День сиял. Снег оживленно хрустел под ногами в ожидании перемен. Октябрята, самим ходом истории избавленные от вступления в пионеры, дрались ранцами. Воробьи, щебеча, кучковались у булочной, как публика у "Московских новостей”. Все жило, сверкало и перемещалось, и только в сугробе у троллейбусной остановки лежал человек.
Он лежал с закрытыми глазами, строгий и неподвижный. Холодцов, у которого с приходом к власти Михаила Сергеевича Горбачева появилась масса неотложных дел, прошел было мимо, но тотчас вернулся.
Что-то в лежащем смутило его.
О глядев безмятежно распростертое тело, Холодцов озадаченно почесал шапку из кролика. Такая же в точности была нахлобучена гражданину на голову. Такое же, как у Холодцова, пальто, такие же ботинки на шнуровке, очки.
Озадаченный Холодцов несмело потрепал человека за обшлаг, потом взял за руку и начал искать на ней пульс. Пульса он не нашел, но глаза гражданин открыл.
Глаза у него были голубые – в точности как у Холодцова.
Увидев склонившееся над собою лицо, лежащий улыбнулся и кратко, как космонавт, доложил о самочувствии:
– В порядке.
При этом Холодцова обдало характерным для здешних мест запахом.
Сказавши, гражданин закрыл глаза и отчалил из сознания.
Сергей Петрович в задумчивости постоял еще немного над общественно бесполезным телом – и пошел по делам.
"А вроде интеллигентный человек”, – подумал он чуть погодя, вспомнив про очки.
Передавали новости из регионов. Ход выдвижения кандидатов на девятнадцатую партконференцию вселял сильнейшие надежды. Транзистор, чтобы не отстать от жизни, Холодцов не выключал с эпохи похорон – носил на ремешке поверх пальто, как переметную суму.
Ехал он к Сенчиллову, другу-приятелю университетских лет.
Сенчиллов был гегельянец, но гегельянец неумеренный. Во всем сущем, вплоть до перестановок на Мавзолее, он видел проявление мирового разума и свет в конце тоннеля, а с появлением на горизонте прямоходящего Генсека развинтился окончательно. В последние полгода они с Холодцовым каждый день перезванивались после программы “Время” и делились услышанным от одного и того же диктора.
Сенчиллов уже знал о выступлении реформатора в Древоедове и согласился, что это коренной поворот.
Наступало время начинать с себя!
Не дожидаясь полной победы демократического крыла КПСС над консервативным, они поувольнялись из своих НИИ и взяли в аренду красный уголок, где открыли кооператив по производству полезного детям рыбьего жира. Они клялись каким-то смутным личностям в верности народу; Сенчиллов с накладными в зубах бегал фискалить сам на себя в налоговую инспекцию…
Дохода рыбий жир не приносил, а только скапливался.
В самый разгар ускорения в кооператив пришел плотного сложения мужчина со съеденной дикцией и татуировками "левая” и "правая” на соответствующих руках. Человек дал им два часа на то, чтобы исчезнуть из помещения, а на вопрос Холодцова, кто он такой и какую организацию представляет, взял его за лицо рукой с надписью "левая” и несколько секунд так держал.
Холодцов понял, что это и есть ответ, причем на оба вопроса сразу.
Сенчиллов набросал черновик заявления в милицию, и полночи они правили стиль, ссорясь над деепричастными. Наутро Холодцов отнес рукопись в ближайший очаг правопорядка.
Скучнолицый капитан сказал, что им позвонят, и не соврал: позвонили в тот же вечер. Позвонивший назвал гегельянца козлом и, теряя согласные, велел ему забрать заявление из милиции и засунуть его себе.
При вторичном визите в отделение там был обнаружен окончательно поскучневший капитан. Капитан сказал, что волноваться не надо, что сигнал проверяется, и попросил больше его не отвлекать. В ответ на петушиный крик Холодцова капитан поднял на него холодное правоохранительное лицо и спросил: “Вы отдаете себе отчет?..”
У Холодцова стало кисло в животе, и они ушли.
Ночью домой к Холодцову пришел Сенчиллов. Его костюм был щедро полит рыбьим жиром; на месте левого глаза заплывал фингал. В уцелевшем глазу читалось сомнение в разумности сущего. Через неделю в красный уголок начали завозить черную мебель. Командовал операцией детина с татуированными руками.
В театре, куда Холодцов устроился пожарным, музы не молчали. Прогрессивный режиссер выпускал немыслимой смелости спектакль с бомжами, Христом и проститутками, причем действие происходило на помойке. С замершим от восторга сердцем Холодцов догадался, что это метафора. Транзистор, болтаясь на пожарном вентиле, круглые сутки крыл аппаратчиков, не желавших перестраиваться на местах. Успехи гласности внушали сильнейшие надежды. Холодцов засыпал на жестком топчане среди вонючих свежепропитанных декораций.
Сенчиллов, будучи последовательным гегельянцем, нигде не работал, жил у женщин, изучал биографию Гдляна.
Процесс шел, обновление лезло во все дыры. Когда от СССР отделился Бразаускас, Холодцов не выдержал, сдал брандспойт и пошел в политику. Куда-то исчез и Сенчиллов – с той лишь разницей, что Холодцова уже давно никто не искал, а гегельянца искали сразу несколько гражданок обновляемого Союза – с намерением женить на себе или истребить вовсе.
Время слетело с катушек и понеслось.
Их видели в Доме ученых и на Манежной, в дождь и слякоть, стоящими в пикете и несущими триколор. Они спали на толстых журналах, укрываясь демократическими газетами. Включение в правительство академика Абалкина вселяло сильнейшие надежды; от слова “плюрализм” покалывало в голове, как в носу от газировки. Холодцов влюбился в Собчака, Сенчиллов – в Станкевича.
Весной Сенчиллов сел писать программное письмо в журнал “Огонек”, а любознательный от природы Холодцов пошел на Пушкинскую площадь посмотреть, как бьют Новодворскую, и был избит сам.
Прямо из медпункта Холодцов пошел баллотироваться.
Он выступал в клубах и кинотеатрах, он открывал собравшимся жуткие страницы прошлого, о которых сам узнавал из утренних газет; он обличал и указывал направление. Если бы КГБ мог икать, он бы доикался в ту весну до смерти; если бы указанные Холодцовым направления имели хоть какое-нибудь отношение к пейзажу, мы бы давно гуляли по Елисейским Полям.
С энтузиазмом выслушав Холодцова, собрание утвердило кандидатом в депутаты какого-то подполковника милиции – причем еще недавно, как отчетливо помнилось Холодцову, этот подполковник был капитаном. Все то же скучное от рождения (но сильно раздавшееся вширь за время перестройки) лицо будущего депутата повернулось к конкуренту, что-то вспомнило и поморщилось, как от запаха рыбьего жира.
Осенью, перебегая из Дома кино на Васильевский спуск, Холодцов впервые увидел доллар – какой-то парнишка продавал его на Тверской за четыре рубля, и Холодцов ужаснулся, ибо твердо помнил, что доллар стоит шестьдесят семь копеек.
Жизнь неслась вперед, меняя очертания. Исчезли пятидесятирублевки, сгинул референдум; Холодцов слег с язвой и начал лысеть; Сенчиллова на митинге в поддержку “Саюдиса” выследили женщины.
Потрепанный в половых разборках, он осунулся, перестал ходить на митинги и сконцентрировал все усилия на внутреннем диалоге. Внутренний диалог шел в нем со ставропольским акцентом.
В августе Холодцов пошел за кефиром и увидел танки. Они ехали мимо него, смердя и громыхая. Любопытствуя, Холодцов побежал за танками и в полдень увидел Сенчиллова. Тот сидел верхом на БМП, объясняя торчавшему из люка желтолицему механику текущий момент, – причем объяснял по-узбекски.
Три дня и две ночи они жили как люди – ели из котелков, пили из термоса, обнимались и плакали. Жизнь дарила невероятное. Нечеловеческих размеров истукан плыл над площадью; коммунисты прыгали из окон, милиционеры били стекла в ЦК… Усы Руцкого и переименование площади Дзержинского в Лубянку вселяли сильнейшие надежды. Прошлое уходило вон. Занималась заря. Транзистор, раз и навсегда настроенный на “Эхо Москвы”, говорил такое, что Холодцов сразу закупил батареек на два года вперед.
Сенчиллов от счастья сошел с ума и пообещал жениться на всех сразу.
Ново-Огарево ударилось о землю и обернулось Беловежской пущей.
Зимой выпала из магазина и потянулась по переулку блокадная очередь за хлебом. Удивленный Холодцов встал в нее и пошел вместе со всеми, передвигаясь по шажку. Спереди кричали, чтоб не давать больше батона в одни руки, сзади напирали. Щеку колол снег, у живота бурчал транзистор. Толстый голос президента обещал лечь на рельсы, предварительно отдав на отсечение обе руки.
Холодцов прибавил звук и забылся.
Когда он открыл глаза, была весна, вокруг щебетали грязные и счастливые воробьи, очереди никакой не было, и хлеба завались – но цифры на ценниках стояли такие удивительные, что Холодцов даже переспросил продавщицу про нолики: не подрисовала ли часом.
Будучи продавщицей послан к какому-то Гайдару, он, мало что понимая, вышел на улицу и увидел возле магазина дядьку в пиджаке на майку и приколотой к груди картонкой “Куплю ваучер”. Возле дядьки стояла девочка и торговала с лотка порнографическими журналами.
Холодцов понял, что забылся давеча довольно надолго, и на ватных ногах пошел искать Сенчиллова.
Сенчиллов стоял на Васильевском спуске и, дирижируя, кричал загадочные слова “да, да, нет, да!”. Глаза гегельянца горели нечеловеческим огнем. Холодцов подошел к нему уточнить, зачем он кричит “да, да, нет, да”, что такое “ваучер”, почему девочка среди бела дня торгует порнографией, и что вообще происходит.
Сенчиллов друга не узнал. Холодцов крестом пощелкал пальцами в апрельском воздухе – гегельянец вздрогнул и наконец сфокусировал взгляд.
– Здравствуй, – сказал Холодцов.
– Где ты был? – нервно крикнул Сенчиллов.
– Стоял за хлебом, – ответил Холодцов.
– Ты все пропустил. – констатировал Сенчиллов и, заложив уши пальцами, ухнул в сторону Кремля: – Борис, борись! – после чего потерял к Холодцову всякий интерес и снова закричал “да, да, нет, да”.
Через проезд стояли другие люди и кричали “нет, нет, да, нет!”. Холодцов пошел к ним, чтобы расспросить о произошедшем, получил мегафоном по голове и потерял сознание.