— Там, в моём отечестве, — продолжал он, — нет солнечного сияния твоей родины, и не красота неба и страны, не цветущие рощи привязывают наше сердце к отечеству; страна наша уныла, леса мрачны, небо холодно и непривлекательно, но нас проникает, наполняет с самого детства мысль о народе, соединившемся для общего высокого дела, о народе, который стремится к цели плотными, сжатыми фалангами, который послушно исполняет повеление своих властителей, ибо это повеление, ныне как вчера, гласит: вперёд, к свету! И мне думается, — продолжал он более тихим голосом, — луч света благодетельнее западает в сердце, когда достигает его в упорной и ожесточённой борьбе, нежели в то время, когда он сам доходит к нам в спокойной бездеятельности. Этот общий труд, эта борьба нашего народа, воплощается для нас в нашем короле, и потому-то мы видим в нём не только государя, нашего властителя, но и жреца, который поддерживает и охраняет, на народном алтаре, чистый, светло горящий огонь народного духа.
Он говорил из глубины души. Джулия смотрела на него задумчиво — понимала ль она порыв патриотическо-монархического чувства этого сына дальних древнепрусских берегов? Её взоры светились искренним участием, и если она не понимала его, то чувствовала, что его наполняет высокое, благородное и глубокое чувство, и гордилась этим чувством в сердце своего милого, который был совсем иным человеком, нежели другие известные ей молодые люди беззаботного света, Грабенов скрывал под гладкой, изящной наружностью столь чудную глубину поэзии.
Она опустила глаза и, глубоко вздохнув, прошептала:
— Родина, отечество, о боже мой!
На ресницах повисла светлая слеза.
Медленно наклонился к ней молодой человек и снял эту слезу поцелуем.
Молодая девушка быстро приподнялась, обвила руками его шею и приникла головой к его плечу.
Потом нежно оттолкнула милого, села напротив него и, устремив свои большие грустные глаза, сказала:
— У меня есть просьба к тебе!
— Наконец-то! — вскричал он. — Долго и напрасно я ждал услышать от тебя какое-нибудь желание, которое было бы трудно исполнить, чтобы я мог оказать хотя малую услугу моей бесценной Джулии!
— Моя просьба серьёзна, важна для меня, — сказала она почти торжественным тоном, — и прежде чем я выскажу её, ты должен поклясться исполнить её!
— Поклясться? — вскричал он в удивлении. — Ты сомневаешься? Если в моих силах…
— Ты можешь исполнить её.
— В таком случае клянусь твоими глазами, твоим сердцем, что…
— Довольно! — сказала она грустно. — Мои глаза — бренная вещь, а моё сердце… — Она глубоко и печально вздохнула.
— Джулия! — вскричал он с упрёком.
— Ты говорил, — сказала она, точно увлекаясь внезапной мыслью, — о святыне твоего народа, о твоём короле — клянись мне своим королём!
— Но боже мой! — вскричал он. — Эта торжественность, что могу…
— Клянись! — сказала она, протягивая ему руку. — Умоляю тебя! — прибавила она с любящим взглядом.
Фон Грабенов встал, взял её руку и твёрдым голосом произнёс:
— Клянусь своим королём исполнить твою просьбу!
— Так, — сказала Джулия с некоторым волнением, — слушай теперь, но не прерывай и не возражай.
Молодой человек сел опять напротив неё; сильное ожидание читалось на его лице.
— Я не хочу и не могу оставаться у матери, — продолжала Джулия тихим, но решительным тоном, — мои прежние неясные предчувствия стали теперь ужасной действительностью — она хочет толкнуть меня на путь, по которому я дойду до вечной гибели и буду вынуждена идти шаг за шагом, если сразу не избавлюсь от её ежедневного влияния. Итак, моя первая просьба состоит в том, чтобы ты забрал меня отсюда: сегодня, завтра, как можно скорее!
— Дорогая Джулия, — сказал фон Грабенов, — через несколько дней будет готово для тебя жилище, убранное всем…
— Самое простое и скромное, — прервала она его, — но только подальше отсюда и чтобы никто не знал, где я! Бедный отец, — сказала она грустно, — впоследствии я расскажу ему всё, он будет грустить, но поймёт необходимость. Я хочу, — продолжала девушка, глядя любящим взором на молодого человека, — я хочу жить и дышать своей любовью, пока ты здесь — уже велика милость Неба, что Оно пролило этот светлый луч любви в мою мрачную и одинокую жизнь, который разогнал печальные воспоминания минувшего и станет гореть в моей душе, пока она не возвратится к вечному свету!
Он с глубоким волнением взял её руку; молодая девушка нежно оттолкнула его и сделала знак молчать.
— Никакой мрак, — продолжала она, — не затмит впоследствии этого света в моей душе, ни чей земной образ не будет жить в моём сердце после этой любви, которая, как бы ни говорил о ней свет, так же чиста, как распустившийся недавно цветок, как источник, вытекающий из недр земли на пустынном склоне утёсов — моя жизнь будет посвящена служению Небу, когда насладится всем высоким и благородным на земле!
— Джулия! — вскричал молодой человек в испуге.
— Поэтому, — продолжала она, не обращая внимания на его восклицание, — поэтому, когда наступит день твоего возвращения на родину, ты отвезёшь меня в монастырь — не в обитель мечтательного, бездеятельного созерцания, но в жилище милосердной, деятельной любви. Прошу тебя, чтобы, простившись в горячем упоении сердец, мы свиделись в последний раз у решётки в монастырской приёмной, тогда благословение Неба почиет на этом прощании, и если наша любовь была греховна, последнее прощание снимет грех с наших душ. Подкрепляемая воспоминаниями, я найду утешение и счастье в святом призвании, стану молиться за тебя, и моя молитва будет принята Богом — ты станешь радостно и спокойно вспоминать обо мне, ибо та, которую ты любил, останется на веки чиста и верна, и никакая земная забота, никакое земное волнение не будут тревожить того сердца, которое горячо билось для тебя. И, — прибавила бедняжка дрожащим голосом, — никогда не перестанет биться для тебя до самой последней минуты.
Фон Грабенов вскочил и начал расхаживать по комнате большими шагами.
— Джулия! — вскричал он печально. — Это невозможно, этого не должно быть — ты забываешь, какие надежды…
— Ты поклялся, — сказала она строго и спокойно, — поклялся своим королём. — Ты хочешь нарушить свою клятву?
— Выслушай меня, Джулия, — сказал он, — выслушай…
— Ты хочешь нарушить свою клятву? — спросила она прежним тоном.
В сердце молодого человека совершалась жестокая внутренняя борьба.
— Пусть будет, как ты хочешь, — сказал он наконец, — но с одним условием…
Она посмотрела на него с кротким упрёком.
— С условием, — продолжал он, — чтобы прежде исполнения этого мрачного решения, я…
— Мрачного? — спросила она. — Разве светла дорога, открытая для меня в лишение?
— Чтобы ты позволила мне, — продолжал он, не обращая внимания на её слова, — сказать тебе всё, что внушит мне сердце, любовь, надежды, чтобы отвратить тебя от этих мыслей.
— К чему, — сказала она кротко, — мучить и себя, и меня? Но говори, — прибавила она, — я уверена, что и в этой борьбе я останусь победительницей.
Он грустно смотрел вниз; её глаза, полные любви, покоились на нём.
Потом черты её лица приняли выражение спокойной весёлости, она слегка покачала головой, как бы желая разогнать все грустные мысли, и, подойдя к нему и обвив обеими руками его руку, сказала с детской простодушной улыбкой:
— Устроив будущее, мы подумаем теперь о настоящем, которое так прекрасно и которым я хочу вполне насладиться!
Он склонил её голову и поцеловал в лоб.
— Я хотел предложить тебе ехать на выставку — ты всё не решалась до сих пор, и, однако, там много прекрасного и чудесного. Я надеялся развеселить тебя, а ты опечалила меня!
— Но ты успокоил меня своим обещанием, — сказала она с прелестной улыбкой, — и я буду веселиться от чистого сердца и наслаждаться чудесами выставки. Мы там пообедаем?
— Таков был мой план, — сказал он, — там есть превосходный русский ресторан с отличными и оригинальными кушаньями, которые несколько напоминают мою родину. Я велел приехать своей карете, да вот и она, — сказал молодой человек выглянув в окно.
— Я сейчас буду готова, — отвечала она весело, — на мой туалет не потребуется много времени.
С детски-любящим выражением она подошла к нему и подставила свои свежие розовые губы, которые он нежно поцеловал.
Потом она побежала в свою спальню, позвонив сперва в маленький колокольчик.
Фон Грабенов задумчиво посмотрел ей вслед и, когда исчезла за портьерой её стройная гибкая фигура, медленно опустился в кресло.
— Этому не бывать, — сказал он в полголоса, — эта молодая, свежая жизнь, полная любви и поэзии, не должна увянуть в стенах монастыря! Конечно, там ей было лучше, чем в жалком и порочном мире, одной, без защиты, в руках такой матери! И могу ли я взять её с собой, — сказал он глухим голосом, после долгого размышления, — могу ли дать ей место возле себя, место, которого так достойно её сердце, её чистая душа? Могу ли я привести её в своё отечество, к моей матери, для которой старинная, строгая нравственность выше всего на свете, к отцу, гордящемуся честью безупречного имени?
Он встал. Высокое, непреклонное мужество горело в его глазах.
— И, однако, должно быть так, — сказал он, — я не могу и не хочу лишиться её, из-за неё я вступлю в борьбу с предрассудками — она стоит того!
Вошла Джулия. Серое короткое платье охватывало её красивую фигуру, с косынкой, как у Марии-Антуанетты — то была новая мода, придуманная императрицей Евгенией, — прикрывшей её плечи; с маленькой простой шляпки спускалась белая вуаль, вышитые арабески которой, несмотря на лёгкость ткани, совершенно скрывали её лицо.
— Я готова, — сказала она весело, — теперь пустимся в весёлый, смеющийся свет, столь прекрасный и яркий!
Она взяла его под руку; с юношеской лёгкостью оба сошли с лестницы, сели в купе фон Грабенова и поехали по оживлённым улицам через площадь Согласия и набережную д'Орсе к Марсову полю, занятому выставкой.