Но я также уверен, что она не страдает ни истерией, ни нервными расстройствами, ни неврастенией. Нарциссизм – да, присутствует. Но без всякой социопатологии. К примеру, она любит вас, сколько бы ни утверждала обратное. Но вы, очевидно, слишком не сходитесь в темпераментах. И фамилия у вас другая. У вас разные отцы?
– Матери разные, – сказала Мэри. – А мой отец… можно сказать, что в браке с моей матерью он жил под другой личиной. Словно становился другим человеком.
– Понимаю, – сказал Фрейд и откинулся на спинку кресла. – Мне приходилось слышать о таких случаях – респектабельный джентльмен ведет двойную жизнь, имеет даже два разных дома и две семьи. Я наслышан о вашем отце, фройляйн. Его считали выдающимся специалистом в своей области, хотя и несколько неортодоксальным. Но человек, какова бы ни была его профессиональная репутация, все равно остается человеком – ему свойственно ошибаться, как и всем нам. Более того – чем выше он поднимает голову в обществе, тем ниже может пасть в своей тайной жизни, словно психика пытается достичь своего рода баланса, равновесия. Я давно думал о том, что человеческое сознание – это поле битвы, войны между самыми высокими и самыми низкими побуждениями в человеке, самыми цивилизованными и самыми примитивными. В каждом из нас живет первобытное дитя, которое жаждет только любви, еды, исполнения всех желаний. Оно действует под влиянием какой-то потребности, гнева, сиюминутного импульса.
– Да это же совершенно точный портрет Дианы! – сказала Мэри.
– И в каждом из нас живет взрослый, который понимает, что нельзя поддаваться этим импульсам, – сказал Фрейд. – К примеру, вы, фройляйн, кажетесь мне великолепным образцом подобной сдержанности, хотя ваша сестра описала ее в несколько иных выражениях.
Диана: – Я сказала, что у тебя кочерга в заднице!
Мэри: – Тебе просто хотелось лишний раз сказать слово «задница», так?
– Да, – ответила Мэри, словно оправдываясь, – на мне с детства лежала большая ответственность. Когда моя мать сошла с ума, мне пришлось вести хозяйство – оплачивать счета, заботиться о людях, которые от меня зависели. Как же тут станешь делать и говорить все, что вздумается? Нужно было выполнять свои обязанности, свой долг…
– Да, ваша сестра рассказала мне о болезни вашей матери, и она меня чрезвычайно заинтересовала. А она… я имею в виду вашу сестру – она тоже входит в категорию ваших обязанностей?
– К несчастью! – Это вырвалось у Мэри с несколько излишней горячностью, но это же правда, разве нет? – Она как раз и есть самая…
– Тогда отчего вам не хочется, чтобы она отправлялась в Кранкенхаус Марии-Терезы?
Он снова подался вперед, уперев локти в колени, и смотрел на нее пронзительным взглядом.
– Потому что она моя сестра, и мой долг о ней заботиться.
Это же очевидно. Почему он задает такие вопросы? При чем здесь ее чувства, ведь они не имеют никакого значения. Она несет ответственность за Диану, нравится ей это или нет.
Фрейд улыбнулся и откинулся назад.
– О, фройляйн, вы недоумеваете, зачем я расспрашиваю вас в такой неприятной, невежливой манере, верно? Но я пришел к убеждению, что в поисках истины о человеческой психологии вежливостью приходится жертвовать. Часто это раздражает пациентов.
Но она же не его пациентка?
– Разумеется, я не употребляла бы таких выражений, если бы вы не начали расспрашивать… – начала Мэри.
– Разумеется, нет. Видите ли, вы лжете совсем иначе, не так, как ваша сестра. Она лжет, чтобы получить желаемое, без колебаний и раскаяния. А вы лжете, чтобы сохранить тот налет респектабельности и благопристойности, который отличает нас от животных. Нет, можете не отвечать – я сделаю то, что вы хотите, и определю вашу сестру в сумасшедший дом. Вы понимаете, что при этом я рискую своей карьерой. Я делаю это не ради вас и даже не ради моей подруги Ирен, а потому что кое-что знаю об Абрахаме Ван Хельсинге, и то, что я знаю, мне не нравится. Он опасный человек – человек, который видит в науке не беспристрастное накопление знаний, а инструмент власти. Такого человека необходимо остановить. Я не хотел бы подвергать опасности вашу сестру, но я вижу, что у нее нет ощущения опасности, такого, как у вас или у меня, – для нее это просто очередное приключение. Я дам ей три дня в Кранкенхаусе. По истечении этого срока я официально переведу ее в другую больницу – а на самом деле, разумеется, верну под вашу опеку. Надеюсь, ей удастся найти эту девушку, мисс Ван Хельсинг, и установить с ней контакт.
Неожиданно он улыбнулся. Словно солнечный луч вдруг пробился сквозь грозовые тучи.
– И, если вы с сестрой еще на какое-то время останетесь в Вене, я буду рад повидать вас снова. Мне кажется, фройляйн, что в каждой из вас есть что-то такое, чего другой недостает, – словно вашей сестре досталась одна половина человеческой психики, а вам другая. Она правду говорит, что вы никогда не плачете?
– Не всем же реветь во все горло по поводу и без, – раздраженно ответила Мэри. Как смела Диана обсуждать ее с этим грубым, неприятным человеком?
– И вам никогда не хотелось ударить кого-нибудь, когда разозлитесь? Или, может быть, пнуть какой-то неодушевленный предмет, стол, например, если вы запнулись об него и ушибли палец?
– Да какой же в этом смысл? – спросила Мэри. – Мне от этого никакой пользы, а стол уж во всяком случае не пострадает. Скорее я сама себе еще больнее сделаю, что за глупости. Хотя…
– Да? – переспросил доктор Фрейд.
– По правде говоря, Диане мне иногда хочется дать затрещину! Когда она ведет себя совсем уж невозможно.
Ужасно неприятно было в этом признаваться, но это была правда.
– Ах, да, Диане. – Психоаналитик смотрел на нее почти сочувственно. – Ну конечно, она пробуждает в вас самые примитивные импульсы. А вы, полагаю, сдерживаете и направляете ее, невзирая на ее сопротивление.
Диана: – Чушь какая.
– Стараюсь, конечно, – сказала Мэри. – Но что вы хотите этим сказать, доктор? Я чувствую, что за этими расспросами стоит какая-то цель, но не могу понять какая.
– К сожалению, не все так просто, фройляйн, – ответил он. – Нет, у меня всего лишь возникла одна идея – даже не идея, а призрак идеи, который тут же исчезает, стоит лишь попытаться сосредоточиться на нем. Мы говорим о человеке – о его «я», «эго». А я полагаю, что это «я» состоит из множества сущностей, борющихся друг с другом. Как я уже упомянул, человеческая психика – это поле битвы. Те, кто получил в этой битве самые тяжкие раны, приходят ко мне или даже оказываются в таких заведениях, как Кранкенхаус Марии-Терезы. Мне кажется, что вы и ваша сестра… Нет, я пока не могу прийти к определенному заключению – слишком мало данных. Вот зайдете ко мне еще раз, и тогда мы, вероятно, еще побеседуем. А сейчас вам пора обедать, и меня жена тоже к обеду ждет. Завтра утром я отвезу вашу сестру в Кранкенхаус – сегодня после обеда позвоню Ирен, и мы обсудим наши планы. Надеюсь увидеть вас снова, фройляйн Джекилл, в те дни, пока вы будете в Вене. И помните – когда у вас найдется время, я сочту за честь послушать что-нибудь о вашем детстве, о ваших снах.
Мэри встала с кушетки. Разумеется, она вовсе не собирается подвергаться психоанализу!
– Благодарю вас, доктор Фрейд, – сказала она вежливо, но без энтузиазма. Если это и есть психоанализ – совать нос в чужие дела, – то он ей совершенно ни к чему. Неужели такая умная женщина, как Ирен Нортон, могла найти в этом что-то интересное и полезное?
Миссис Пул: – Вы совершенно правы, мисс. Человек должен понимать, что можно, а что нельзя, а если не понимает, то никакие комплексы, или как там эти психологи выражаются, его не оправдывают.
Беатриче: – Но доктор Фрейд сделал немало открытий в области человеческой натуры. Вы читали его новую книгу об интерпретации снов?
Жюстина: – Нет, а у тебя она есть?
Беатриче: – Лежит у меня на тумбочке возле кровати. Можешь взять в любое время. Он утверждает, что все наши сны имеют определенное значение – что, если верно интерпретировать их, можно понять свои истинные надежды и желания. Вот тебе, к примеру, что сегодня снилось?
Жюстина: – Какое-то озеро, кажется. Я видела в нем свое отражение, но надо мной сгущались тучи, и вдруг разразилась страшная буря. Хлынул дождь, мне стало холодно, и хотелось есть, и я не знала, куда идти. И в воде отражалось уже не мое лицо…
Беатриче: – Озеро – это символ женственности. Возможно, оно олицетворяет твою мать, а льющийся сверху дождь – мужские законы и правила, которые угнетают женщин? Дождь часто бывает символом отца, а грозовые тучи, разумеется, ассоциируются с богом-отцом Зевсом. То есть твой отец, Франкенштейн, в своем стремлении стать богом нарушил женский закон творения, и в результате появилась ты, такая, как сейчас, – совершенно чуждая той, другой Жюстине.
Кэтрин: – В жизни такой чепухи не слышала.
Фрейд лишь улыбнулся.
– Что ж, фройляйн в таком случае, думаю, наш с вами разговор окончен. Пригласим сюда вашу сестру?
Мэри кивнула и встала. Слава богу, с этим покончено! Правда, теперь предстоит самое трудное. Диана сидела на диване в приемной, закинув ногу на ногу.
– Ну что, всё? Долго же ты там торчала.
– Вы были неправы, фройляйн Хайд, – сказал Фрейд. Казалось, что он смотрит на нее сердитым взглядом из-под нависших бровей, но Мэри видела, что он улыбается. Теперь, когда она узнала его получше, как человек он был ей скорее симпатичен. Похож на ручного медведя: сначала кажется – вот-вот разорвет, но стоит к нему немного привыкнуть, и вот он уже далеко не так страшен. А что касается его теорий – так ей до них нет никакого дела. Ее интересуют факты. Мистер Холмс верит только фактам, а не каким-то туманным гипотезам о человеческой натуре. Вот интересно, что бы он сказал по поводу фрейдовского анализа Дианы – или ее, Мэри.
– Да? И в чем же я неправа? – Диана встала и скрестила руки на груди, как капризный ребенок.