Может быть, главной причиной, помимо ухода из журнала, стала неудача с повестью о Ковнере. Хуже всего, что он об этом ни слова не говорил. Приходилось говорить ей. Мол, подумаешь, журнал? Ты достаточно времени и сил ему отдал. Хватит! А вот по поводу якобы неудачи с повестью, это ты зря. По-моему, ты слишком рано сложил оружие. Попробуй еще раз… Но он только молчал, мрачнел и хмурился. И все чаще поминал о смерти:
— Смотри, Аня, все получилось, как ты и мечтала. Мы с тобой живем долго. Осталось только умереть в один день.
— Куда ты торопишься? Ведь у нас пока все тьфу-тьфу-тьфу…
— Да, но лучше сани готовить с лета.
— Глупый, для меня каждый день с тобой — счастье. Успеем еще умереть.
Анна понимала, что переживает Рува, и не знала, как помочь. Ничего в голову не приходило, но однажды ее будто осенило.
— Давай попробуем переводить израильских писателей на русский. Среди них есть прекрасные. Но о них никто не знает.
— Даже если они все гении, как я их стану переводить? Я же языка толком не знаю.
— Не страшно. Я составлю тебе подстрочник. Только не отказывайся. Попытка — не пытка!..
Рува долго отнекивался. Потом нехотя согласился. Она делала подстрочники, зачитывала ему целые страницы. Однажды он на пробу перевел один кусок. И израильский писатель вдруг зазвучал по-русски, словно всю жизнь писал на этом языке.
Рува виду старался не показывать, но был очень доволен. Когда они закончили первый перевод, с разных сторон стали доноситься восторженные отклики. «Даже лучше, чем в оригинале», — говорили те, что владели в равной мере обоими языками. Словом, это был успех.
Так они перевели три книги автора, восхитившего сначала Анну, а за ней — и Руву. Она снова и снова перечитывала их перевод и каждый раз поражалась. Возникала какая-то неслыханная проза — будто перевод с марсианского. Нет, она не могла выбрать, что лучше — оригинал или по-русски.
Если раньше она не находила для себя ясный ответ, почему они вместе? «Все по привычке, — думала она. — Возраст у него уже не тот, чтобы лошадей менять…» То теперь она впервые по-настоящему чувствовала, что стала ему нужна, необходима. Но — и это куда важнее всего остального — ей, похоже, удалось растормошить Руву. Он с каждым днем работал все увлеченнее. Анна была счастлива!
И вдруг… Как ни готовься, это всегда происходит вдруг. Рувима стали мучить головные боли. Анна почти насильно поволокла его к врачу. Тот велел срочно записаться на томографию мозга — «так, на всякий случай». Они бросились в знаменитую иерусалимскую больницу. Обычно ждать этой процедуры приходилось несколько недель. Анна была готова к долгому ожиданию. Поэтому забеспокоилась, когда врач, проглядев заключение их семейного доктора и результаты уже сделанных анализов, назначил обследование через три дня.
Естественно, на томографию она отправилась вместе с Рувой. Она вообще ни на секунду старалась его не оставлять. В сам кабинет ее не пустили. Анна сидела в комнатке рядом с регистратурой на том же минус первом этаже, что и кабинет МРТ, и впервые в жизни молилась. Только она не знала, как это — молиться? Поначалу ее молитва была больше похожа на приказ.
— Сделай так, чтобы все обошлось!
— Нет, так нельзя! — ужаснулась она. — Ох, я не знаю, как к Тебе обращаться и что говорить. Но ведь ты и так всё понимаешь? Пусть все будет хорошо. Если так уж надо, если нельзя иначе, без жертвы — пусть это случится со мной. Все, что угодно — но со мной! Только не с ним. Ну, пожалуйста… — молила она.
Но молитва не помогла. То ли Он не любит, чтобы с ним разговаривали в приказном тоне, то ли по обыкновению в самый критический момент «сокрыл лице свое», то ли Его попросту нет, но через неделю их пригласили для беседы. Тот же врач сообщил им диагноз — опухоль мозга. Она вдруг стала часто-часто дышать, как дышат, когда воздуха не хватает. Врач встревожено поглядел на нее и налил стакан воды. Анна жадно пила, чувствуя, как зубы лязгают о стекло. Рува, напротив, выглядел очень спокойным, и только Анна могла расслышать необычные нотки:
— А что дальше?
Врач сказал, что надо не откладывая, начать сеансы облучения. А там посмотрим, как поведет себя опухоль, как отреагирует на облучение. Не исключено, что потребуется операция. Но это не раньше, чем через два-три месяца.
— Значит, эти месяцы у меня есть? — все так же тихо спросил Рувим. Анна догадалась, что он думает о том, успеют ли они за этот срок закончить перевод новой, четвертой книги.
— Есть, — ответил доктор. — Может, и больше.
Удивительно все-таки устроен человек! Всего несколько дней назад Анна молилась, чтобы все обошлось, но сейчас от этих слов врача она ощутила внезапную и огромную радость.
— Три месяца — это же море времени. Целая вечность!
На следующее утро они пришли в отделение лучевой терапии, где женщина в белом халате долго изучала результаты томографии, чтобы определить интенсивность облучения, число и частоту сеансов.
Эта женщина, Вера, по стечению обстоятельств оказалась моей доброй знакомой. Многое из того, что потом происходило, я знаю с ее слов. Она была физиком, а не врачом. Ведь эти сложнейшие лучевые приборы надо было как-то калибровать, подбирать правильную дозу.
Врачи пытались нанести болезни такой удар, чтобы она, пусть и временно, отползла, как раненный зверь. Сеансы облучения проходили ежедневно. Рувим понимал, что с каждым сеансом пока еще незаметно, но необратимо выжигаются клетки его мозга. Но ему хватало мужества шутить по этому поводу:
— Что, доктор? Сколько сеансов потребуется, чтобы я превратился в растение?
Вера ужасно терялась, но пыталась, игнорируя главный его вопрос, увести разговор в сторону, отвечать ему в тон:
— Зачем вы дразнитесь? Я же сто раз вам говорила, что я не доктор.
— Нет, — возражал он. — Вы доктор, и притом самый лучший. Вы просто чеховский земский врач. Только с вами я могу поговорить. Остальные вечно заняты. А что для нас, всегда недовольных пациентов, самое важное? Человеческий разговор о наших болячках.
Однажды вечером у Веры дома раздался звонок. Это была Анна, и была она не в себе. Плакала, умоляла помочь, кричала бессвязное. В конце концов, трубку взял Рувим. Своим обычным тихим голосом он объяснил, что происходит:
— Понимаете, у меня довольно неприятные ощущения. Словно мой мозг поднялся, как тесто, и давит на череп. И, кажется, вот-вот раздавит его и выплеснется наружу. Можно ли что-то сделать?
— Это отек! Отек мозга! — закричала Вера. — Я позвоню нашему заведующему. Потерпите пару минут. Сможете?
— Смогу.
Вера бросилась звонить. К счастью, тут же дозвонилась.
— Да, это отек. Пусть немедленно примет сразу 10 дневных доз своих таблеток. Должно помочь. Если нет — скорую срочно. И держите меня в курсе.
Вера перезвонила Анне, та отказывалась:
— Это же сумасшедшая доза! Он не выдержит!
Снова трубку взял Рувим.
— Да, сейчас приму, — все так же спокойно сказал он. — А что делать, если не поможет?
— Поможет. Должно помочь. Я через каждые десять минут буду вам звонить.
Тогда все обошлось. Уже через час Рувим сказал, что боли исчезли, и он чувствует себя как прежде…
Они приходили в больницу каждый день. Казалось, Анна заговаривается.
— Ничего, ничего, мы успеем. Вот увидишь, успеем. Ведь время еще есть. Есть же время? — говорила она, словно бредила, обращаясь даже не к нему, а сразу ко всем, кто находился рядом. Они не понимали, о чем она, но ободряюще кивали. Мол, да, успеете. Время еще есть.
После каждого облучения Рувим все сильнее слабел, его постоянно тошнило. Но вот что бросалось в глаза и поражало даже опытных, повидавших всякое врачей — он ощущал слабость, и Анну шатало, у него подступала тошнота, и ее тут же рвало. Ее тело будто превратилось в прибор, улавливающий и отражающий его состояние. Или в зеркало. Стоило на его лице появиться гримасе боли, как тут же — разве что с секундной задержкой — такая же гримаса появлялась и на ее лице. Даже в тех случаях, когда она на него не смотрела.
К следующему сеансу он чуть отходил, но после него чувствовал себя еще хуже. Но Анна не теряла надежды на чудо. Она еще успевала ежедневно обегать каких-то целителей, раввинов, экстрасенсов и даже бабок, в, основном, марокканского происхождения. И покупать у них за бешеные деньги чудодейственные снадобья, которые ничуть не помогали. Впрочем, и не вредили.
Вдобавок к облучению Рува глотал еще множество прописанных ему препаратов. В том числе, и обезболивающие. Хотя боль как раз его не особо мучила. Она должна была прийти позже.
Была еще одна странность. Рувиму вдруг каждую ночь стали сниться сны. И Анне тоже, что раньше случалось редко. Она была уверена, что в случае Рувы эти сны были последними следами сгоравших от облучения мозговых клеток, как последнее прости отлетающей души. Но ничего ему не говорила.
Однажды утром Рува проснулся сам не свой.
— Какой-то дикий сон приснился, — поежился он. — Яркий как кино. До сих пор стоит перед глазами.
— Расскажи, — сказала Анна, незаметно вздохнув.
— Я стою в Москве у кинотеатра «Буревестник». Там очередь за билетами. Но продаются они не в кассе, а на улице. Я спрашиваю всех, как называется фильм? Но они молчат. Тогда я стучу по плечу огромного роста и толщины мужчину, стоящего передо мной. Он оборачивается и оказывается медведем. Даже не очень страшным, каким-то карикатурным. Он больно хватает меня за руку своими желтыми когтями. Мне как-то удается вырваться, и я убегаю.
Просыпаюсь и сразу проваливаюсь в другой сон. Я в концлагере. Знаю, что сегодня меня должны расстрелять. Вокруг только белые стены с выбоинами и бурьян. Вдруг вижу маму. Она не изменилась. На ней ее старое зимнее пальто с шелковой подкладкой. Я любил прижиматься к ней щекой, когда мама приходила с мороза. Она целует меня, а в руках у нее большой кулек с апельсинами. Знаешь, такие багровые. Корольки. Я их страшно любил. На них была такая маленькая наклейка, на которой было написано «Яфа». То есть, апельсины б