Чудно прекрасный вид представляло это поле, на котором соединились искусство, богатство и пёстрые картины национальной жизни всех народов земного шара.
Посредине возвышалась громадная ротонда с блестящими на солнце стёклами, заключавшая в себе собственно выставку и осенённая реющими знамёнами всех наций. Вокруг этого центрального здания были разбросаны лужайки, орошаемые ручейками, густые боскеты и тенистые группы высоких деревьев, которые неизвестно как могли произрастать на скудной почве Марсова поля. Между ними высились купола маяков, стройные минареты рисовались на фоне неба, виднелись лёгкие швейцарские домики, тяжёлые здания египетских дворцов, и над всей пёстрой, изменчивой картиной парил большой привязной аэростат, который через каждые полчаса поднимался высоко в воздух на крепком проволочном канате и спускался потом посредством паровой машины. За выставкой виднелся огромный вызолоченный купол Дома инвалидов.
Карета остановилась у главного входа, драпированного императорскими цветами, напротив Иенского моста.
Молодые люди вышли; карета заняла место в длинном ряду экипажей, стоявшем у входа.
— Как хорошо! — сказала Джулия, окинув взглядом обширную пёструю картину выставки и открывшейся панорамы Парижа и обращая потом глаза к громадным каменным ступеням Трокадеро по ту сторону Иенского моста.
— Да, хорошо, — сказал фон Грабенов, радуясь детскому удивлению молодой девушки, — нельзя ничего представить себе лучше и величественнее этого вида, и я едва могу поверить, чтобы в другом городе можно было устроить нечто подобное, столь богатое жизнью и прелестью, и однако ж, — продолжал он грустно, — всякий раз у меня болезненно сжимается сердце, когда вижу Иенский мост, напоминающий мне падение моего отечества. Наш великий полководец Блюхер, — сказал он полушутя-полусерьёзно, — хотел взорвать мост и приглашал Талейрана сесть сперва на этом мосту, может быть, было бы лучше, если бы так и случилось — тогда перед глазами французов не было бы памятника нашего несчастия, который постоянно питает их надежду быть нашими господами!
— Фи! — сказала Джулия шутливо. — Вы, немцы, все немного варвары — оставь политику и минувшее, станем наслаждаться настоящим, пока оно длится, — прошептала она почти неслышно, с глубоким, быстро подавленным вздохом.
И, прижавшись к нему, она подошла вместе с ним к турникету, чтобы взять входные билеты.
Едва они прошли в боковой вход, как к главному порталу подкатил лёгкий, изящный экипаж. В открытой коляске, запряжённой двумя чудесными конями, сидела дама в очень простом, но изящном наряде. Черты её красивого, весёлого лица не имели уже юношеской свежести, но ещё не подверглись разрушительному влиянию лет; полные ума и добродушия, её глаза весело посматривали из-под маленькой шляпки с белым пером.
Один из стоявших у входа полицейских подбежал к лошадям, головы которых уже прошли под зелено-золотой балдахин; сидевший на козлах кучер остановил лошадей с тем мгновенным и безусловным послушанием, которое оказывают в Париже в спокойные времена органам общественной безопасности.
Карета стояла под порталом, и дама с недовольным и удивлённым видом смотрела на полицейского, который, подойдя к дверцам, вежливо сказал:
— Проезд воспрещён.
— Почему? — спросила дама.
— Только император и иностранные принцы имеют право въезжать в экипажах во внутреннее пространство.
Лукавое выражение мелькнуло в глазах дамы; твёрдым взглядом смерила она полицейского с головы до ног и сказала высокомерно-уверенным тоном: — Хорошо, я великая герцогиня Герольштейн.
Удивлённый, почти испуганный, полицейский отскочил от дверец и, вытянувшись, снял шляпу.
— Allez![80] — крикнула дама, откидываясь на подушки, и карета быстро покатила по большой аллее к ротонде.
— Презабавно! — сказал фон Грабенов.
— Кто это? — спросила удивлённая Джулия.
— Мадемуазель Гортензия Шнейдер, великая герцогиня Герольштейн и королева театра-варьете, — сказал фон Грабенов с улыбкой, — её владычество так признано всеми, что иностранцы уже из Кёльна приказывают взять ложу, чтобы иметь возможность видеть её.
Джулия рассмеялась. Потом она долго и задумчиво смотрела на ехавшую вдали карету прихотливой певицы.
— Это блестящий конец той дороге, идти по которой меня принуждают, — сказала она тихо, — если только достигнешь этого конца. Но сколько ступеней ведут к такой сомнительной высоте, что мне их не одолеть.
И, желая отделаться от грустных мыслей, она увлекла своего друга вовнутрь выставки.
Они обошли вокруг здания, видели столь верные копии своеобразной национальной жизни всех народов, наполнявшие это обширное здание и напоминавшее каждому иностранцу его родину. Наконец, молодые люди вошли в русский ресторан, где сели в уголку изящного салона за русский обед с различного рода ухой, с паюсной икрой и всеми особенными, но превосходными русскими кушаньями, которые подавались служителями в национальной одежде из чёрного бархата и красной шёлковой материи.
Грустное, мечтательное настроение Джулии постепенно исчезало под влиянием разнообразных картин; весело болтая, она сидела рядом со своим милым, который смотрел на неё восхищенными глазами, и, когда она выпила бокал лёгкого шампанского, которое так же необходимо за русским столом, как и за столом своего прекрасного отечества, тогда глаза её заискрились жаждой жизни, она полной грудью вдыхала упоительный воздух настоящего, забывая тяжёлое минувшее и медленно наступающие мрачные тучи грядущего.
Настал вечер, и парк со всеми его чудесами начал местами покрываться тьмой, местами освещаться ярким газовым пламенем.
— Посмотрим ещё, до отъезда, на совершенно особенное зрелище, — сказал фон Грабенов, — а именно на китайский театр — там увидишь чрезвычайно оригинальные пантомимы и акробатические фокусы. Стоит посмотреть.
— Пойдём, — согласилась Джулия весело, — мы должны вполне насладиться нынешним днём — завтра уже принадлежит будущему, — прибавила она грустно.
— Завтра я озабочусь о приискании тебе жилища, — сказал фон Грабенов, подавая ей руку и зонтик, — потому что с истинной радостью исполню первую половину твоей просьбы — удалить тебя из настоящей среды.
Молодой человек говорил с весёлым расположением духа, в которое пришёл вследствие приятно проведённого дня; Джулия же, казалось, была печальна от воспоминания об утреннем разговоре. Она потупила глаза, опуская вуаль на лицо.
— Зачем теперь вуаль? — сказал фон Грабенов шутливо. — Позволь мне любоваться твоим милым лицом — публика же не разглядит тебя в этой полутьме.
Он хотел откинуть вуаль.
— Нет-нет! — вскричала она с живостью и схватилась за вуаль.
Он отнял руку и взглядом просил извинения; Джулия не заметила, что вуаль оторвалась с одной стороны и зацепилась за цветок на шляпке. Джулия взяла под руку фон Грабенова, и оба они вышли из тяжёлой атмосферы ресторана на чистый, ароматный вечерний воздух.
Едва они прошли несколько шагов, как молодой человек заметил, что рука его милой сильно задрожала.
— Взгляни туда, туда, — прошептала она, — человек, которого мы встретили несколько дней тому назад, он идёт сюда, О, как он смотрит на меня!
Фон Грабенов взглянул по направлению невольно поднятого ею зонтика и увидел на расстоянии нескольких шагов графа Риверо, который медленно шёл им навстречу и, вероятно, уже давно заметил их, потому что посматривал на молодую девушку с улыбкой и невинным любопытством.
Фон Грабенов почувствовал прилив ревности и был рад тому, что вуаль скрывала лицо Джулии.
Граф подошёл и приветствовал молодого человека, в то же время он с утончённой вежливостью снял шляпу и поклонился Джулии, которая отвечала ему тем же.
— Я тщетно ожидал вас в клубе, — сказал граф Риверо, — и после обеда приехал сюда. Какое удовольствие, что я вас встретил здесь! Не смею и предложить вопроса, могу ли быть вашим спутником — боюсь, что буду лишний.
Фон Грабенов обратился к Джулии, граф вежливо и с немым вопросом смотрел на закрытое лицо девушки. Рука последней дрожала:
— Мы хотели пойти в китайский театр, — сказала она смущённым голосом, — и я не хотела бы быть вам препятствием.
Граф вздрогнул при звуке её голоса, итальянский акцент которого не ускользнул от его слуха.
— Нам будет приятно, граф, если вы пойдёте с нами, — сказал фон Грабенов с утончённой вежливостью.
Они пошли далее, весело болтая. Граф Риверо шёл со стороны молодой девушки, и хотя вёл совершенно пустой разговор, однако ж более или менее часто обращался с своими замечаниями к юной особе и тем заставлял её давать ответы, при которых на его лице являлось выражение, как будто он старался припомнить давно прошедшее время.
Они заняли свои места в маленьком китайском театре, сзади большого павильона. Началось представление: своеобразные личности исполняли на освещённой пёстрыми лампами сцене свои странные пантомимы, в которых мало что можно было понять и которые напоминали несколько сцены крошечного, любимого всеми театра полишинеля.
Джулия сидела молча, не выпуская руки фон Грабенова и прильнув к молодому человеку, который изредка пожимал ей руку; граф внимательно смотрел на оригинальное зрелище, но, казалось, был больше занят своими воспоминаниями, его лицо выражало старание припомнить что-то из далёкого прошлого.
Вдруг в театр вошло громко разговаривавшее и смеявшееся общество.
Это общество состояло из нескольких изящных членов жокей-клуба и дам сомнительного нравственного света; оно предположило развлечься здесь после осмотра выставки. Среди этого общества были герцог Гамильтон, виконт Вальмори, встретивший Джулию на вечере у маркизы де л'Эстрада, Памела с подчернёнными ресницами, отчего глаза её казались блестящее.
Фон Грабенов сделал движение, чтобы встать.
— Уйдём, — шепнула ему Джулия, — это знакомые, с которыми я не хотела бы встречаться.
Джулия встала, но именно это движение обратило внимание прибывших на неё и на её спутника, которого тотчас узнали.