А маленький расти стал не по-детски. Еще, кажется, вчера до пола ножками не доставал, а тут вдруг доел тертое яблочко и самостоятельно проковылял от стула до кроватки, что-то гулькая.
Что он там гулькает, охрана сначала не расслышала, а расслышав, чуть не врезала коллективного дуба по месту службы.
– Свобода лучше, чем несвобода! – щебетал маленький и сам смеялся этой милой глупости. – Свобода лучше, чем несвобода!
Когда слух об этой речи пролетел по Почесалову, из щелей полезли наружу демократы, все пять человек. Им дежурным образом поломали руки-ноги, вываляли в дегте и перьях и оштрафовали за нарушение общественного порядка.
Новый гарант тем временем продолжал есть тертое яблочко и гулькать приятные слова – на звуки снаружи он вообще не отвлекался. Рос новенький хорошо, кушал замечательно и гулькал все громче и демократичнее, что привело к появлению международной доктрины о скорой перемене политического курса в Почесалове.
Откуда взялась сия доктрина, какой переломанной рукой была написана, так и осталось неизвестным. Жизнь текла по пейзажу своим чередом: отпетые римляне пробавлялись подножным кормом, летом выгорали дома, зимой замерзали несгоревшие. тому отбивали почки в околотке, этого ухайдакивали в казарме бравы ребятушки, иного поджидала костлявая в тюремном лазарете, – но все, включая покойных, понимали теперь, что это только частность, пылинка на сияющем пути прогресса!
Прогресса почесаловцы ждали, как ждут автобуса: придет – поедем. А не придет, так и ладно. Всегда готовы были они пойти пешком, а скажут – так лечь плашмя. Татаро-монголы действительно помогли прибрать из генов излишки гордости – спасибо товарищу Батыю за наше счастливое детство!
И затикало в Почесалове странное время. Непонятно было: то ли в самом деле прогресс, то ли просто дали подышать напоследок. Улицы несколько опустели – кто спился, кто съехал по-тихому; иные учили впрок китайский. Начальники ходили теперь везде вдвоем, старенький да маленький, каждый со своим репертуаром. Старенький мочил по сортирам, маленький про свободу гулькал. Бедные почесаловцы не знали, что и думать. А на вопрос “что делаете?” отвечали, озираясь: ждем двенадцатого года.
Отчего-то казалось им, что в двенадцатом году что-то такое решится само. Французов, что ли, ждали? Я, признаться, так и не понял. Пока писалась сия новейшая история, лето прошло; поднявши голову от рукописи, автор обнаружил за рамами осень.
Лужа, что твой айвазовский, шла бурунами, заплескивая во дворы, небо привычной овчинкой покрывало родной пейзаж; но иногда вдруг что-то наверху расступалось – светлело, солнышко пригревало облупленные стены и насиженные завалинки, и котяра на ступеньках бывшего горкома нежился так сладко, что казалось – все еще будет хорошо!
И то сказать – не может же быть, чтобы вовсе сгинул Почесалов, давший миру столько красоты, простора и недоумения! Нет, нет, кривая вывезет. Всегда вывозила.
Зайду-ка я сюда лет еще через двадцать.
Не раньше.
Октябрь 2010
Из последней щели(подлинные мемуары фомы обойного)
В тяжелые времена начинаю я, старый Фома Обойный, эти записки. Кто знает, что готовит нам слепая судьба за поворотом вентиляционной трубы?
Жизнь тараканья до нелепости коротка. Это, можно сказать, жестокая насмешка природы: люди и те живут дольше! Люди, которые неспособны ни на что, кроме телевизора и своих садистских развлечений. А таракан, венец сущего, горько писать об этом.
В минуты отчаяния я часто вспоминаю строки великого Хитина Плинтусного:
Так и живем, подбирая случайные крошки,
Вечные данники чьих-то коварных сандалий…
Кстати, о крошках. Чудовище, враг рода тараканьего, узурпатор Семенов сегодня опять ничего не оставил на столе. Все вытер, подмел пол и тут же вынес мусорное ведро. Негодяй хочет нашей погибели, в этом нет сомнения. Жизнь его не имеет другого смысла; даже глядя в телевизор, он только ищет рекламы какой-нибудь очередной дряни, чтобы ускорить наш конец. Ужас, ужас!
Но надо собраться с мыслями; не должно мне, подобно безусому юнцу, перебегать от предмета к предмету. Может статься, некий любознательный потомок, шаря по щелям, наткнется на мой манускрипт – пусть же узнает обо всем! Итак, узурпатор Семенов появился на свет наутро после того, как Еремей совершил Большой Переход.
О, великие страницы истории исчезают бесследно; этих-то, нынешних, ничего не интересует – лишь бы побалдеть у газовой конфорки. И потом – эта привычка спариваться у всех на глазах… А спроси у любого: кто такой Еремей? – дернет усиком и похиляет дальше. Стыд! Ведь это имя гремело по щелям, одна так и называлась – щель Любознательного Еремея, но ее переименовали во Вторую Бачковую…
Было так: Еремей пропал без всякого следа, и мы уже думали, что его смыло в раковину – в те времена мы и гибли только от стихийных бедствий. Однако он объявился вечерком, веселый, но какой-то нервный. Ночью мы сбежались по этому поводу на дружескую вечеринку. На столе было несчетно еды – в то благословенное время вообще не было перебоев с продуктами, их оставляли на блюдцах и ставили в шкафы, не имея дурной привычки все совать в целлофановые пакеты; в мире царила любовь; права личности еще не были пустым звуком. Да что говорить!
Так вот, в тот последний вечер, когда Иосиф с Тимошей раздавили на двоих каплю отменного ликера и пошли под плинтус колбасить с девками, а Степан Игнатьич, попив из раковины, в ней уснул, мы, интеллигентные тараканы, заморив червячка за негромкой беседой, собрались на столе слушать вернувшегося Еремея.
То, что мы услышали, было поразительно.
Еремей говорил, что там, где кончается мир – у щитка за унитазом, – мир не кончается.
Он говорил, что если обогнуть трубу и взять левее, то можно сквозь щель выйти из нашего измерения и войти в другое, и там тоже унитаз! Сегодня любому недомерку двух дней от роду известно, что мир не кончается у щитка – он кончается аж метров на пять дальше, у ржавого вентиля. Но тогда!..
Еще Еремей утверждал: там, где он был, тоже живут тараканы – и неплохо живут! Он божился, что тамошние совсем не похожи на нас, что они другого цвета и гораздо лучше питаются.
Сначала Еремею не поверили: все знали, что мир кончается у щитка за унитазом, – но Еремей стоял на своем и брался показать.
– А чего тебя вообще понесло в эту щель? – в упор спросил у Еремея нервный Альберт (он жил в одной щели с тещей). Тут Еремей, покраснев, признался, что искал проход на кухню, но заблудился.
И тогда мы поняли, что Еремей не врет. Побежав за унитазный бачок, мы сразу нашли эту щель и остановились возле нее, шевеля усами.
– Хорошая щелочка, – напомнил о себе первооткрыватель.
– Офигеть, – сказал Альберт.
Он первым заглянул внутрь и уже скрылся до половины, когда раздался голос Кузьмы Востроногого, немолодого таракана строгих правил.
– Не знаю, не знаю. – проскрипел он. – Может, и хорошая. Только не надо бы нам туда.
– Почему? – удивился я.
– Почему? – удивились все.
– Потому что, – закрыл тему Кузьма.
Но этого разъяснения хватило не всем, и он напомнил:
– Наша кухня лучше всех!
С младых усов слышу я эту фразу. И мама говорила, и в школе, и сам сколько раз, и все это тем более удивительно, что никаких других кухонь до Еремея никто из нас не видел.
– Наша кухня лучше всех, – немедленно согласились с Кузьмой тараканы; с Кузьмой затруднительно было не соглашаться.
– Но почему нам нельзя посмотреть, что там, за щитком? – крикнул настырный Альберт. Жизнь в одной щели с тещей сильно испортила его характер.
Кузьма внимательно посмотрел на говорившего:
– Нас могут неправильно понять.
– Кто? – крикнул склочный Альберт.
– Откуда мне знать, – многозначительно ответил Кузьма, и оглядел присутствующих. Тут, непонятно отчего, я почувствовал тоскливое нытье в животе – и, видимо, не я один, потому что все, включая Альберта, немедленно снялись и пошли обратно на кухню.
Вернувшись, мы дожевали крошки и, разбудив в раковине Степана Игнатьича, которого опять чуть не смыло, разошлись по щелям, размышляя о преимуществах нашей кухни. А наутро и началось несчастье, которому до сих пор не видно конца.
Ход вещей, нормы цивилизованной жизни – все пошло прахом. Огромный мир, мир теплых местечек и хлебных крошек, мир, мир, просторно раскинувшийся от антресолей аж до ржавого вентиля, был за день узурпирован тупым существом, горой мяса с длинными ручищами и глубоким убеждением, что все, до чего эти ручищи дотягиваются, принадлежит исключительно ему!
Первыми врага рода тараканьего увидели Иосиф и Тимоша. Поколбасив под плинтусом, они выползли под утро подкрепиться чем Бог послал, но Бог послал Семенова. Иосиф, отсидевшись за ножкой, подкрепился позже, а Тимоше не довелось больше есть никогда.
Семенов зверски убил его.
Дрожащей лапкой пишу об этом, но что ж! – тараканья история кишит жестокостями. Сколько живем, столько терпим от людей. Нехитрое дело – убить таракана; летописи переполнены свидетельствами о смытых, раздавленных и затоптанных собратьях наших. Человек – что с него взять. Бессмысленное существо, которому хочется как-то заполнить время, когда оно не ест, не спит и не смотрит в телевизор, – а разума, чтобы плодотворно пошебуршиться, нет!
Да и откуда в них взяться разуму? Когда Бог создал кухню, ванную и туалет, провел свет и пустил воду, он создал, по подобию своему, таракана – и уже перед тем, как пойти поспать, наскоро слепил из отходов человека. Лучше бы он налепил мусорных ведер на голодное время! Но видно, Бог сильно утомился, творя таракана, и на него нашло затмение.
Это Господне недоразумение, человек, сразу начал плодиться и размножаться, а так как весь разум, повторяю, ушел на нас, то нет ничего удивительного в том, что дело кончилось телевизором и этим тупым чудовищем Семеновым.