– Я чувствую то же, что и ты, – сказала Жюстина, качая головой. – Слишком много всего сразу.
– А ты откуда знаешь, что я чувствую? – спросила Мэри.
– Ты уже давно молчишь. И пока Мина рассказывала, ты почти ни слова не проронила.
– Ты тоже.
– А что тут говорить? Что бы мы ни предполагали в этом путешествии – хоть раз что-нибудь оказалось верным? Я думала, что Адам умер, а он не умер. Ты думала, что Мина просто твоя учительница, а она не просто учительница. Не знаю, что и думать об этом подкомитете. Что он сделал для того, чтобы как-то помешать Société des Alchimistes? Если все так, как описывает мисс Мюррей, то все их усилия оказались на редкость бесплодными. Они не сумели ни спасти мисс Вестенра, ни хотя бы остановить профессора Ван Хельсинга. – Жюстина покачала головой. – Даже не знаю…
Да, именно это Мэри и чувствовала сама! Она просто не знала… много чего не знала. Что думать о своем отце, например. Как отразились на ней его эксперименты? Это они сделали ее такой, какая она есть? Это они придали ей такой необычный характер, что даже миссис Пул это заметила, когда она была маленькой?
Миссис Пул: – Вы были идеальным ребенком, дорогая.
Мэри: – Вот в этом-то и беда, дети не должны быть идеальными.
– Ну вот, так-то лучше, верно? – спросил граф. Он осторожно опустил Люсиндину голову на подушку. Губы у нее были в крови. Кармилла вытерла их платком.
– По крайней мере, выглядит она лучше. Спасибо, Keresztapa. А теперь посмотрим, верна ли ваша теория…
Мэри о многом нужно было подумать, но сейчас было не до того. Впрочем, ей все время не до того. Они все время куда-то спешат – из огня да в полымя, а потом снова в огонь! Она вновь ощутила тоску по своей тихой комнатке в доме на Парк-Террейс, 11, по миссис Пул с ее разговорами о счетах. Приключения – это прекрасно, но рано или поздно начинаешь скучать по регулярным завтракам, обедам и ужинам, по часам досуга, когда можно почитать хорошую книгу или погулять в парке.
Лаура подошла к кровати и села в ногах.
– Влад, вы побудете с Люсиндой или лучше мне? Кармилла просидела около нее всю ночь, ей пора отдохнуть. А Мэри, Жюстине и Диане это ни к чему. Мина собиралась вести их за покупками, как только вернется. А пока…
– Если вы побудете с ней, пока я улажу свои дела, после обеда я вернусь и проведу с ней остаток дня, – сказал граф, вставая.
– Хорошо. Тогда сейчас мой черед. – Лаура подошла и села с другой стороны кровати. Кармилла встала, Лаура поцеловала ее в губы – ласково, но небрежно (так целуются люди, которые живут вместе уже давно) – и заняла свой пост у постели Люсинды. – А ты поспи, милая! Я серьезно – я знаю, какая ты сильная, но даже твои силы не бесконечны. К тому же ты, если не выспишься, начинаешь ворчать и дуться.
– Да, ma gouvernante[118], – отозвалась Кармилла с насмешливой улыбкой. Дуться она пока что и не думала, однако подавила зевок.
– И никаких отговорок, – сказала Лаура, качая головой. – Иди спать! – Она обняла Люсинду и уложила голову девушки к себе на плечо. Погладила Люсиндины спутанные кудри. – Рассказать тебе сказку? Или песенку спеть? Скажи, чего ты хочешь.
Если Люсинда и ответила, то так тихо, что Мэри не расслышала.
Когда они вышли в коридор вслед за графом, Кармилла обернулась к ним и сказала:
– Мне велено идти спать. Встретимся часов в семь, хорошо?
– Идите, – сказал граф. – Вы уже выполнили свой долг. Теперь предоставьте нам выполнить свой. Мисс Джекилл и мисс Франкенштейн, не хотите ли посидеть в музыкальной комнате до возвращения Мины? Да, и вы тоже, мисс Хайд. Да-да, Ховираг можете взять с собой. Farkhaskutyák[119] обычно не очень-то ласковы с посторонними, но вы ей, кажется, пришлись по душе.
Мэри молча кивнула. Сейчас ей было почти все равно, куда идти. Ей хотелось одного – посидеть и подумать обо всем, что произошло за это утро.
Музыкальная комната тоже располагалась на втором этаже, рядом с той, где они завтракали. Там стоял инструмент, в котором Мэри узнала клавесин – неужели в наше время кто-то еще играет на клавесине? У камина располагался жесткий, изящной формы диванчик и несколько кресел.
– Вы упомянули о какой-то своей теории, – сказала Жюстина графу, когда все расселись. – Что это за теория?
Теория? Мэри даже не помнила, чтобы об этом шла речь… ах, да, было. Какая-то теория о вампирах.
Граф улыбнулся Жюстине. Улыбка у него была очаровательная. Мэри пришлось напомнить себе, что ему уже больше четырехсот лет, потому что выглядел он… ну, приблизительно ровесником Мины. Он был красив какой-то особенной, европейской красотой – во всяком случае, никак не английской: острые скулы, темные волосы, ниспадающие на плечи, темные глаза, гораздо более глубокие, чем у… в общем, чем какие-нибудь светлые. Серо-голубые, к примеру, у которых бывает совершенно непроницаемый взгляд. По мистеру Холмсу никогда не поймешь, о чем он думает. А вот граф… Мэри понимала, что могло привлечь в нем Мину. Не последнюю роль, должно быть, сыграла и его учтивость, словно пришедшая из совсем другой эпохи. И при этом он был боевым военачальником, защищал границы христианского мира. В нем чувствовалась какая-то скрытая сила. У Мэри создалось впечатление, что он может быть весьма грозен, если захочет.
Жюстина: – Кэтрин, ты превратила графа в какого-то романтического героя.
Кэтрин: – Никого я не превращала. Он и есть романтический герой. Подумай, какой это подарок для романиста! Кларенс слишком чувствительный, Холмс слишком сдержанный, про Атласа ты сама все время твердишь, что он просто друг. В каждом романе должен быть романтический герой, а граф как раз идеально подходит на эту роль. Еще и страстный, ко всему прочему! Он, наверное, даже чихает страстно. И волосы у него красивые.
Жюстина: – Но он убивал людей, и не только на войне. Мы не знаем, сколько мужчин и женщин он заразил вампиризмом. Может быть, кто-то из них живет до сих пор, сосет кровь и заражает других? Он и сам не знает. И в смерти Люси есть часть его вины.
Кэтрин: – А это еще лучше для романтического героя. Он и должен быть опасным. Читатель должен думать, что он убивал людей и может убить снова. Вспомни Манфреда или Монтони. К тому же он раскаивается, ну, или говорит, что раскаивается, – это тоже плюс. Можешь мне поверить, рассказы об Астарте не продавались бы и вполовину так хорошо, если бы Рик Чемберс не был таким противоречивым. Романтическому герою полагается быть страстным, противоречивым и задумчивым.
Беатриче: – Кларенс бывает довольно страстным, между прочим.
– Ах, да, моя теория, – сказал граф. – Мне известны всего три случая вампиризма, когда жертва не потеряла рассудка. Это я сам, потом один английский джентльмен по имени Рутвен, и, наконец, моя крестная дочь Кармилла. Я долго полагал, что в составе крови должно быть какое-то вещество, которое и помогло нам, в отличие от других, сохранить разум. И я экспериментировал и с самой кровью, и с людьми – с мужчинами, а иногда и с женщинами. Кармилла говорила, что вы знакомы с Магдой. Она была одной из моих воинов. Женщина-воин – редкость для пятнадцатого века, но она была сильнее большинства мужчин. Она – мой самый большой успех, хотя и тут не обошлось без некоторых психических отклонений. Это было самое большее из того, чего я сумел достичь на чисто материалистической основе. Люси же стала моей самой тяжелой неудачей. Она потеряла рассудок даже быстрее, чем в обычных случаях вампиризма. После этого фиаско я вернулся в свой замок в Трансильвании, израненный, упавший духом, оставшийся в живых лишь благодаря героизму Мины – скажу с полной искренностью, я никогда не встречал столь храброй женщины, – и вновь перечитал все, что только мог найти на эту тему. Литература изобиловала всевозможными домыслами и суевериями. Решив, что этого с меня довольно, я обратился к последним научным журналам и там наткнулся на то, что, как мне думалось, могло дать исследованиям новое направление. Человеческий разум лишь недавно стали изучать научными методами, и в этой области англичане и немцы опередили всех прочих. Я читал Модсли, Майерса, Крафта-Эбинга, Фрейда – с последним, если не ошибаюсь, вы встречались в Вене. Я и сам хотел бы когда-нибудь с ним встретиться. Я нахожу его теории интересными, хотя и не до конца убедительными. Из них я понял, что психика влияет на организм гораздо сильнее, чем мы привыкли думать. Физическое состояние может меняться под воздействием травмы. Но почему только травмы? Почему не ее противоположности? Для этой противоположности у меня не было подходящего термина, и я назвал ее «эвтравмой» – «хорошей раной». Любовь – это эвтравматическое переживание.
Я вновь стал размышлять о своей собственной трансформации, о трансформации Рутвена и моей крестной дочери. И понял, что между ними есть нечто общее.
О каждом из нас кто-то заботился – постоянно и ревностно. В моем случае это был мой друг Ахмет, молодой врач, состоявший при османском дворе, – во время моей трансформации он день и ночь сидел со мной. Мы были врагами, во всяком случае, так нам говорили правители, которым мы поклялись хранить верность, однако он заботился обо мне, как о родном брате. Он говорил со мной, читал мне стихи, держал за руку. В случае Рутвена это была греческая девушка по имени Янте, которая осталась с ним и поила его своей кровью. Именно за ее смерть он хотел отомстить, когда пошел сражаться и погиб за независимость Греции. А в случае с Кармиллой – я так боялся, что она умрет в одиночестве, или безумие овладеет ею, когда меня не будет рядом, что ни на минуту не отлучался от нее, хотя сам уже падал с ног от голода и изнеможения. О тех, кто заражен вампиризмом, редко кто-то заботится: родные отказываются от них из опасения за собственную жизнь и рассудок, из страха перед суевериями, связанными с вампирами. В случае с Магдой – ее надолго оставляли одну. Я велел ее товарищам позаботиться о ней, но мы тогда как раз держали осаду, и я не мог заботиться о ней сам. Всех пугала ее сила и свирепость, когда она была голодна. Когда я стал размышлять об этих случаях, мне пришло в голову, что, возможно, недостающий ингредиент – психологический: сознание того, что о тебе заботятся, что тебя любят. Поэтому теперь с Люсиндой всегда будет кто-то из нас. Мы будем держать ее за руку, разговаривать с ней, петь, если понадобится. Дай Бог… я слишком долго живу на свете, чтобы верить в справедливого или милосердного Бога, но если он существует – дай Бог, чтобы я оказался прав.