Щелк! Вот и все – плевое дело. Перед ней тянулся коридор, в точности повторяющий по своей планировке коридор второго этажа, но совсем, совсем на него не похожий! Тут не было никаких деревянных панелей. Стены голые, при дневном свете, наверное, белые. Лунные лучи едва-едва пробивались сквозь окошко в конце коридора. Свет в газовых лампах здесь ночью, очевидно, не убавляли, как на втором этаже, а полностью гасили. В дверях были маленькие окошечки с металлическими решетками, чтобы наблюдать за пациентами. Здесь становилось очевидно, что представляет собой Кранкенхаус по сути: тюрьму.
Как же найти здесь Люсинду Ван Хельсинг? Она знала только, что Люсинда молода – по словам Ирен, всего на несколько лет старше самой Дианы. Ей не приходило в голову, что на всем этаже не будет света. Она думала, что сможет хотя бы разглядеть обитателей палат. Ну что же, придется прибегнуть к более опасному средству. Она будет заглядывать в каждую комнату сквозь решетку. А потом, при необходимости, спрашивать, нет ли здесь Люсинды. С первой палатой все оказалось просто: седые волосы пациентки были видны даже в темноте. У второй решетки она позвала: «Люсинда!», стараясь, чтобы это прозвучало достаточно тихо и в то же время достаточно громко, но ответа не получила. Еще несколько дверей – и тут до нее донесся голос:
– Ik ben hier[58].
Откуда он? Диана подошла к двери, из-за которой, как ей показалось, долетели эти слова, и окликнула сквозь решетку:
– Я ищу Люсинду. Вы Люсинда Ван Хельсинг?
Ответ прозвучал из-за соседней двери:
– Да, я здесь.
Диана заглянула сквозь решетку. Лунный свет проходил сквозь зарешеченное окошко, и все-таки в палате было темно.
Диана разглядела только белую фигуру, сидящую на кровати. Кроме этой кровати, никакой мебели в комнате не было.
– Я чую твой запах, – донесся шепот. Чей он – белой фигуры? Да, но голос был такой тихий, глухой, что, казалось, будто он доносится прямо из воздуха. – Соль. От тебя пахнет океаном. Я однажды видела океан, в Бергене-ан-Зее. Он большой, очень большой. Я хотела бы в нем утонуть.
Кто это – Люсинда? Но Диана искала пленницу, а это просто сумасшедшая. По-английски она говорила прекрасно, но с каким-то акцентом. Кто она, эта Люсинда, – датчанка, норвежка, еще кто-то? Должно быть, в первый раз она откликнулась на каком-то из этих языков.
– Ты правда Люсинда? – прошептала Диана из-за решетки.
– Нет, – ответила фигура. – Я призрак, осужденный бродить по земле. Или сидеть здесь – возможно, и так.
Да черт возьми! Это Люсинда, или идти дальше искать?
– Тебя прислала Вильгельмина Мюррей? – спросила предполагаемая Люсинда. – Она говорила, что пришлет тебя…
Значит, это точно Люсинда. Пленница… и сумасшедшая! Дело будет еще труднее, чем Диана рассчитывала.
Щелк! Она повернула отмычку, и замок открылся. Но это самое легкое. Диана закрыла за собой дверь и обратилась к фигуре на кровати – очевидно молодой и, кажется, белокурой, хотя в темноте было трудно сказать.
– Меня зовут Диана Хайд. Я из клуба «Афина». Мисс Мюррей переслала нам твое письмо.
Обеими руками, совсем белыми в лунном свете, девушка убрала волосы с лица. Диана увидела темные, окруженные тенью глаза и острые скулы.
– Поздно, поздно, – проговорила девушка замогильным голосом. – Надо было тебе прийти раньше, когда я еще не умерла и не попала в ад.
Как это понимать? Впрочем, ладно. Сейчас это неважно. Дело есть дело, и его нужно закончить, в своем уме эта Люсинда Ван Хельсинг или нет.
– Я пришла сказать, что мы тебя спасем. Мы только пока еще не знаем как.
Несмотря на предостережение Мэри, Диана полагала, что сумеет освободить Люсинду сама. Но вот эту чокнутую? Нет, едва ли.
Люсинда вдруг схватила Дианину руку и стиснула холодными пальцами, неожиданно сильными. Ого, больно!
– Меня скоро не станет. Я уже плыву к дальнему берегу. Я вижу его – черный берег, царство забвения.
– И что это за берег такой? Пусти, мне больно.
Люсинда ослабила хватку.
– Смерть. Мне уже недолго осталось.
Она повернула лицо к освещенному луной окну, и Диана впервые разглядела его как следует. Ей уже случалось видеть такие лица – в Уайтчепеле. Люсинда Ван Хельсинг умирала от голода. Да, еще день-другой, а может, и меньше, – и она умрет.
Значит, либо Диана спасет ее сейчас, либо будет поздно. Диана вздохнула.
– Идем. Я тебя как-нибудь вытащу. На месте сообразим.
– Я не оставлю свою мать, – сказала Люсинда тихим, но совершенно нормальным голосом. – Она напротив, через три двери отсюда.
Мать? Но ведь Ирен говорила, что миссис Ван Хельсинг умерла. А значит, либо Ирен неверно информировали, либо эта Люсинда совсем рехнулась.
Черт побери. Дело оборачивалось все хуже и хуже.
Глава XII. Побег из лечебницы
– Моей матери нужна кровь, – сказала Люсинда Ван Хельсинг.
– То есть как это?
Диана почти не видела женщину, лежавшую на кровати, – лишь тень под тонким покрывалом, какие выдавались пациентам третьего этажа. Но то, что она видела – костлявая рука поверх покрывала, тонкое, будто спичка, запястье, – совсем не радовало. Эта женщина умирает. Диана чувствовала, что в комнате пахнет смертью, – у нее запах гниющих лилий.
– Ей нужна твоя кровь, из твоих жил, – сказала Люсинда. Понятнее не стало. – Выпить, – пояснила Люсинда. – Это вернет ей силы.
Она что, серьезно?
– Из моих жил? Ты хочешь, чтобы я вскрыла вену и дала ей выпить мою кровь?
– Да, – ответила Люсинда.
Собственно, а почему бы и нет? Ей случалось делать кое-что и похуже. Диана достала маленький, но очень острый ножик, припрятанный вместе с отмычками, надрезала руку (другую, не ту, которую резала в приюте святой Магдалины) и поднесла ко рту миссис Ван Хельсинг – насколько можно было угадать, где у нее рот. Тонкие, пересохшие губы чуть шевельнулись под ее пальцами.
Так, надрез как раз напротив губ. И вдруг она почувствовала что-то мягкое, влажное – будто кошка лизнула. Миссис Ван Хельсинг лизала ее руку.
Мэри: – Не могу поверить, что ты это сделала.
Диана: – А что же мне оставалось делать? Что бы ты сделала в таких обстоятельствах? Наверняка что-нибудь разумное. И тогда Люсинда Ван Хельсинг сидела бы в Кранкенхаусе до сих пор. Или уже умерла бы.
Мэри: – Я бы придумала что-нибудь другое, но не стала резать руку, чтобы напоить своей кровью женщину, которую вижу в первый раз в жизни!
Диана: – Строго говоря, я ее еще ни разу не видела.
– Хватит! – крикнула Диана. Миссис Ван Хельсинг уже не лизала, а сосала кровь, вцепившись в Дианину руку крепкими костлявыми пальцами. И откуда такая сила в этом больном, чахлом создании?
– Stoppen, Moeder![59] – сказала Люсинда. Она разжала пальцы матери и оторвала их от Дианиной руки.
– Отойди подальше! – сказала она Диане. – Она не желает тебе зла, но не владеет собой.
Диана шагнула назад. Голова кружилась. Сколько же крови она потеряла?
Люсинда что-то говорила матери – быстро, настойчиво, на непонятном Диане языке. Затем она помогла матери приподняться и встать. Миссис Ван Хельсинг шагнула в полоску лунного света, и Диана ахнула. Вид у нее был как у покойницы – это был настоящий труп женщины с темными затравленными глазами – бездонными темными колодцами, подумала бы Диана, если бы в ней была хоть искра поэтического чувства. И до чего же она худая! Такими худыми бывают люди в последней стадии чахотки. У нее были такие же, как у дочери, длинные волосы, свисавшие прядями вдоль лица, а одета она была в белую ночную рубашку. На груди тут и там виднелись темные пятна – капли Дианиной крови.
Миссис Ван Хельсинг повернулась к дочери и бросилась ее обнимать с криком, почти нечеловеческим:
– Mijn dochter, mijn liefde![60]
Люсинда тоже обняла мать. Она всхлипывала – тяжело, без слез.
На миг Диана закрыла глаза руками. Она не могла смотреть на эту встречу. Все это слишком живо напомнило ей тот день, когда она везла свою мать, кашлявшую кровью в платок, в больницу Святого Варфоломея. И тот, когда миссис Барстоу привела ее на кладбище при больнице, где ее мать зарыли в общую могилу для бедняков.
Диана: – А об этом непременно нужно писать?
Кэтрин: – Но ты же думала об этом, правда? Ты мне сама сказала. Я видела – ты чуть не плакала, когда рассказывала.
Диана: – Да иди ты к черту! (Продолжение разговора мы опустим, поскольку подобные выражения неприемлемы для юных читателей, да и для многих взрослых тоже.)
Все это время Люсинда говорила с матерью – видимо, объясняла, в каком положении они находятся. Миссис Ван Хельсинг выпустила дочь из объятий и указала на окно. Затем подошла к железной решетке и раздвинула в стороны два центральных прута – они выгнулись с такой легкостью, словно были из каучука.
Диана оторопело смотрела на нее. Кто же она такая, эта миссис Ван Хельсинг? Почему она жива, если Ирен Нортон говорила, что она умерла? И как ей удалось согнуть руками железные прутья?
Люсинда повернулась к Диане и сказала:
– Мама говорит, что можно бежать через окно. Спуститься по стене, как малюсенькие паучки.
Стараясь держаться подальше от миссис Ван Хельсинг (вдруг этой женщине все еще хочется ее крови), Диана подошла к окну и посмотрела вниз.
– Брось шутки шутить, – сказала она. Стена была из гладкого камня, зацепиться не за что – только узенькие щелочки, а высота в три этажа. А внизу? – Даже если и не сорвемся, нас сразу же увидят. Гляди, охранники патрулируют – вон и вон.
Ночь была ясная, безоблачная. Ее унылое серое платье еще, пожалуй, сольется с серой стеной, зато белые ночные сорочки будут просто светиться при почти полной луне. Пока они доберутся до земли, охранники уже будут их поджидать.