к потолку прилип дымящийся
лист лавровый из борща.
Качка!
Все инструкции разбиты,
все портреты тоже — вдрызг.
Лица мертвенны, испиты,
под кормой — крысиный визг,
а вокруг сплошная каша,
только крики на ветру,
только качка, качка, качка,
только мерзостно во рту.
В конце 1964 года портреты действительно сменили в советских учреждениях. Хрущевский шарообразный лик разбился вдребезги.
Ярослав Голованов передает устный рассказ Юрия Казакова:
— Женька — замечательный человек! Если вы с ним вдвоем, ну, где-нибудь в лесу, или если вокруг люди, которые его не знают и для которых он не интересен, какие-нибудь лесорубы, сплавщики, рыбаки, он — самый лучший товарищ! Предупредительный, внимательный, и воды принесет, и сготовит, разбудит тебя: «Самовар готов…» Всегда не ты о нем будешь заботиться, а он о тебе. Но если вокруг «читатели», шепоток шуршит, оглядываются со вниманием, — он невозможен совершенно!
Пришли мы в Архангельск. Он в рюкзак — нырь! Достает американское барахлишко, пачку «Кента» и — в ресторан! Сидит, глазами зыркает влево-вправо, и тут — есть ты, нет тебя — ему все равно, он ничего не замечает…
…Мы тогда путешествовали с ним по всему Белому морю. На Новой Земле были. Потом в Грузии он врал, что нас на Новую Землю с парашютом выбрасывали. Грузины сидят, слушают, не шелохнутся, а он врет…
Женя очень странный. Однажды поздно вечером звонок. Женя. «Юра, ты мне очень нужен! Немедленно приезжай в ЦДЛ!» Я говорю, что уже сплю. «Нет, ты должен, понимаешь, это очень важно…» Я поднимаюсь, еду. Женя меня встречает, усаживает за столик, заказывает мне коньяка, себе шампанского. В эту минуту увидел какую-то девку. «Извини, я сейчас, на минутку только отойду…» Стоит, треплется с этой девкой. Наконец вернулся, сел. Подходит к нам Белла Ахмадулина, дарит ему грузинский журнал, в котором были напечатаны ее чудесные стихи о Пастернаке. Он поблагодарил и тут увидел еще какую-то девку, опять говорит: «Я сейчас…» Я сидел, сидел, коньяк весь выпил, вижу такое дело, взял журнал и ушел… Вот скажи, зачем он меня звал?
Зачем-то.
Казаков прощал ему чудачества и глупости, потому что, помимо прочего, помнил их тот в «шестьдесят вроде третьем году» приезд в Вологду, когда при осмотре краеведческого музея обнаружилось, что шинелку писателя Александра Яшина, с тремя пулевыми дырками, сняли по приказу партийного начальства с экспозиции (с вешалки) за честный рассказ «Вологодская свадьба». Вот когда понадобилась некрасовская нота:
Мы взбирались на дряхлые звонницы
и глядели, угрюмо куря,
на предмет утешения вольницы —
запыленные колокола.
Они были все так же опасными.
Мы молчали, темны и тяжки,
и толкали неловкими пальцами
их подвязанные языки.
Это стихотворение — «Вологодские колокола» — Евтушенко тоже посвятил Казакову.
Ему же — написанное в 1972-м «Чертовое болото».
В ноябре 1982-го Юрия Казакова не стало. Сердце.
Евтушенко вошел в комиссию по его наследию. Дикая, неумопостигаемая битва за установку памятной доски по адресу Арбат, 30. Евтушенко выступал на собраниях, заседаниях, писал письма, общался с людьми, которые тупо бравируют: «Я вообще не читал Казакова!», обращался непосредственно к мэру Ю. Лужкову, это длилось долго, с 1997 года. Доску открыли 5 февраля 2008 года, Евтушенко сказал речь.
— Юрий Казаков принадлежал к тем, кто всегда учил людей свободе, совести и любви к Родине.
Банально, конечно. Но что еще скажешь на открытии мемориала друга?
Рядом стоял Валентин Распутин.
Семь лет назад, 2 августа 2001 года, Евтушенко говорил в интервью питерской газете «Смена»:
«Я любил и люблю его прозу, особенно “Деньги для Марии”, “Последний срок”, с удовольствием писал предисловие для “Живи и помни”… Когда мы оказались в Кельне с писательской делегацией, он был единственный, кто пошел со мной к диссиденту Льву Копелеву. По-моему, нас связывала дружба… Помню, я попал в очередную опалу, а Распутин, к которому бонзы вдруг подобрели, меня защитил — написал предисловие к моему роману “Ягодные места”. Без его рекомендации роман бы ни за что не прошел цензуру…
Зачем он подписал позорное “Слово к народу”[4], вышедшее накануне путча? Я сожалел, наблюдая эти непонятные поступки, но нигде — ни в печати, ни устно — его не трогал. И вдруг он публикует статью, в которой моя фамилия набрана с маленькой буквы, во множественном числе. Не скрою, меня здорово задело… Потому что среди книг, которые у меня всегда под рукой, — его сборник с дарственной надписью: “Дорогому Евгению Александровичу Евтушенко с огромной благодарностью за Евгения Александровича Евтушенко, который столько открыл, помог познакомиться мне и Саше Вампилову с Платоновым” (Я давал им читать “Чевенгур”, “Котлован”)».
Накануне открытия казаковской доски Евтушенко написал, не ведая о встрече с Распутиным:
В притворном примиренье нету смысла,
но будет участь родины горька,
когда в промозглом воздухе повисла
рукою не согретая рука…
Впервые с 1991 года они подали друг другу руку.
РАЗРЕЗАННЫЙ АРБУЗ
Дмитрий Алексеевич Поликарпов был заведующий отделом культуры ЦК КПСС. Основным его карьерным достижением была антипастернаковская кампания 1958 года. К евтушенковской жизни он тоже руку приложил.
«Братская ГЭС» на пути к читателю претерпела свои немалые приключения. Уже пройдя жесткую редактуру Смелякова, которого самого — как редактора — редактировали в ЦК, поэма должна была открыть 1964 год в «Юности», она уже стояла в первом номере. Внезапно в декабре 1963-го главному редактору журнала Б. Полевому позвонил Л. Ильичев: поэму — снять.
— Это что — совет или приказание?
— Если вам советует секретарь Центрального комитета, то это приказание.
Ход конем изобрел С. Преображенский, зам Полевого, а в прошлом — личный помощник А. Фадеева, тертый калач. В «Юности» он возглавлял партячейку. На общее собрание собрались человек двадцать и вынесли резолюцию: обязать коммуниста Полевого обратиться в Политбюро ЦК КПСС с жалобой на действия секретаря ЦК.
Через неделю Поликарпов запросил 15 оттисков поэмы для членов и кандидатов в члены Политбюро. Спустя две недели Преображенский кричал в трубку Евтушенко:
— Победа!
Дело было за малым. Надо было явиться к Поликарпову в таком составе: Полевой, Преображенский, Смеляков, Евтушенко. Поликарпов зачитал бумажку. Смысл такой. Поэма — важное произведение для всей советской литературы, Политбюро — рекомендует. Все с глубоким облегчением вздохнули. Поликарпов вынул другую бумажку, дополнительную. Там были четыре пункта необходимых дополнений.
1. Отразить индустриализацию нашей страны и энтузиазм первых пятилеток.
2. Воспеть подвиг советского народа во время Великой Отечественной и его многомиллионные жертвы ради мира в мире.
3. В главе «Нюшка» подчеркнуть, что тяжкая жизнь в послевоенной деревне была не только следствием бюрократического пренебрежения, но прежде всего последствием самой войны.
4. Написать гимн Партии, как вдохновляющей и организующей силе нашего народа.
Смеляков проворчал:
— Вы что от него хотите, чтобы он вам новый Краткий курс ВКП(б) написал?
Преображенский покачал головой:
— Тут месяца на три работы.
Евтушенко сказал: хватит трех дней.
Через три дня собрались в том же составе. Все было сделано. Поликарпов зачитал вслух все новонаписанное.
— Кажется, неплохо. Но вот о партии как-то уж очень мало. Может быть, ты еще бы поработал — гроханул бы этак строк семьсот, а то и тысячу?
Смеляков не выдержал:
— Да вы что! Маяковский и то за всю жизнь только десять строк о партии написал. А я вот, например, ни одной…
«Братская ГЭС» вышла в четвертом номере. Строчечных поправок было 593.
«Когда в 1964 году в мастерской художника Олега Целкова я показал Артуру Миллеру верстку поэмы, испещренную красными карандашами, он был потрясен:
— Как вы можете писать в таких условиях? Что за люди вас так мучают?
Я показал ему на картину Целкова, где самодовольные уроды кромсали ножами живое тело разрезанного арбуза».
Когда сняли Хрущева, ничего внятного народу не было сказано. У Евтушенко в те октябрьские дни намечался отъезд в Италию, накануне которого его вызвал Поликарпов.
— Есть такое мнение. Надо отложить твою поездку. И вообще, чего ты там не видел, в этой Италии? Я вот, например, даже в Крыму ни разу не был. В общем, пиши телеграмму, что ты болен.
— Не буду писать никакой телеграммы. Я уже писал одну такую в Америку — стыдно потом было. Да и разве можно начинать новому первому секретарю партии свою деятельность с запрещения поездок писателей? Ведь именно так это будет интерпретировать реакционная пресса…
Поликарпов задумался.
— Обожди меня здесь, — сказал он и вышел.
Вернулся он через полчаса.
— Политическая ситуация с поездкой изменилась. Есть такое мнение — тебе надо ехать в Италию.
Он тут же позвонил в Союз писателей по вертушке.
— Отправляйте товарища Евтушенко завтра в Рим.
— Дмитрий Алексеевич, а как же мне отвечать на пресс-конференциях, если меня спросят, в чем все-таки причина снятия Хрущева?
Поликарпов задумался.