— Оставьте мне проект, — сказал император, — я просмотрю ещё все его пункты и переговорю с Андраши.
Фон Бейст поглядел с некоторым удивлением и молча положил грамоту на письменный стол императора.
Франц-Иосиф погрузился в размышление и, казалось, ожидал дальнейшего доклада.
— Прежде чем я позволю себе обратить внимание вашего величества на некоторые пункты иностранной политики, — сказал фон Бейст, заглядывая в бумаги, — я осмелюсь коснуться щекотливого дела, в котором, быть может, окажется нужным личное влияние вашего величества.
Император быстро поднял голову.
— По случаю люксембургского вопроса, — продолжал министр, — возникло в Ганновере сильное волнение, многие офицеры и солдаты ганноверской армии переселились в Голландию с явным намерением образовать там легион, чтобы, по объявлению войны, начать борьбу за Ганновер.
— Я знаю, — отвечал император, — сам король говорил мне об этом и прибавил, что он ничего не знал о быстрых действиях офицеров, верностью и преданностью которых он сильно тронут, и что он от всего сердца сожалеет о бедных людях, которые напрасно пожертвовали собой.
— Я вообще не сомневаюсь, — сказал фон Бейст, — что его величество не принимает лично никакого участия в предприятии тех молодых людей, однако из королевской кассы назначены значительные средства для содержания этого так называемого легиона, который получает приказания и распоряжения из Гитцинга. Всё это известно в Берлине, и для сохранения хороших отношений с Пруссией, которых не следует нарушать в настоящее время из-за второстепенного вопроса, необходимо, чтобы не было центра агитации близ резиденции вашего величества, агитации, направленной против Пруссии.
— Ганноверский король есть жертва нашего поражения, — сказал император, — и хотя его политические действия были слабы и нетверды, однако лично он мужественно подвизался за наше общее дело. Я не смог сохранить ему престола и обязан по крайней мере дать ему свободное и достойное убежище. Никто не может осуждать его, если он посылает вспомоществование своим верным офицерам и солдатам, и пока действия его самого и его свиты не нарушают австрийских законов, до тех пор никто не смеет ограничивать или осуждать полную свободу его действий и распоряжений.
— Я нисколько не желал ограничивать его в чём-либо, — сказал фон Бейст с поклоном. — Конечно, его величество может помогать своим прежним подданным, хотя бы они и были в ссоре с прусскими законами, и на всякое заявление Пруссии относительно этого пункта, я сумею ответить сообразно с мнением вашего величества. Однако должна ещё быть возможность дать подобный ответ, а я в настоящее время не имею её, потому что свита короля лишает его по отношению к эмиграции характера простого вспомоществования и соединяет с этим делом развитие политических планов и надежд, которые могут служить Пруссии поводом сделать запрос. Директор полиции Штробах, — сказал фон Бейст, вынимая бумагу из портфеля, — сообщает, что в одной парикмахерской лавке в Гитцинге, куда приходит иногда свита короля бриться и завиваться…
— Что же дальше? — спросил император.
— В этой лавке, — продолжал фон Бейст, — рассуждают о планах будущей войны, о восстании в Ганновере, об агитации в этой области и называют при этом имена лиц, так что будет чудом, если о том ничего не узнают прусские эмиссары, живущие в Гитцинге для наблюдения за ганноверским двором.
Он подал императору бумагу, которую держал в руке.
Последний взял её и пробежал содержание.
— В самом деле, невероятно! — сказал он. — Бедный король!
— Намёк, который угодно будет вашему величеству сделать королю… — сказал фон Бейст.
— Нет, — отвечал император, гордо поднимая голову, — я не могу говорить об этом с королём. Лучше, — продолжал он после минутного размышления, — пошлите самого Штробаха в Гитцинг — король знает его и расположен к нему. Пусть Штробах сообщит королю то, что сообщил вам, его величество поймёт, что Штробах действует не без моего одобрения, и этого будет довольно — сборища прекратятся.
— Удивляюсь превосходному и беспристрастному решению вашего величества, — сказал фон Бейст, — я немедленно передам повеление Штробаху.
— Князь Меттерних, — продолжал он после минутной паузы, вынув из портфеля другую бумагу, — спрашивает, угодно ли вашему величеству ехать на парижскую выставку; император Наполеон несколько раз осведомлялся об этом и, кажется, придаёт особенную важность тому, чтобы ваше величество прибыли в Париж немедленно после приезда туда прусского короля и русского императора.
Император молча посмотрел на министра.
— Король Вильгельм и император Александр вместе отправляются в Париж? — спросил он.
— Кажется, так. Но, быть может, распоряжения будут изменены, — сказал фон Бейст, делая ударение.
— Нет надобности окончательно назначать мой отъезд, — возразил император, — я желал бы дождаться результатов того свидания, кроме того, я не знаю, прилично ли делать визит, пока нет успокоительных известий о судьбе моего брата Максимилиана.
— Осмелюсь, — сказал фон Бейст, — обратить внимание вашего величества на то, что именно несчастие императора Максимилиана побуждает Наполеона к сближению с Австрией и что ввиду катастрофы Наполеон считает необходимым получить доказательства того, что ваше величество не обвиняет его в несчастии вашего брата. Было бы, конечно, хорошо воспользоваться этим случаем, чтобы найти прочное основание нашим отношениям к Франции, тем более что установление дружеского союза с Италией…
Послышался сильный стук в дверь, и вслед за тем вошёл в кабинет дежурный флигель-адъютант, подполковник князь Лихтенштейн, с испуганным лицом.
— Фельдмаршал-лейтенант граф Браида, — сказал князь тоном доклада, — просит ваше императорское величество выслушать поручение, данное ему императорским высочеством эрцгерцогом Альбрехтом.
Император встал, кивнул головой в знак согласия и взглянул с ожиданьем на фельдмаршал-лейтенанта, который вошёл в вицмундире, со скорбным выражением на лице.
— По повелению эрцгерцога, — сказал он, — я поспешил к вашему величеству сообщить о большом несчастии.
Лицо императора омрачилось.
— Я давно привык к таким известиям! — сказал он грустно. — Говорите, какой удар вновь разразился?
— Эрцгерцогиня Матильда, — отвечал граф Браида, — сильно обожглась, — едва ли есть надежда спасти ей жизнь.
— Обожглась? — вскричал император. — Как? Каким образом?
— Ещё не вполне известно, — сказал граф, — послышались в коридоре крики герцогини, и когда вошли к ней, платье пылало.
— Что говорят врачи? — спросил император.
— Эрцгерцогиня сильно обожжена и в обмороке от жестокой боли, врачи не могут ещё сказать ничего определённого, однако, по-видимому, мало питают надежды. Эрцгерцог немедленно послал меня сообщить вашему императорскому величеству об этом ужасном несчастии.
— Поспешите обратно, дорогой граф, — сказал император взволнованным голосом, — и выразите моему дяде моё искреннее участие и желание, чтобы случай не имел дурных последствий. Я сам потом навещу больную.
Он кивнул головой, фельдмаршал-лейтенант ушёл, сделав глубокий поклон.
Фон Бейст, глубоко поражённый, молча смотрел на всю сцену.
— Какое страшное несчастие! — сказал он. — Позвольте мне, ваше величество, выразить своё соболезнование.
— Благодарю, благодарю, — отвечал император ласково, но с некоторой рассеянностью. — Сегодня мы не станем работать — это известие сильно расстроило меня, прошу вас отложить доклад до завтра. Дела ведь терпят?
— Конечно, ваше величество, — ответил фон Бейст, запирая портфель.
Молча, с глубоким поклоном, на который дружески отвечал император, он вышел из кабинета.
Франц-Иосиф долго стоял неподвижно.
— Не знамение ли это свыше? — сказал он наконец, поднимая взор, с мучительным выраженьем. Не сам ли Бог подтверждает этим слова моей матери? Мария-Антуанетта, Мария-Луиза, — продолжал он тише, — смерть и горе стоят между Францией и Австрией. Материнское сердце уже видит, что труп Максимилиана встаёт из тёмной пропасти, разделяющей обе державы, а теперь Господь отнимает эту молодую, цветущую жизнь, именно ту, которой предназначалось быть важнейшим звеном в союзе со страною, которая пролила кровь Габсбургов!.. О Боже мой! — вскричал он тоскливо. — Кто осветит мне этот мрак, кто укажет путь, по которому я должен идти?
Он в изнеможении упал в своё кресло и сжал голову руками.
Звон далёкого колокола стал доноситься до кабинета.
Император поднял голову, прислушивался к звукам.
— Земной свет посылает своё последнее приветствие тихому сердцу, которое отходит к вечному покою после жизненной борьбы в тёмном, скромном рабочем круге, а я здесь, на высочайшей ступени земного могущества, не могу найти покоя в томительной борьбе противоположных мыслей!
Взгляд его становился спокойнее, выражение лица умилённее.
Невольно он сложил руки и, тихо шевеля губами, сказал:
— О Боже мой! Твой голос говорит нам не из великолепных храмов, из торжественных гимнов, но доходит с неба везде, где человеческое сердце покорно преклоняется пред Тобою и с детской простотой говорит: помоги мне, Отче, потому что без Тебя я бессилен! Помоги же и мне, Отец небесный, и просвети мой ум и помышления.
Простые, однообразные звуки колокола разносились далеко над волнующейся и шумящей Веной, снаружи расхаживал часовой равномерными шагами, в безмолвной же тишине простого кабинета молился император о просвещении ума для блага народов его обширной империи; покорность выражалась в его чертах, глаза светились возраставшей надеждой, и, когда наконец смолкли звуки колокола, император медленно встал и спокойным, твёрдым тоном сказал:
— Вперёд! Чем больше несчастие, тем выше должно быть мужество! Бог не оставит Австрии!
Глава двадцать девятая
Глубокая тишина царствовала на улице Муфтар, когда молодой человек быстрым твёрдым шагом подходил к дому, на третьем этаже которого жила мадам Ремон. Этот человек нёс под мышкой узел, завязанный в грубый холст, и, подойдя к дому, позвонил с уверенностью давнишнего жильца. Старый привратник поднялся со своего ложа и машинально потянул верёвочку, посредством которой поднималась щеколда. В то же время он выглянул в окно.