— Вымаливать у Наполеона! — сказала эрцгерцогиня со строгим, почти упрекающим взглядом.
— Но как же поступить иначе? — вскричал император. — Только одна Северная Америка может воздействовать в пользу Максимилиана, и, несмотря на продолжающееся неудовольствие, в Вашингтоне обращают большое внимание на желания Франции.
— Мне кажется, — сказала эрцгерцогиня, — что одно слово России побудит североамериканское правительство к более горячему заступничеству, нежели всё желание Наполеона.
— России? — вскинулся император. — России, которая не простит нам Севастополя, которая в каждом бедствии Австрии видит только справедливое наказание за нашу неблагодарность?!
— Ты ошибаешься, — продолжала эрцгерцогиня, — я твёрдо убеждена, что если ты протянешь руку императору Александру, то всё будет предано забвению, и воскреснет старинная дружба между обоими государствами. Может быть, настоящее положение Максимилиана представляет случай к личному сближению, и ты можешь одновременно спасти брата и приобрести для Австрии сильного и надёжного союзника.
Император задумчиво опустил голову.
— Но какое унижение! — прошептал он. — Однако Бейст говорит то же самое!
— Бейст? — вскричала эрцгерцогиня с некоторым удивлением. — Было б удивительно, если бы его мнения сходились с моими, хотя бы в одном пункте.
— Он сильно желает соглашения и лучших отношений к России и надеется, что ему удастся отвлечь петербургский кабинет от Пруссии и побудить его к союзу с Австрией и Францией.
— Отвлечь Россию от Пруссии! — воскликнула эрцгерцогиня, в сильном волнении поднимая голову. — Это одна из тех мудрёных комбинаций, которые приходят в голову лицам, оторванным от почвы действительности и, — прибавила она с насмешливой улыбкой, — ничего не понимающим в политике. О, я хорошо знала, — сказала она с лёгким вздохом, — что мои мысли никогда не могут совпасть с умозрениями фон Бейста.
— Но, — возразил император почти робко, — отношения к России стали дружественнее в последнее время, их можно ещё улучшить, и кажется, что Франция также склонна отменить некоторые из ограничений, поставленных России на Чёрном море после крымской кампании, только французские предложения до того широки, что едва ли будут приняты, да и самое исполнение их может вызвать опасное волнение на наших границах.
Эрцгерцогиня посмотрела на императора молча и проницательно.
— Мой сын, — сказала она потом медленно и спокойно, — ты знаешь моё твёрдое и непоколебимое правило никогда не вмешиваться в политику и не предлагать тебе своих советов, но как теперь мы коснулись политики и притом в отношении такого пункта, который кажется мне особенно важным для твоего дома и государства, то я раз и навсегда выскажу тебе своё мнение об этом пункте, но не с целью заводить прения — ты выслушаешь, обсудишь и потом станешь действовать по внутреннему своему убеждению. Я не требую, чтобы моё мнение считали непреложно истинным и чтобы неуклонно следовали ему.
Император подвинул стул к эрцгерцогине, сел и с напряжённым вниманием взглянул на серьёзное лицо матери.
— Я, — сказала последняя, — как уже много раз говорила тебе, искренно сожалела о несчастной и плохо рассчитанной войне минувшего года. Конечно, я всегда питала искреннее желание сохранить за Австрией её положение в Германии, но тем не менее была убеждена, что достигнуть этого возможно только при тесном и прочном союзе с Пруссией, союзе, исключающем возможность всякого столкновения, ибо при первом конфликте наше низложение было неизбежно.
Император молча опустил голову, лицо его стало мрачно.
— Я не буду оглядываться на минувшее, — продолжала эрцгерцогиня, — не стану рассуждать о том, что случилось и чему следовало быть. Эта несчастная политика мечтателя, лишённая действительной почвы, выведенная на сцену твоим саксонским министром и так хорошо принятая в государственной канцелярии, принесла свои плоды — кровавые, страшные плоды.
— Несчастие поправимо, — сказал император, — над этим мы трудимся теперь.
— Но как поправить? — спросила эрцгерцогиня. — Не могу убедиться, чтобы происходящее внутри государства могло вести к действительному укреплению Австрии. Я не имею ничего против уравнения прав Венгрии, в этой нации живёт колоссальная военная сила, спасшая когда-то Марию-Терезию и отказавшая помогать в минувшем году, и неистощимая сокровищница богатств. Но при уравнении прав я вижу только уступки с нашей стороны, а с другой — одни обещания. Я не стану, однако, осуждать форму, если одобряю сущность, при том я знаю, что в самой Австрии замечается свободное движение, сильное возбуждение умственных сил народа, но принесёт ли пользу эта искусственно составленная, сложная парламентская машина? Не увлечёт ли она скорее народный дух в риторическое празднословие, борьбу фраз и словоизвержение, как это было во Франции в эпоху конституциональной игры между Гизо и Тьером, которая окончилась матом королю? И, — прибавила она с большим оживлением и с пламенным взглядом, — мы готовы коснуться церкви, её прав и влияния — может ли это принести Австрии спасение и благословение?
— Нравственная сила Пруссии, — сказал император, — более опасная для нас, нежели её штыки, заключается в свободной интеллигенции, основывается на строгом сосредоточении всех нитей образования и воспитания в руках государства, которое умеет внушать свои правила и цели всем классам, так что весь народ невольно и почти инстинктивно разделяет задачи государственной политики. Желая деятельно и серьёзно противодействовать Пруссии, желая занять вновь древнее, добытое неусыпными вековыми трудами место в Германии, мы прежде всего должны усвоить могущественное оружие противника, не только игольчатые ружья, но также образование и интеллигенцию народа, который понимает и осуществляет мысли правительства. Для этого все руководящие нити, образующие и движущие народный дух, должны соединиться в руках правительства, и никакая посторонняя сила не должна владычествовать над духом — духом народа, наполняющим также войско, которое я посылаю в поход!
— Посторонняя сила? — спросила эрцгерцогиня, спокойно глядя на взволнованное лицо императора. — А католическая церковь — чуждая для Австрии сила? Мой сын, всё, всё сказанное тебе и принятое тобой близко к сердцу, истинно, только в одном пункте ложно. Почему интеллигенция, образование и просвещение тогда только будут возможны в Австрии, когда народ станет вне влияния церкви? Следует ли потрясти и отвергнуть веру, чтобы возвысить и просветить народ?
— Кто же так думает! — вскричал император. — Сомневается ли моя бесценная мать в моей твёрдой вере, в глубокой преданности церкви? Я чту духовенство перед алтарём, но не хотел бы, чтобы иерархическое властолюбие связывало свободное движение сил моего государства!
— Протестантское правило! — сказала эрцгерцогиня с горькой улыбкой на тонких губах. — Но оставим этот предмет, Бог призвал тебя управлять государством, и я не хочу внушать тебе свои воззрения и оказывать влияние на твои решения. Единственное влияние, святое и вполне справедливое, которое желала б иметь твоя мать, есть молитва Богу, дабы Он просветил ум моего сына познать истинный путь и благословил его начинания. Ты обсудишь и решишь, что может верно и безопасно вести к внутренней крепости государства. Но, — прибавила она после небольшой паузы, — я скажу тебе от сердца, горячего материнского сердца, несколько слов об отношениях к иностранным государствами о союзах Австрии, о том направлении, о котором ты как-то говорил мне. Я понимаю, — продолжала она тёплым, искренним тоном, — что после бедствий, падения Австрии в минувшем году в твоём сердце должно пылать горячее желание возвратить утраченное, отомстить за претерпленное унижение.
Император молчал и угрюмо уткнулся взглядом в пол.
— Что естественно по человеческим чувствам, — продолжала эрцгерцогиня, — то ложно по политическим причинам и будет гибельно для Австрии. Австрия окружена Италией, которая, несмотря на все уверения и попытки, никогда не может быть нашим другом. Затем Пруссией, тянущей руку к Германии, и могучей Россией, жизненные условия которой сосредоточены у Чёрного моря, где её интересы сталкиваются с интересами Австрии. Пруссия и Россия должны быть непримиримыми врагами или верными друзьями и союзниками Австрии, смотря по тому, как отнесётся к ним последняя. Не преграждая им путей к осуществлению их желаний, мы вместе с ними будем владычествовать над миром, как владычествовал во времена Меттерниха Священный союз, пред волею которого преклонялись все европейские кабинеты. Но если Австрия будет препятствовать тем державам, если она станет следовать политике мщения, то наступит день, с которого те державы обрушатся на империю Габсбургов, и что останется от разгрома последней, тем овладеет Италия.
Император продолжал угрюмо молчать.
— Твой министр говорил, — продолжала эрцгерцогиня, — что хочет отвлечь Россию от Пруссии; повторяю тебе ещё раз, это так же невозможно, как была невозможна мысль преобразовать германский союз посредством депеш или конституционных проектов, или учредить аугустенбургское герцогство Шлезвиг-Гольштейн посредством решений гимнастических и стрелковых ферейнов; никакая сила не отторгнет России от Пруссии, пока эти державы, в невозможном ослеплении, не преградят друг другу путей, которые при естественном ходе вещей никогда не встретятся. Где же найдёт Австрия защиту и помощь против могучих военных держав, угрожающих ей с севера и востока? Ты надеешься найти эту помощь у Франции, то есть у Наполеона, у этого двуличного человека, отнявшего у тебя Италию, одурачившего тебя в Вилла-Франке?
Император вскочил, губы его раскрылись, но ни одно слово не вышло из них — он молча опять поник головой.
Эрцгерцогиня, не обращая внимания на это движение, продолжала спокойным голосом:
— Этот человек, предающий, под личиной преданности, Святой престол в Риме и церковь их врагам, вызвавший все бедствия, наполняющие мир, оставит тебя, как