Клюзере молчал в глубокой задумчивости.
— Остаётся русский император, которому показывают заманчивые надежды на отдалённом востоке. Но, кажется, он не слишком расположен к французскому союзу, ему сделали несколько неприятностей — эти премудрейшие адвокаты Флоке, Араго и прочие, мечтающие о нелепой средневековой польской национальности, оказали нам добрую услугу.
— Я слышал об этом, — сказал Клюзере, — в клюнийском музеуме и в…
— Если встретить русского гостя криком: Vive la Pologne ![77], то, надеюсь, он ещё менее будет расположен к французскому союзу. Но если этого окажется мало, то…
Он замолчал с ледяной улыбкой и шёл несколько минут в задумчивом молчании.
— Всё, сказанное вами, поразило меня, — сказал Клюзере, — я подумаю обо всём этом, — однако как думаете вы достигнуть организации, которая станет действовать в последнюю минуту и будет управлять электрическими батареями? — прибавил он с невольной улыбкой.
— Основания организации готовы, — отвечал Рауль Риго, — международная ассоциация существует и с каждым днём распространяется.
— Международная ассоциация! — вскричал Клюзере с презрительным смехом. — Эта ассоциация, которая покорно ест из рук императорского правительства, не хочет и слышать о политике, желает защищать и чтить семейство и собственность, которая никак не может подняться до принципа считать землю и почву общей собственностью, и вы хотите уничтожить старое общество при помощи этой организации? Я видел её действия в Лондоне, где она более развита, чем здесь, здесь, где Толен, Фрибург…
— Эта международная ассоциация, — сказал Риго спокойно, — послужит нам огромной рамой, в которой мы спокойно разовьём свою организацию, под защитой глупой полиции, которая желала б обратить дело в пугало для буржуазии, в видах достижения своей цели. Пусть ассоциация проповедует свои утопические сладенькие правила, тем лучше, у нас будет меньше препятствий; в ассоциации есть наши приверженцы, их лозунг: ждать и молчать. Среди видимой организации разовьётся невидимая, нити стянутся, сеть будет готова, и, когда настанет минута, организованная сила окажется в наших руках. Толен, Фрибург, добрые мечтатели, — сказал он с состраданьем, — пусть они грезят и проповедуют, они знамя, за которым идёт шаткая, непросвещённая масса и которое прикрывает нас своим невинным цветом. У нас есть Варлен, может быть, Бурдон, а при дальнейшем развитии дела исчезнут первые, и массы, уже организованные и привыкшие повиноваться, пойдут за нами, как шли за ними.
— Я начинаю удивляться вам, — сказал Клюзере, — признаюсь, то, что я сперва принял за неясную идею молодой головы, представляется мне теперь хорошо обдуманным, стройным планом.
Рауль Риго улыбнулся, явно польщённый.
Мимо них прошёл высокий, худощавый мужчина, с резким, бледным лицом, выражавшим страстную природу, с неприятными, почти лихорадочными, глазами; он поклонился Риго, который отвечал ему тем же.
— Кто это? — спросил Клюзере, поражённый своеобразным выражением лица знакомого Риго.
— Один из будущих наших сотрудников, который послужит нам в качестве éclaireur[78], или, если угодно, стенобитного орудия для пробития первых брешей в столь крепком, по-видимому, больверке императорского общества, виконт Рошфор!
— Виконт Рошфор? — повторил Клюзере, как бы припоминая это имя.
— Служивший прежде в сенской префектуре, — сказал Рауль Риго, — он более или менее разорён и не нашёл в своей карьере удовлетворения честолюбию, которое снедает его, как лихорадка; он ищет путей удовлетворить эту болезненную жажду величия и славы. Мы привлекаем его, правда, он ещё колеблется, но непременно будет наш. Конечно, он никогда не станет нашим по убеждению, но тем лучше будет работать, это карикатура Катилины, воображающая себя новым Мирабо. Но когда он попадёт на путь, честолюбивое безумие сделает его неутомимым и беспощадным, он поднимет жесточайший шум, не компрометируя настоящих нитей. Такие люди всегда очень полезны — в отношении них не имеешь никаких обязанностей…
Они достигли Монмартрского бульвара.
— Зайдём на минуту в Мадридское кафе, — сказал Рауль Риго, — я вижу там Делеклюза, с которым, без сомнения, вам будет интересно побеседовать.
Они вошли. За одним из столов сидел старый, одетый в чёрное человек со строгим, холодным лицом; вся фигура его напоминала профессора.
— Господин Делеклюз — генерал Клюзере, — сказал Рауль Риго, представляя их друг другу.
Пока фенийский генерал усаживался рядом с неподвижным и холодным коммунистическим соратником, Рауль Риго обернулся к ближайшему столу, за которым сидели вышеупомянутые две дамы сомнительной наружности, следившие за ними на некотором расстоянии.
Когда Клюзере и его молодой товарищ входили в кафе, мимо них прошли два изящных господина, которые направлялись от последних бульваров к лучшим частям города.
Это были граф Риверо и молодой фон Грабенов.
— Итак, вы сидели на подмостках и видели прибытие короля? — спросил фон Грабенов. — К сожалению, я не мог достать себе места. Какова была встреча?
— Очень радушная, — отвечал граф, — император был особенно весел и любезен, король серьёзен и грустен. Признаться, я был поражён величественным видом вашего монарха — какая истинно царская личность, какое кроткое и прекрасное лицо!
— Я видел государя, когда он проезжал Маджентским бульваром, — сказал фон Грабенов, — не могу выразить вам, как я счастлив, увидев на чужой стороне своего короля в прусском мундире. Вы знаете, у нас, в моём отечестве, монархия — священная традиция…
— Это благословение легитимной древней монархии, — произнёс медленно граф, — и значение её стало мне особенно ясно в ту минуту, когда я увидел обоих государей рядом: императора в светлом облаке своего величия, которое несётся над мрачно зияющей пропастью, и короля, в спокойном величии, на твёрдом основании престола, созданном его предками из народной истории…
— Rocher de bronse[79], — сказал фон Грабенов с весёлой улыбкой.
Граф стал задумчиво-серьёзен.
— Едете вы со мной в клуб? — спросил он потом.
— Мне нужно сделать визит, — отвечал фон Грабенов с лёгким смущением, — может быть, я приеду туда после.
— До свиданья в таком случае, — произнёс граф, пожав руку молодому человеку, и, между тем как последний направился к улице Лореттской Богоматери, граф медленно пошёл к Итальянскому бульвару, среди пёстрой, смеющейся и болтающей толпы, отчасти возвращавшейся от станции северной железной дороги и тех мест, где проехал императорский кортеж, отчасти шедшей к чудесно изменившемуся Марсову полю, на котором были собраны цветки искусства и промышленности со всего света и на котором перед глазами парижан дефилировали народы всех стран.
Парижане гордились и были счастливы всем блеском, который сосредоточивался в Париже на зависть и удивление света; они гордились и были счастливы тем, что император принимал двух могущественнейших владык в Европе, и неисчислимы были политические предположения, соединявшиеся с этим пребыванием государей, но все сводились к тому, что теперь начинается эра мира, блеска и благополучия, которой лучшие и красивейшие цветки украсят Париж, великий, вечный Париж.
И между тем как прусский король въехал в Тюильри, где его встретила на большой лестнице императрица, окружённая блестящим двором, и потом занял павильон Марсан, отделанный с баснословной роскошью, между тем как Елисейский дворец был наполнен блеском русского двора, между тем как парижане взирали на лучезарные высоты, на которых земные боги держали в своих руках судьбы трёх могущественных царств, в скромном Мадридском кафе сидели мрачные апостолы кровавого, страшного учения, ведя разговор вполголоса и подводя тёмные, тайные мины под основы государства и общества, на развалинах которых они предполагали выстроить новое здание.
Глава тридцать первая
Расставшись с графом Риверо, фон Грабенов поспешил на улицу Лореттской Богоматери, к дому, в котором жил художник Романо.
Он взбежал на лестницу и, когда по его нетерпеливому звонку отворили дверь, бросился в салон своей милой.
Джулия лежала в шезлонге, окружённая цветами. Широкий утренний наряд тёмного цвета облекал её стройную фигуру; широкие рукава были откинуты назад; в опущенных на колени руках она держала простой венок из чёрного жемчуга с крестиком из чёрного дерева. Гладко причёсанную голову прикрывал чёрный кружевной платок; бледное лицо, выражавшее прискорбное смирение, касалось подушек; тёмные глубокие глаза смотрели устало и мечтательно в пространство.
При входе молодого человека показалась счастливая улыбка на её губах, луч бесконечной нежности загорелся в её глазах, хотя лицо не утратило своего выражения глубокой скорби.
Фон Грабенов нежно поцеловал её руку, которую та протянула ему, и сел на табурет.
— Опять грустные мысли, милая Джулия? — сказал он нежным тоном, заглядывая с чувством в её глаза, между тем как в голосе слышался упрёк.
— Я ожидала тебя, — отвечала молодая девушка с восхитительной улыбкой, — ты знаешь, я весела и счастлива только в твоём присутствии!
— Бесценный ангел! — вскричал он в восхищении, прогони же теперь все мрачные мысли, потому что я не расстанусь с тобой целый день, я так весел и счастлив — день нынешний будет самым прекрасным для нас!
— В самом деле, ты кажешься весёлым, — сказала она, — любуясь красивым, открытым лицом молодого человека, с тобой случилось что-нибудь хорошее?
— Я видел своего короля, — отвечал фон Грабенов с радостным взором, — я был у северной железной дороги, по которой приехал прусский король! Ты не можешь понять, что значит для сына моего отечества увидеть своего короля здесь, на чужой стороне!
Она задумчиво посмотрела на него, лёгкий вздох вылетел из её груди.