Всё это произошло во внешнем мире, в быстро несущейся жизни государства, но здесь, в тихих императорских комнатах, где зарождались все эти события и распространялись до крайних пределов империи, где сосредоточивались все нити, где так разнообразно и пестро соединялись все скорби и надежды, все помышления, желания и стремления, здесь всё осталось по-прежнему. Гвардеец-стрелок стоял у дверей в древней, обширной приёмной; в светлом кабинете сидел император в серой шинели у своего письменного стола, ревностно занимаясь просматриванием множества лежавших пред ним бумаг, на полях которых он делал заметки.
Только на лице императора замечались следы времени, которое в краткий промежуток принесло такие глубокие перемены в строе политического мира. Император не постарел, здоровьем и силой цвело его лицо, но последнее утратило свою прежнюю гордую самоуверенность и приняло выражение безмолвной покорности, которое производило б грустное впечатление, если бы не соединялось с ясным, спокойным выражением твёрдой, сильной воли, высокого решительного духа. Лицо императора было точным изображением австрийской империи: скорбь о тяжком, гибельном падении, спокойная решимость оправиться от удара и достигнуть счастливой и светлой будущности, ни одной весёлой, шаткой надежды, но твёрдая вера в достижение цели, стоящей в конце долгого, утомительного пути.
Император внимательно прочитал одну из бумаг, потом бросил её на стол и в задумчивости откинулся на спинку своего простого стула.
— Епископы видят наступающую бурю против конкордата, — сказал он, — и заклинают меня не разрывать старинных уз, связывающих Австрию с церковью и Римом! Правда, — продолжал он задумчиво, — в Австрии пробудился новый дух, сильно восстающий против владычества Рима, и я вижу приближение момента, когда откроется явная борьба, и я должен буду выбирать между силой, владевшей умами в течение минувших веков и тесно связанной с историей моего дома и государства, и между новой силой, которая победоносно овладевает нынешними умами. Мощь и влияние Рима служат истинным основанием положения Австрии, на этом фундаменте предстоит вновь создать будущность Австрии — так говорят епископы. Но, — прибавил он, быстро встав и сделав несколько шагов по комнате, — где была эта сила, когда гибла Австрия, почти разрушенная могучим натиском прусских масс? Защитили меня Рим и его сила от горького унижения подписать Пражский мир?
Он стиснул зубы и мрачно смотрел вниз.
— Заглянув в историю Австрии, — продолжал он, — я вижу, что великая Мария-Терезия, так непоколебимо и твёрдо стоявшая за Рим и его владычество, не сохранила Силезии. Рим бросил перуны своего проклятия в прусского короля с его острой шпагой и злым пером, но прекрасная Силезия всё-таки была отдана! И разве не пылкие друзья Рима проповедовали несчастную войну, которая стоит мне богатых провинций и потрясла в самом основании мою империю? Конечно, я добрый католик, — сказал он вполголоса, — и Господь, читающий в сердце, знает, как верен я святой религии моих предков, но могут ли духовные лица простирать руку к светской области, может ли владычество церкви основываться на беспробудном сне духа народов?
Он опять стал ходить по комнате.
— Отовсюду я слышу, — сказал он, остановившись и опершись рукой на письменный стол, — отовсюду я слышу, что умственное возвышение Австрии, которое должно поставить её в уровень с Пруссией, невозможно до тех пор, пока конкордат предаёт умы народа в руки духовенства, и многое, многое, виденное и замеченное мною самим говорит мне, что в доходящих до меня голосах заключается истина. И однако, — продолжал он, качая головой, — в мире веет дух неверия, равнодушия, атеизма, более и более отвлекает сердца от вечного источника спасения, от неистощимой сокровищницы божественной милости. Не будет ли весь мир объят этим духом зла, имеющим в своём распоряжении столь много средств для обольщения, когда у церкви отнимется оружие, которым она защищает слабые умы от покушений ложного просвещения? Не утрачен ли рай через вкушение плодов от древа познания добра и зла?
Голова его опустилась на грудь, он долго стоял в глубокой задумчивости:
— Но необходима ли для церкви, желающей сохранить своё владычество, сила светской руки? — сказал он потом. — Разве нет у неё духовного оружия, чтобы завоёвывать умы? И если она лишилась этого оружия или не умеет употреблять его, то может ли светская власть упрочить её владычество?
Он покачал головой, как бы желая разогнать противоречивые мысли, и сделал несколько шагов к окну, устремив печальный взгляд на синее небо, которое сияло в весеннем солнечном свете.
— Опять наступил момент, — сказал он сдавленным голосом, — когда необходим мне друг, который служил бы своим ясным и могучим умом, как Меттерних или Кауниц, когда-то стоявшие у престола моих предков. И какой человек стоит около меня? Я удивляюсь его тонкому уму, который блещет и сверкает разноцветными лучами, как бриллиант, но есть ли при этом блеске твёрдость и крепость алмаза? И главное, беспристрастен ли и свободен его взгляд, чтобы найти истинную дорогу в этом вопросе, который грозно восходит на горизонте будущего? Он иностранец, протестант! — промолвил император глухо. — Величие Австрии составляет для него отвлечённый предмет, задачу обязанности, цель честолюбия, но не близкое к сердцу, вошедшее в кровь и плоть дело. И церковь, её предназначение и права — может ли всё это быть святым для него, который считает догматы католической церкви заблуждением?
Постучали во внутреннюю дверь.
Император быстро обернулся и с недовольны видом встретил своего доверенного камердинера Дуба, который, отворив дверь, сказал:
— Её императорское высочество эрцгерцогиня София изволит всходить на лестницу.
Поражённый император опустил глаза.
— Не разрешится ли сомнение устами матери? — прошептал он едва слышно и потом быстро пошёл навстречу эрцгерцогине. В дверях салона показалась уже благородная фигура с тонкими, болезненно-нежными чертами, большими кроткими, печальными и умными глазами, с чёрным кружевным платком на голове, в тяжёлой тёмной одежде с белыми кружевами; несмотря на лета и хилость, она сохранила горделивую осанку.
С рыцарской любезностью и детской почтительностью поднёс император руку эрцгерцогини к своим губам и запечатлел искренний поцелуй, между тем как глаза царственной женщины, обыкновенно строгие, смотрели с материнской гордостью на красивого монарха-сына.
— Моя бесценная мать оказывает мне честь своим посещением, — сказал Франц-Иосиф, подавая эрцгерцогине руку и ведя её в кабинет, — зачем ты трудилась идти сюда и не приказала мне явиться к тебе?
Эрцгерцогиня села в кресло, подвинутое сыном.
— Я нетерпеливо желала видеть тебя, мой сын, — сказала эрцгерцогиня чистым, но слабым голосом, — я тревожусь и беспокоюсь — мне снился тяжёлый, мучительный сон, снился Максимилиан, бледный, в белой одежде, обрызганный кровью. Я три раза засыпала, и три раза снился мне один и тот же сон. Получил ты сведения о брате? — спросила она, тоскливо смотря на императора.
Лицо Франца-Иосифа, стоявшего перед матерью, омрачилось; он грустно опустил глаза и сказал глухим голосом:
— Новых известий нет. Что Максимилиан лишился престола, это не подлежит никакому сомнению, но жизнь его в безопасности — правительство Соединённых Штатов делало представления Хуаресу, и Меттерних пишет, что Наполеон употребит все силы, чтобы не совершилось печальной катастрофы.
На лице эрцгерцогини явилось выражение неописуемой горечи.
— Наполеон! — вскричала она, пожимая плечами. — Наполеон, этот злой гений Австрии, возмутивший против нас и поддержавший Италию, который в минуту нашего бедствия в минувшем году сумел только отнять у нас последние владения на Аппенинском полуострове, пропитанном немецкой и австрийской кровью. Наполеон, завлёкший твоего брата в Америку своими лживыми уверениями, чтобы придать вассальному французскому государству блеск габсбургского имени! Он, лукаво и низко покинувший впоследствии Максимилиана, хочет спасти его? О, мой сын! если ждать твоему брату спасения от Наполеона, то его гибель неизбежна!
— Но что я могу предпринять? — сказал Франц-Иосиф, сделав несколько шагов и остановившись опять перед матерью. Власть Австрии не распространяется за океан, имея значение в Адриатическом море, мой флот не в силах поддерживать моей воли в далёких морях, и только одна Франция может оказать помощь.
Эрцгерцогиня поникла головой и закрыла руками глаза.
— Как ни прискорбна для всех нас судьба Максимилиана, — продолжал император, — нельзя, однако ж, не сознаться, что он сам виноват — его предостерегали и увещевали не всходить на этот жалкий трон дикарей. Я, со своей стороны, не упускал случая предостерегать его, и если честолюбие побудило брата к этому фантастическому предприятию, то можно только сожалеть о печальном исходе, но обвинять следует только его одного.
Император говорил спокойным и почтительным тоном, но лёгкое дрожание голоса свидетельствовало о его внутреннем волнении.
Эрцгерцогиня отняла руки от глаз; она грустно смотрела на императора.
— Мой сын, — сказала она медленно, почти торжественным тоном, — пусть в эту минуту живёт в твоём сердце только одно чувство, чувство старой любви к твоему брату, такому же моему сыну, как ты. И помни, что страшная катастрофа в отдалённой стране задевает честь Австрии, честь габсбургского дома. Сердце Максимилиана всегда было горячо и неизменно предано Австрии, он с прискорбием оставил отечество, которое, как ему казалось, было тесно для развития его сил и не представляло для его деятельной души случаев к великим подвигам.
— Бедный Макс, — сказал император печально, — он не хотел возвратиться, когда рухнули все опоры его правления, когда своим ясным рассудком он понял невозможность исполнить свою задачу — я понимаю это, хотя и сожалею о нём, и что же? — вскричал он горько. — Дошло до того, что потомок римского императора, вытесненный из Германии, должен ещё вымаливать у европейских держав помощь для спасения жизни его брату!