ыли из Израиля, хотя продавались, как марокканские. Я всего и ел их, может, раза два в жизни. И вот она держит пакет с апельсинами и говорит, что сейчас пойдет и договорится с начальником, чтобы меня не расстреливали. И протягивает мне один апельсин — самый красивый. Я оглядываюсь по сторонам, боюсь, что его сейчас отберут, и начинаю чистить. Но не могу. Корка такая твердая, пальцам больно. А мама начинает смеяться. Все громче и злее. И вдруг превращается в медведя. Я понимаю, что так нечестно. Так не должно быть, ведь медведь из другого сна. А он вырывает у меня апельсин. Вонзается в него своими желтыми когтями. Из него начинает сочится, брызжет красный сок. Попадает мне в глаз. Щиплет. И тут я понимаю — ведь это расстрел, смерть. И просыпаюсь.
— Ох, — сказала Анна, — мне тоже дурацкий сон снился. Вспомнила его, пока ты рассказывал. Он на твой совсем непохож. Но… в то же время похож. Какая-то вариация на ту же тему.
— И что за сон?
— Да нет, ерунда… — отмахнулась Анна. В бога она не верила и молилась ему только в тот единственный раз, когда Руву увели на томографию. И то он не внял. Но при этом была суеверна.
Если выйдя из дома, что-то забывала и надо было возвращаться, она всегда смотрела в зеркало. Стучала по дереву, трижды сплевывала, чтобы не сглазить. Она верила, что бывают сны в руку. И, вообще, сны нельзя рассказывать, иначе они сбудутся. Но сейчас не удержалась.
— Мы с тобой катаемся на лодке, а ведь я никогда на ней не каталась. И это, кажется, в тот день, когда мы с тобой познакомились. И река та же. Ты гребешь, на днище плещется вода. Совсем немного. Но я подбираю ноги, чтобы не замочить кеды. Я почему-то в кедах. Вдруг вода начинает хлестать изо всех щелей. И вот я уже по колено в воде. А ты куда-то исчез. Я начинаю искать, но тебя нигде нет. Вдруг под сидением я вижу такой белый пластмассовый шарик величиной с теннисный. Он плавает в воде, и в нем воды полно. Там, где вода, шарик темный и только вверху, где еще осталось немного воздуха — белый. И я понимаю, что ты внутри этого шарика. И надо тебя освободить, а то ты задохнешься. Я пытаюсь вскрыть этот шарик. Но он не поддается. Я ломаю об него ногти и думаю как-то отрешенно: «Нет, уже не успею». И такая на меня наваливается тоска… А шарик вдруг превратился в ракушку. Я легко ее открываю, но там много песка. Я начинаю его разгребать. Сначала руками, а потом вдруг появляется детская такая пластмассовая лопатка. Я начинаю, что есть сил, рыть ею. Но песка так много, как в Сахаре. А лодки уже нет. Я стою на коленях. Песок горячий. Вокруг меня уже целые отвалы. Я понимаю, что тебя в этом море песка не найти. Но продолжаю судорожно копать. И вдруг отрываю. Ты маленький и такой засушенный, как мотылек. Я страшно боюсь, что поврежу тебе, что-то у тебя отломится. Я осторожно тебя освобождаю от песка и поднимаю на ладони. Ты такой невесомый и… неживой. Тут я просыпаюсь в ужасе и в слезах. Говорю же, дурацкий. Не надо было рассказывать…
— И вправду похожие сны, — сказал после долгой паузы Рува. — Словом, исход один — или расстреляют, или скелетик в песке.
— Ах, ерунда это все… — снова повторила Анна. — Вот пройдешь курс облучения, и все как-то образуется…
Она чувствовала, что ее голосу не хватает убедительности. И вдруг, возможно, впервые, поняла, что и сама в это не верит.
Через несколько дней Рува почувствовал сильную боль в печени и в ноге. Они снова поехали в больницу. Врач увеличил дозу обезболивающих. Они вышли из кабинета. А потом Анна сказала, что забыла какие-то бумажки, и уже одна кинулась обратно.
— Доктор, что же делать? Может, операция?
— Нет, операция бесполезна. Только увеличит мучения. У него же… метастазы. По всему телу…
Анна встала и пошла к двери, чувствуя, что шатается. Но, выходя в коридор, постаралась сделать беззаботное лицо.
— Что сказал доктор? — спокойно и даже как бы с улыбкой спросил Рува.
— Ничего не сказал. И о чем? Я только взяла бумажки и вышла.
— Долго же ты их брала. Полчаса прошло.
День ото дня боли становились все сильнее. Но вечер пятницы был хорошим. И Рува впервые за эти дни спокойно уснул.
А утром в субботу у Веры дома раздался телефонный звонок. «Кто это в такую рань?» — раздраженно подумала она. Это звонила Анна:
— Рува ушел.
— Куда ушел? — спросонья не поняла Вера.
— Нет его больше. Умер. Во сне. Кажется, не мучился. Болей у него с вечера не было. Я еще подумала, что лекарства помогли. Даже заснула. А когда проснулась, он уже был весь холодный. Нет, не мучился…
— К вам приехать? — спросила Вера.
— Да, если можно. — Вера услышала, как на другом конце провода голос дрогнул. — Мы… Я буду рада.
Вера кое-как привела себя в порядок и поехала. Она автоматически вела машину, а в голове вдруг всплыли строчки израильского поэта Ханоха Левина, случайно прочитанные когда-то:
…Кто нарушил шабат, тот сгинет в шабат.
Тот сгинет в шабат от боли и страха крича.
И ничто его не спасет, ни главврач, ни два главврача,
Ни сестричка, чьи груди пропахли от разных микстур.
Ни даже молитва, что он произнес в Йом Кипур
Вера едва прикоснулась к звонку, как дверь распахнулась, словно Анна стояла около нее.
— А, это вы, — сказала она с некоторым, как Вере показалось, удивлением и умчалась куда-то. Вера не знала, что ей делать. Она закрыла входную дверь и прошла на кухню, где довольно долго сидела в замешательстве. Потом услышала:
— Где же вы?
Голос Анны звучал чуть ли не капризно. Потом она вбежала в кухню и нетерпеливо сказала:
— Пойдемте же, пойдемте скорее — посмо́трите на него. Он такой спокойный, такой красивый…
И снова бросилась назад. Вера робко пошла следом.
Рувим лежал на кровати, аккуратно до груди укрытый одеялом. А над одеялом сияла белизной рубашка. Он, действительно, лежал спокойный, даже умиротворенный.
— Вот, рубашку ему приготовила свежую, — говорила Анна. — И одеялом прикрыла, чтобы не мерз.
Она поминутно поправляла ему то рубашку, то волосы. Вере это напомнило, как суетятся мамаши, отправляя ненаглядное чадо на концерт в музыкальной школе, где будущий Гилельс должен отбарабанить какой-нибудь «Турецкий марш». Вдруг луч солнца из окна упал на его лицо. Тут она всплеснула руками и запричитала:
— Ох, а вот мы сейчас занавесочку-то, занавесочку… Чтобы солнышко в глазки не светило.
Она бросилась к окну и задернула довольно плотные портьеры. Комната сразу погрузилась в полумрак.
— Вы уже сообщили в Хевра Кадиша? (религиозная организация в Израиле, оказывающая погребальные услуги) — спросила Вера.
— Что?.. — не сразу поняла вопрос Анна. — Нет, совсем об этом забыла.
— Хотите, я позвоню? — предложила Вера.
— Да, спасибо.
В Хевра Кадиша долго не отвечали. А когда ответили, Вера попросила увезти тело.
— Шабат, геверет. Мы приедем после его окончания.
— Как? Только вечером? — возмутилась Вера. — Вы же работаете даже в праздники.
На том конце трубки поупорствовали, и нехотя согласились приехать через три часа. Вера продиктовала адрес, еще что-то ответила на вопросы невидимого еврейского Харона. Он все записал. Ждите… Тут Анна снова запричитала:
— Вот, маленький, скоро приедут и увезут тебя. И ничто тебя больше не потревожит — ни дождик, ни солнышко.
Вера уже не могла слышать эти почти непристойные сюсюканья. Она выскочила из комнаты, ушла на кухню и сидела там, наверное, минут сорок. Потом Анна появилась и очень по-светски спросила:
— Не желаете ли чаю?
— А вы сами? Вы что-нибудь поешьте.
— Я? — снова как будто не поняла Анна. — Нет, не хочу. Да ведь и нельзя, — она вздрогнула. — Ведь нельзя есть, когда в доме…
Она, видимо, хотела сказать, мертвец, но не смогла. Вот так они сидели. Правда, Анна поминутно выбегала в спальню взглянуть на Руву.
Наконец, раздались голоса и стук в дверь. Вошло четверо. Один (видимо, главный) был в шляпе. Остальные в черных кипах. А с ними носилки. Они произнесли краткие молитвы и стали делать, что положено у евреев в таких случаях. Потом стали задавать какие-то вопросы о покойном. Анна как-то странно смотрела на них, словно не понимала. Будто ее прекрасный иврит вдруг испарился. А потом лихорадочно зашептала Вере в ухо:
— Пожалуйста, уговорите их, чтобы похороны — не завтра. Чтобы в понедельник.
— Они не захотят, — зашептала Вера в ответ. — Тем более, в Иерусалиме…
— Но вы их умолите, скажите, что дети его должны успеть на похороны. А они едут из России.
— А это правда, про детей в России? — спросила Вера, ни разу о них не слышавшая.
— Да, правда. Две дочери.
Уговорить было не просто. Но все же они согласились, чтобы похороны состоялись в понедельник, в пять часов.
Потом двое положили Руву на носилки и понесли к двери. Она была узкая, поэтому им пришлось наклонить носилки. Третий в это время придерживал тело. Вера была уверена, что сейчас Анна подхватится и побежит вслед за ними. Чтобы проводить Руву до машины и еще раз на него взглянуть. Но нет. Анна закрыла за ними дверь и снова уселась на табуретку в кухне.
Они снова долго молчали, а потом Анна встрепенулась:
— Ох, совсем забыла. Мне же надо сделать срочный звонок. Билет заказать на самолет. Я ведь уезжаю.
— Да? — удивленно спросила Вера: — Когда?
— Не знаю. Зависит, когда у них ближайший рейс. Хотелось бы завтра-послезавтра.
— Но ведь послезавтра похороны! — еще больше удивившись, сказала Вера. — Вы разве забыли?
— Нет, меня на них в любом случае не будет. Я и не собиралась… Осуждаете? — чуть ли не весело спросила Анна.
— Нет, что вы, нет! Кто я такая, чтобы вас осуждать. Но ведь другие.
— Вижу, что осуждаете, — усмехнулась Анна. Контраст этих слов и тона, какими они были произнесены, с тем, что Вера слышала от нее у постели (или надо говорить — у одра?) Рувы, был столь велик, что просто не укладывался в голове. — Ну и пусть. Другие пусть осуждают…