотела развязаться со своим мрачным минувшим, не только не приведён в исполнение, но даже в последнее время нарушен в своих главных пунктах. Множество бюрократических мер парализуют право основывать народные школы: протестантские общины по-прежнему платят налоги для целей католического культа; практика относительно реверсов при смешанных браках напоминает самые мрачные эпохи; обещанный закон о регулировании интерконфессиональных отношений не дан, эдикт о религии похоронен в государственном архиве. И всё это представляет собой последствия злосчастного конкордата. Теперь так много толкуют в Австрии об интеллигенции и свободе, но пока конкордат предаёт дух Австрии в руки Рима, до тех пор не может пробудиться интеллигенция, расцвести свобода. Потому-то во всей Австрии, во всём народе слышится: надобно отменить конкордат, сбросить эти оковы, иначе ничего не будет хорошего!
Гискра говорил горячо и с воодушевлением.
— Вот, — сказал он после минутного молчания, — исходный пункт всякой программы, какую я мог бы предложить, и, чтобы идти честно и правильно об руку с правительством, я должен быть убеждён в вашей твёрдой и непреклонной воле действовать в этом направлении.
— Я протестант, — сказал фон Бейст. — Родился в протестантской стране и воспитан в протестантском духе, поэтому считаю излишним говорить вам, что я вполне согласен с высказанным вами мнением. Но в занимающем нас вопросе мне предстоят особенные препятствия, именно по тому самому, что я протестант. Всё католическое духовенство и все лица, находящиеся под его влиянием, сочтут всякую мою попытку за нападение протестантства на католическую церковь; такое истолкование легче найдёт доступ к императору, строгому католику, в то время, когда во главе правления стою я, а не католик-австриец; мне будет гораздо труднее, чем католику, опровергнуть такое обвинение. Кроме этих личных затруднений есть ещё особенное, именно то, что конкордат по своей форме составляет международный трактат.
— При котором Австрия сделала то, что древние римляне так метко выразили в словах: mere in servitium![70] — вскричал Гискра с горечью.
— Правда, истинная правда, — сказал фон Бейст, — но при отмене конкордата законодательным путём — Рим, конечно, не согласится на это добровольно, — я встречу несравненно большие трудности, чем всякий другой, которого нельзя заподозрить в религиозной неприязни к католической церкви.
— И поэтому вы, ваше сиятельство, отказываетесь от этой задачи? — спросил Гискра. — Хотите обречь всю деятельность, при самом её начале, на бесплодие? Ибо не может быть и речи о возрождении Австрии, пока свободное движение духа не сбросит оков конкордата!
— Конечно, я не откажусь, — отвечал фон Бейст, — меня пугает не личная неприязнь — я уже привык к ней и сумею сносить её впоследствии, но я не желал бы, чтобы рядом с другими препятствиями явилось ещё новое, обусловленное моей личной инициативой. Если палата депутатов…
— Возьмёт на себя почин! — сказал Гискра. — Зная, что этим оказывается поддержка правительству, вашему сиятельству, палата станет действовать тем сильнее и решительнее! Мюльфельд, генерал-суперинтендант Шнейдер, станут с особенной ревностью возвращаться к этому делу.
— В таком случае моя программа предначертана, — сказал фон Бейст, — я должен серьёзно заняться вопросом, поднятым палатой депутатов и предложенным правительству. Итак, — продолжал он, улыбаясь, — мы пришли к полному соглашению и в отношении этого пункта вашей программы.
— И если ваше сиятельство не сделает для Австрии ничего, кроме освобождения народного духа от усыпительных оков конкордата, то ваше имя вечно станут благословлять в Австрии.
— Теперь вы не будете опасаться работать вместе со мной для исцеления больного государственного тела? — спросил фон Бейст с довольным выражением.
— Нисколько, — отвечал Гискра, — если ваше сиятельство решились твёрдо и неуклонно идти по тому пути, который признали вместе со мной самым истинным.
— Да, я решился, — сказал фон Бейст. — Я всегда питал безмолвную надежду, — продолжал он после минутного размышления, — что мне удастся не только прийти к соглашению с либеральными партиями, прежней оппозицией, но и привлечь к плодотворной деятельности могучие силы, которые доселе тратились в бесплодной борьбе этих партий. После беседы с вами, — продолжал он с вежливым поклоном, — надежда эта оживилась Я чужестранец, польщённый тем, что мне доверили столь трудную задачу, я могу окружить себя первыми и лучшими умами государства — неужели не сбудутся мои надежды?
— Ваше сиятельство считает это осуществимым? — спросил Гискра с некоторым удивлением. — Вы считаете возможным в Австрии парламентское министерство бюргеров?
— Будучи глубоко убеждён в свободном и высоком уме нашего всемилостивейшего государя, я не могу иметь каких-либо сомнений, если только бюргеры захотят вступить на придворный паркет.
— Я не знаю честолюбия, которое стремится к наружному блеску, — отвечал Гискра просто и серьёзно, — но знаю то честолюбие, которое желает служить по мере сил своему отечеству, и если мои воззрения и цели найдут высочайшее одобрение, то я всегда буду готов вступить в правительство.
— А ваши политические друзья? — спросил фон Бейст. — Мне кажется, что между ними я найду готовых и пригодных людей, например Гербста. Но есть ещё один вопрос, — продолжал он, — насколько именно палата господ будет в состоянии усвоить требования времени?
— Имеете ли вы, ваше сиятельство, сведения об этом?
— Князь Ауерсперг, — сказал фон Бейст, — первый рыцарь государства, как его называют, глубоко сознает необходимость свободного движения, а влияние его велико.
— Действительно, при открытии палаты господ князь в общих чертах представил мастерскую картину положения империи и развил задачи рейхсрата, — сказал Гискра. — Если его влияние будет поддержано двором, то плодотворное содействие палаты господ станет возможностью.
— Итак, возьмёмся мужественно за нашу задачу. Подготовьте людей, которых надеетесь собрать около себя, а я, со своей стороны, подготовлю почву в ином направлении и надеюсь, что в непродолжительном времени из недр возрождённой общественной жизни возникнет новое правительство Австрии, которому вы наперёд дали прекрасное благородное название министерства бюргеров.
Гискра встал и крепко пожал руку фон Бейста.
— Следовательно, этот час не потерян для моего австрийского отечества, — сказал он с тёплым чувством.
Фон Бейст проводил его до дверей.
— Надеюсь, — сказал он, — что мне удастся окружать себя подобными личностями и найти твёрдую опору в рейхсрате — тогда, — прошептал он с улыбкой, — здешний центр тяжести будет настолько силён, что сможет бороться с Пештом, и овладеть моим наследством будет не так легко и скоро, как надеются. Теперь к императору!
Министр уложил свои бумаги в большой портфель и позвонил:
— Виц-мундир и орден Стефана! — приказал он вошедшему камердинеру и отправился в свою уборную.
Глава двадцать восьмая
Со времени прошлогодней катастрофы, которая так глубоко потрясла в основании разнородную монархию, в кабинете императора Франца-Иосифа не произошло никакой перемены. В обширных владениях габсбургского дома изменилось всё: исчезло правительство, которое в замкнутой ограниченности и близоруком высокомерии традиционного могущества Австрии довело страну до великого бедствия; новая автономная жизнь проникала в пылкую венгерскую нацию, рядом с немецкими имперскими областями, наследием прежних германских императоров.
Как прежде железная корона Ломбардии выпала из блестящей короны габсбургского дома, так точно теперь царица Адриатического моря, гордая Венеция, была уступлена новому итальянскому королевству; во всех областях Австрии веял могучий и животворный дух свободы, и медленно раскрывалась, всё шире и шире, пропасть между старым Римом и новой Австрией.