— Так ты из жалости меня поцеловал?.. — немного обиженно спросила Анна.
— Может, и так. Но я видел, что нравлюсь тебе.
— Так уж и видел?
— Да, было заметно…
— Твоя правда, ты мне понравился. А когда надо было тебя выгулять, поняла, что надеть-то нечего и решила остаться в той кофточке. Но поверь, когда ты меня поцеловал, у меня даже мысли не было о каком-то продолжении. Просто стало хорошо. А когда появился Миша — порезанный, весь в крови, — я даже разозлилась на него: «Как не вовремя!»
— И я именно то же подумал, — сказал Рува. — Кстати, а что с той кофточкой? Ты ее привезла с собой?
— Привезти-то привезла. Но пустила на тряпки. Если б знала — сохранила…
Иногда из какого-то самой ей непонятного чувства Анна расспрашивала его о прежних романах и победах. Обычно он отшучивался:
— Как же! Тебе только расскажи! Чтобы ты меня окончательно затравила.
Но когда она уж слишком приставала, рассказывал, не о своих победах, а о «странностях любви»:
— Меня многие считали бабником. Но вот кем-кем, а бабником я не был. Я — идеалист, женщин романтизировал и от этого немало претерпел, как выражался Гоголь.
— Вот уж не знала, что ты идеалист! — улыбнулась она. — Тогда тебя должны отпугивать нынешние прагматичные дамы?
— Почему только нынешние? Дамы всегда точно знали, чего хотят. Особенно — хорошенькие.
— Это точно, — поддакнула Анна.
— Да ты никак завидуешь? Кстати, внешность для меня никогда не имела значения. Недаром ведь говорят о странностях любви. Я ведь не красоты искал. Помнишь? «Сосуд она, в котором пустота или…?» Вот того самого внутреннего огня я ни в ком не находил. А вот сейчас…
Тут у Анны перехватило дыхание. Ей хотелось спросить:
— А сейчас? Сейчас нашел?..
Но она не решилась. Наоборот, лишь бы скрыть свое волнение, стала рассказывать нечто несусветное:
— А вот тебе еще одна история о странностях любви. На моей ткацкой фабрике мастером работал некий Владимир Палыч — огромный такой жгучий брунет, малость придурковатый. Он вечно твердил: «С лица воды не пить». Вот этот Владимир Палыч в обеденный перерыв собирал вокруг себя работниц. Ну, ты знаешь — на ткацкой фабрике в основном бабы работают. Доставал из кармана штанов толстенную записную книжку и зачитывал, как главы из романа. Смех стоял, будто на фильме Чарли Чаплина. «Вот, говорил, потрясая этой книжкой, они все у меня тут! Пусть не красавицы, зато как любили». А там на каждой странице под номером стояло имя его дамы сердца — Лидка, Зойка, Катька, длительность романа: даты первого и последнего свидания. Обязательно — возраст, вес, рост, цвет волос. И короткие пометки типа: Катька — когда кончает, то… так мол и так…
— Аня, это нечестно. Ты уж договаривай, — развеселился Рува.
— Нет, нет, и не спрашивай.
— Тогда хоть намекни.
— Ну, она, в общем, пускает ветры и… э-э… мочится. Тоже ведь про любовь. Скажешь, нет?
В 79 году вдруг объявился Миша Байкис. Он позвонил по телефону. Анна страшно обрадовалась.
— Как ты? Где ты? — засыпала она его вопросами.
— Сейчас в Израиле. А подробности при встрече.
К приходу Миши она наготовила разносолов, много выпивки — стол был роскошным. Анна с нетерпением ждала появления старого друга. Ведь ему она была обязана знакомством с Рувой.
Увы, невеселой получилась эта встреча. Она ожидала увидеть прежнего Мишу — весельчака, остроумца и балагура. Но он обрюзг и погрустнел. Для Анны оказалось полной неожиданностью, что живет он сейчас в Америке, штат Аризона. А в Израиль приехал, чтобы, наконец-то, его увидеть, «да и вас повидать». Миша искренне радовался, что «вы вместе. Никак этого не ожидал, но очень рад, ребята» А он освободился из колонии в 75-м. Условно-досрочно. Два года его не выпускали, но потом он все-таки уехал. Прибыл в Ладисполь в Италии, где тогда был перевалочный пункт для советских евреев. Там он познакомился с дамой, собиравшейся в США, и она утянула его с собой.
— Где же твой хваленый сионизм? — воскликнула огорченная Анна.
— Похоже, в колонии выветрился. Эх, братцы, сам не знаю, как это вышло, — признался Миша. — Обосновались мы в Фениксе. Дыра та еще…
— И чем ты там в своей Аризоне занимаешься? — спросил Рува.
— Что-то координирую в одной еврейской организации. Деньги вроде неплохие, — без особого энтузиазма сказал Миша. — Так что пока обживаюсь, присматриваюсь. Кстати, с дамой той я расстался через полгода.
— Так приезжай сюда, к нам! — сказала Анна.
— Посмотрим… — уклончиво ответил он.
Разговор не клеился. Миша пытался шутить, но не слишком удачно. Пил мало, что-то ковырял вилкой у себя в тарелке. Словом, совсем не был похож на прежнего Мишу Байкиса. Вдруг стал прощаться.
— Посиди еще немного, — упрашивала Анна. Но в ее голосе слышалась растерянность — не такой представляла она их первую после разлуки встречу.
— Нет, мне пора. Послезавтра улетаю, а еще куча дел…
Они расцеловались, обменялись телефонами. Потом в течение года изредка созванивались. Хотя нет, звонила она, а Миша не позвонил ни разу. Разговоры выходили какими-то натужными, словно им не о чем было говорить. А через год он и вовсе перестал отвечать.
— Наверное, уехал из этой дыры в другую, — предположил Рува.
Больше они не виделись. И не слышались… Да, Миша Байкис. Пусть у него все будет хорошо! — твердила она про себя как мантру, когда вспоминала о своем единственном друге.
Анна гордилась Рувимом, восхищалась им, умилялась и радостно потакала его маленьким прихотям и слабостям, казавшимся ей такими невозможно милыми. А слабости у него имелись. Он был немножко сибарит и весьма ценил комфорт. И неожиданно оказался большим сластеной — иногда проскальзывал на кухню и тайком утаскивал к себе в кабинет пару конфет, вздрагивая, если она вдруг заставала его за этим занятием.
Анна получала огромное удовольствие, если ей удавалось угодить его желаниям, часто даже невысказанным. Но понимала и то, что забота, которой окружала его, увы, не вполне бескорыстна. И стыдилась, что пытается достичь и другой цели — привязать его к себе.
Ей было трудно расстаться с ним даже на минуту. Она почти возненавидела свою работу, вынуждавшую ее оставлять Руву на целый день. Но что поделаешь? На доходы Рувы вдвоем было не прожить. А так они могли позволить себе раза два в год слетать за границу.
В свободные вечера наступало самое счастливое время. Рува облачался в свою любимую домашнюю фланелевую куртку, протертую на локтях чуть ли не до дыр (она купила ему точно такую же новую, но та висела в шкафу так и не надеванная). Анна приносила ему в кабинет чашечку кофе или рюмку коньяку. Он продолжал просматривать рукописи, а она уютно устраивалась на мягком пуфике и, не отрываясь, смотрела на него снизу. Да, глупо, как на дешевой олеографии. Ну и пусть…
Как-то он заметил устремленный на него взгляд и сказал:
— Аня! Что ты меня глазами ешь, как карьерист начальника? На повышение не рассчитывай.
— Я и не рассчитываю. Просто не могу наглядеться на собственное счастье.
— Ну, уж и счастье…
Порою Анна подступалась к нему с вопросом:
— Почему ты ничего не пишешь?
Рува отшучивался:
— Как это не пишу? Только вчера сдал в газету целую простыню. Черт-те на сколько полос.
— У тебя чудные статьи, но я ведь не о том спрашиваю. Ты же сам говоришь, что это — низшая лига. А вот что-то свое… Я же вижу, что ты хочешь писать, но сам себя останавливаешь. Словно боишься. Почему?
Однажды он сказал на это:
— Куда лучше и приятнее других критиковать. Это ни к чему не обязывает. А если честно — да, боюсь. Хороший вкус не дозволяет писать посредственно. А талантливо может не получиться.
Анна недоверчиво взглянула на него.
— Боюсь, — повторил он и внезапно стал серьезен. — Думаю, это и определило мои жанровые предпочтения. Уже спустя много лет после того, шедшего «на ура» рассказа, о том, как забирали маму, я понял, что предпочитаю придумывать фантастические истории, чем описывать реальные события, превращая их в ложь. Увы, фантаст из меня не вышел. Вот с тех пор не пишу. Да и поезд ушел. Смешно начинать карьеру сочинителя, когда тебе вот-вот стукнет полтинник. Хотя ты права — иногда хочется.
— Подумаешь, полтинник, — запротестовала Анна. — Ты мне недавно рассказывал про кого-то, кто начал писать в 65 лет. Да к тому же стихи. Ты еще собирался их печатать.
— А, это Юлик Шапиро. Он уникум. И, кстати, отказался от публикации. Сказал, что не хочет выставлять себя на посмешище. Мол, о душе пора подумать, а не о штурме Парнаса…
— Вот и дурак, — сказала Анна.
— Наоборот, мудрец.
И все же спустя какое-то время Анна стала замечать, что он что-то пишет, а при ее появлении немедленно накрывает исписанный лист первыми, попавшимися под руку бумагами. Мелькнула мысль о любовной переписке. Но нет, не могла такая переписка длиться несколько месяцев. К тому же на его столе появились книги об истории второй мировой войны и журнальные статьи с выписками из них. Анна удивилась. Ведь он всегда делился с ней своими планами. И такие обсуждения были для нее самыми счастливыми минутами. А тут — молчит. Да еще прячет. В конце концов, она не выдержала:
— Что это ты все время строчишь тайком?
Он долго отнекивался, но, наконец, признался.
— Да вот задумал одну повестушку.
— Расскажи!
— Ни за что! Настоящие сочинители никому ни слова, пока не напишут. Боятся расплескать. Вот и я. А, впрочем… — он сделал паузу, а потом продолжил: — Нет, видно не быть мне настоящим писателем. Ты слышала что-нибудь об Абе Ковнере?
— Нет, ничего.
— Тогда слушай. История невероятная. Этот Ковнер (он, кстати, из России) с детства мечтал, что станет рядом с Иудой Маккавеем в списке великих героев Израиля. Но мечта не сбылась — о легендарном Абе Ковнере сейчас мало кто помнит. В лучшем случае что-то слышали, хотя о нем написана туча статей и даже книг. Однако… если бы замысел Ковнера осуществился, мир наверняка стал бы совсем другим. Когда началась война, Ковнер, а ему было 23 года, оказался узником Вильнюсского гетто. Там погибло 30 тысяч евреев. И вот этот мальчишка стал одним из организаторов подполья, а потом — его руководителем.