Говорить и думать на нем было так легко – словно она вернулась в горы Швейцарии и снова вдыхает их прохладный чистый воздух после сырой, тяжелой, пропахшей сажей атмосферы Лондона.
Она спустилась по лестнице вслед за Гретой, перешагнув через пьяного, валявшегося на площадке второго этажа. Они нашли кэб там, где оставили его ждать, – в глухом переулке за несколько кварталов. Вскоре они уже вновь катили по мощеным венским улицам.
По пути Жюстина разглядывала в окно многоквартирные дома и фабрики этой части города. Затем повернулась к Грете.
– Так откуда же ты узнала, где император держит ночью свой носовой платок?
Грета рассмеялась.
– Ночь – самое подходящее время, чтобы его стащить. Как сказала бы вам мадам Нортон, носовой платок императора с его личной меткой может оказаться полезным во многих случаях! Например, если нужно уверить кого-нибудь, что вы его тайная любовница, а значит, в некотором смысле доверенное лицо. Только не думайте, будто я вытащила платок прямо у него из-под головы! Его в это время в постели не было. У служанок есть свои преимущества: в платье горничной можно зайти куда угодно, никто и внимания не обратит. Но, пожалуй, я не стану вам больше ничего рассказывать, Жюстина, хотя я неплохо разбираюсь в людях и вы похожи на человека, которому можно доверить любую секретную информацию. Понимаете, я не хочу злоупотреблять доверием мадам. Она… в общем, она спасла нам жизнь – мне и сестре.
– В самом деле? – переспросила Жюстина. Она не стала спрашивать как. Ей не хотелось а вторгаться в личные тайны Греты… И именно в этом разница между Жюстиной и всеми нами. Мы бы не были столь щепетильны.
Мэри: – Я бы уж точно не стала любопытствовать!
Кэтрин: – Но тебе бы хотелось. Тебя бы удержали только правила приличия.
Беатриче: – Признаюсь, меня бы так и подмывало спросить, хоть это и невежливо.
Кэтрин: – Вот потому-то Жюстина гораздо лучше нас всех.
Жюстина: – Что за нелепость, Кэтрин. У меня столько недостатков. Я и злюсь иногда – сильнее, чем вы думаете, и прощаю не скоро. Когда мы оказались в ловушке в том замке в Штирии, я никак не могла заставить себя простить…
Кэтрин: – Я же сказала, не портите интригу! И вообще, это только доказывает твою доброту: стоит тебе хоть немного отступить от идеала милосердия, как ты немедленно в этом раскаиваешься. Правду сказать, мне кажется, это не слишком разумно с твоей стороны – сколько ни вини себя, это ведь ничего не изменит.
Беатриче: – Но чувство вины может побудить нас в следующий раз поступать более этично. Скажем, один раз причинишь кому-то непоправимое зло, и после этого твердо решишь не вредить больше никому.
Кэтрин: – Ты говоришь о своих отношениях с Кларенсом?
Диана: – А у меня никогда не бывает чувства вины.
Мэри: – Это мы знаем!
Теперь настала очередь Греты смотреть в окно кэба, отвернув лицо от Жюстины. Но часть лица Жюстине было видно, и она казалась задумчивой. В цокоте копыт по мостовой было что-то успокаивающее. Теперь они ехали уже по широким бульварам южной части города, обрамленным деревьями с двух сторон. Жюстина ждала. Скажет ли ей Грета что-нибудь? Если нет, Жюстина, конечно, не станет больше ни о чем спрашивать. Наконец Грета снова повернула лицо к Жюстине, и та встревожилась: не обидела ли она маленькую горничную (или шпионку?), может быть, даже причинила ей какую-то боль? Глаза Греты были полны слез. Она шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной ладони. Затем, словно вспомнив, что она, как-никак, горничная самой мадам Нортон, вытащила из кармана не очень-то чистый платок.
– Наша мама умерла через несколько дней после того, как я родилась, от родильной горячки. Отец у нас был заботливый, только пьяница и вор. Ладно бы еще только воровал – этим он мог бы прожить безбедно, он ведь был из лучших во всей Вене, – или уж пускай бы пил, а от воровства отстал. А он воровал пьяным, и его поймали. В тюрьме он и умер, а нас отдали в приют для сирот и найденышей, в районе Маргаретен. В школу мы никогда не ходили – Ханна еще немного умела читать, а я и этому не выучилась. В этом приюте было… ну, в общем, не лучше и не хуже, чем во многих других, куда спихивают никому не нужных детей. Они надеялись, что голод сделает нас покорными, а если не выходило – тогда розга довершала то, что оказалось не под силу голоду. Кончилось тем, что мы сбежали. Мы почти ничего не знали и не умели, но одному полезному делу отец нас обучил: воровать. Два года мы жили на улице, промышляли карманными кражами и другим воровством. Однажды, когда Ханна тащила бумажник из кармана какого-то особенно шикарно разодетого джентльмена, а я клянчила у него мелочь, чтобы отвлечь, нас поймали. Его слуга как раз догонял его – задержался, пока платил по счету, – ну, и увидел, чем мы занимаемся. К несчастью для нас, джентльмен оказался каким-то важным придворным чином и заявил, что в бумажнике были важные правительственные документы. Обвинил нас в шпионаже и в антиправительственном заговоре. Нас судили и приговорили к повешению за государственную измену. Ханне тогда было тринадцать лет, а мне всего одиннадцать. Мы думали, что нам придется умереть.
Грета снова отвернулась и стала смотреть в окно. Теперь они ехали мимо парков, усаженных высокими деревьями, и красивых зданий – должно быть, каких-нибудь университетов или музеев. Как непохоже на те узкие, тесные улочки, где они были сегодня!
– Однажды, – продолжала Грета, все так же глядя в окно, – когда мы томились в тюремной камере, уже оставив всякие мысли о побеге, – не думайте, что мы не пытались! – к нам вошла какая-то женщина. Я до сих пор помню, как увидела ее в тусклом свете из тюремного окошка: в ярко-алом пальто с меховой оторочкой, в меховой шапке. Никогда я таких женщин не видела! Подумала – должно быть, это сама императрица Елизавета. За ней вошел охранник, и он все перед ней стелился да кланялся. Она приказала ему выпустить нас из камеры, и он ответил: «Слушаюсь, ваше высочество!» Мы пошли за ней по этим темным коридорам и вышли из тюрьмы на свет – а мы-то думали, что больше его не увидим до того дня, когда нас поведут вешать на тюремный двор.
Не успели мы выйти из тюрьмы, как она схватила нас за руки и сказала: «Живо в экипаж, пока они не догадались, что я никакое не высочество, а приказы о вашем освобождении поддельные!»
Мы поскорее вскарабкались в экипаж с королевским крестом и покатили по венским улицам, вот так, как сейчас… на волю.
– И это была Ирен Нортон? – спросила Жюстина.
– Ну конечно, – ответила Грета и улыбнулась, словно вспоминая эту сцену. – У кого еще хватило бы духу вот так просто заявиться в самую неприступную венскую тюрьму в экипаже с королевским гербом, с фальшивыми бумагами, чтобы спасти двух преступниц, которые и в самом деле виновны в том, в чем их обвиняют? То есть не в измене, конечно, а в краже.
– И почему же она это сделала? – спросила Жюстина. – Это ведь наверняка был немалый риск.
– Мы уже почти приехали, – сказала Грета. – Это ограда Бельведера. Сейчас будет поворот на Принц-Ойген-штрассе… Мы ее тоже спрашивали. Она сказала, что, если мы и правда шпионки, то она хочет, чтобы мы работали на нее, а если нет, то пригодимся ей в качестве воровок. Нас научили говорить на нескольких языках, драться на ножах и саблях, стрелять из любого оружия. Она познакомила нас с остальными…
– Значит, на миссис Нортон работают и другие такие, как вы? – спросила Жюстина. Ирен ведь и сама уже намекала на это.
Грета рассмеялась.
– Да нас у нее целая… как это называется? Орава, вот как. У мадам Нортон живем только мы с Ханной. У других есть свой дом, а где он находится – это такой секрет, что я его даже вам не открою! Хотя вы мне нравитесь, Жюстина, и, если вы когда-нибудь захотите заняться шпионажем – или воровством, тоже годится, – я без разговоров рекомендую вас мадам!
Жюстина была изумлена до глубины души. В сравнении с той организацией, какую основала Ирен Нортон, нерегулярные полицейские силы с Бейкер-стрит казались детской игрой.
– Ну вот, я уже и лишнего наговорила, – сказала Грета. – И мы уже приехали. Вот и Принц-Ойген-штрассе, восемнадцать.
Когда они вошли, Ирен не оказалось дома, и Мэри с Дианой и Ханной еще не вернулись от доктора Фрейда. Грета сразу направилась на кухню, обронив что-то насчет того, что фрау Шмидт может понадобиться ее помощь в приготовлении обеда.
Чем же заняться? Жюстина даже знала чем, вот только не очень-то ей хотелось этим заниматься. Но придется, хочешь не хочешь. Если бы она прочитала книгу Мэри Шелли еще в Лондоне, она могла бы обратить внимание на имя Генриха Вальдмана. Нет, довольно, она и так уже слишком долго тянула.
Миссис Пул: – И подумать только – он провел с вами две ночи в одном купе, зная, что вы женщина! Настоящий джентльмен никогда бы так не поступил.
Жюстина: – Уверяю вас, миссис Пул, он вел себя вполне пристойно. Разве что с насмешкой отзывался о «Рассуждениях о метафизике» Лейбница – вот это, признаюсь, меня немного покоробило.
Вернувшись от психоаналитика, Мэри ушла в их общую с Дианой спальню (Диана уже убежала вниз, на кухню, заявив, что умрет от голода, если не съест что-нибудь tout suite[52]). Ну что ж, по крайней мере, хоть французский понемножку учит! После встречи с доктором Фрейдом Мэри хотелось только одного: умыться и сменить костюм для прогулок на что-нибудь поудобнее. Проходя мимо кабинета, она услышала… что это? Рыдания – вот что доносилось из-за двери. Жюстина! И рыдала она так, словно у нее сердце вот-вот разорвется.
Разумеется, Мэри открыла дверь (пусть это невежливо, но помочь подруге – важнее, чем соблюсти правила приличия) и увидела, что Жюстина сидит на диване, закрыв лицо руками. Плечи у нее вздрагивали, и она плакала так отчаянно, что это даже пугало – Жюстина ведь всегда была такой мягкой, такой спокойной. Мэри подошла к ней – быстро, но осторожно, чтобы не испугать, – и села рядом на диван. Положила руку Жюстине на плечо.