…Этим летом, проходя по парку культуры и отдыха, спеша на поэтический вечер во время съезда писателей, я задержался около белой раковины открытой эстрады. На ней вместе с другими писателями выступал Валентин Распутин. Аудитория была большей частью случайная — из прогуливающихся по парку влюбленных пар или старичков пенсионеров с шахматными досками под мышкой. Выступления прозаиков не проходят так шумно, как поэтические: не может же прозаик читать со сцены роман или повесть — кто это выдержит! Чаще всего читают маленький рассказик, отрывочек, выбирая что-либо посмешнее, или просто отвечают на вопросы читателей. Распутин, по его собственному признанию, сделанному со сцены, вообще впервые выступал перед читателями. Однако, несмотря на явное чувство случайности аудитории, Распутин не опустился до заигрывания с ней и не впал в надменность. Отрывисто и твердо он заговорил о том, что означает быть читателем. Он резко осудил поверхностность тех людей, которые считают себя культурными только потому, что читают газеты, юмористические журналы или детективные романы. “Это еще не читатели, — сказал он. — Мне иногда кажется, что они еще не научились читать, ибо читать — это чувствовать что читать”».
Вообще говоря, VI съезд писателей проходил два года назад, но Евтушенко никогда не бывает календарно точен. Так или иначе, его высказывания о литературе эмоционально точны и свидетельствуют о его недюжинной аналитической жилке. Книга эссеистики «Талант есть чудо неслучайное» (1980) на прилавках не залежалась наравне со стихами.
В его день рождения, 18 июля 1978-го, вышла «Литературка» с материалом, привезенным из поездки по Италии (28 июня — 8 июля), — «Три вечера в Кастельпорциано: Из итальянского дневника»:
«Мировая поэзия — в кризисе. Многие великие поумирали, новые великие еще не родились. Вот совсем недавние потери англоязычной поэзии: Фрост, Сэндберг, Элиот, Оден. Лоуэлл; испаноязычной: Неруда, Пабло де Рока, Леон Фелипе; итальянской: Квазимодо, Унгаретти, Пазолини; французской: Сен-Жон Перс, Превер; русской: Пастернак, Ахматова, Твардовский, Заболоцкий, Светлов, Смеляков, Исаковский… Однако в нашем обществе интерес к поэзии не упал, а возрос. По сравнению с самыми большими прижизненными тиражами Пушкина (5000 экземпляров), Маяковского (30 000) тиражи современных поэтов гигантски выросли: 50, 75, 100, 130, даже 200 тысяч. А за этими тиражами стоят иногда полумиллионные и даже миллионные запросы Книготорга. <…> Аллен Гинсберг, уже года два как остригший свою знаменитую бороду и сменивший буддистские одежды на костюм из магазина братьев Брукс и скромный галстук какого-нибудь фармацевта из Бронкса, предложил не сдаваться хаосу, всем вместе защитить честь поэзии и вместо задуманного, запланированного ранее вечера только американской поэзии устроить совместный вечер с европейскими поэтами, отказавшимися вчера выступать в неразберихе. Первый раз я видел Аллена Гинсберга, “воспевателя хаоса”, в роли строгого защитника порядка».
Уж если Гинсберг облагообразился и возжаждал порядка, Ко́смос (греч. κόσμος — «мир») явно внушал опасения в своей незыблемости, несмотря на гомерические тиражи советского стихотворства, и когда Савва Кулиш предложил Евтушенко сыграть роль Циолковского, это было в самую точку. Провинциальный мечтатель глобального масштаба — это ему о многом говорило и даже напоминало. Не о зиминских ли отроческих грезах?
О работе во «Взлете» он рассказывает с волнением, но не без юмора.
«На съемке дореволюционной ярмарки в Малоярославце я стоял в черной крылатке Циолковского у паровоза, увешанного чернобурками и соболями. Купеческие столы ломились от осетров, жареных поросят, холодца, бутылок шампанского. Один из осетров на второй день съемки безвозвратно исчез. “Упал и разбился. Сактировали”, — скупо пояснил директор картины, а трудящиеся Малоярославца дня три наслаждались дореволюционной осетриной в местной столовке.
…И внезапно в кадр вошла хрупкая седенькая старушка с авоськой в руке, в которой покачивались два плавленых сырка и бутылка кефира. Старушка тихохонько, бочком пробиралась между гогочущими купцами в цилиндрах и шубах на хорьковом меху, между городовыми с молодецки закрученными усами, пока ее не схватила вездесущая рука второго режиссера».
Он считал эту работу главным событием 1978 года. Но было и другое.
Произошло то, что произошло: они расстались с Галей. Началось скучное: бракоразводный процесс. Он оставил им с Петей квартиру на Котельнической, переехав на Кутузовский проспект, в один из домов гостиничного комплекса «Украина», где разместил кое-что из прошлой жизни: картины, книги.
Джан вступила в его жизнь на правах законной жены. Да и пора было — ей предстояло рожать. Сын Александр появится в будущем году на берегах Альбиона.
Под конец уходящего года — некоторая пиар-кампания.
Девятого декабря 1978 года в «Московском комсомольце» — евтушенковское «Слово до фильма»: «Я открыл для себя Циолковского».
«Я играю Циолковского с 24 до 60 лет. Это 4 разных лица, 4 разных грима. Иногда в один день мне приходилось быть и никому не известным юношей, и стариком, спорящим со своими взрослыми детьми… Приходилось во время съемок делать немало и других непривычных вещей: бросаться в пламя пожара, по полтора часа быть в холодной воде, предстоит еще проваливаться под лед… Чтобы не отстать от товарищей по кино, мне пришлось научиться водить мотоцикл, да еще какой — английский, 1902 года выпуска!»
Двадцать девятого декабря 1978 года в «Советской культуре» эпизод с мосфильмовским краном рассказан так:
«…когда я однажды возвращался со съемок из Калуги в Переделкино в туман и гололед, то, уже подъезжая к Москве, заметил, что меня конвоирует сзади огромный мосфильмовский кран, не давая возможности сзади идущим машинам обгонять меня по опасной дороге. Уже ради двух этих эпизодов стоило сниматься в фильме. <…> я договорился на киностудии “Мосфильм” о том, что мне предоставят возможность выступить уже в качестве режиссера». О чисто литературных делах: «…закончил поэму “Голубь в Сантьяго” — она напечатана в 11 номере “Нового мира”; книгу критических статей («Талант есть чудо неслучайное». — И. Ф.). Стихов почти не писал, но не мог не отозваться, когда узнал о том, что каратели диктатора Сомосы вырезали сердца у патриотов Никарагуа. Вдохновили меня на стихотворение и наши моряки, когда спасли американских летчиков.
Большой след оставила в моей жизни Всемирная конференция солидарности с народом Чили, прошедшая в Испании. Мой будущий творческий год начнется, вероятно, с поездки на Куликово поле: задумал поэму с таким названием. В ней будут два параллельных повествования — историческое и современное.
Буду писать сценарий для своего фильма, рассказы. Задумал осуществить новый перевод “Витязя в тигровой шкуре”».
В оценке года он покамест не особо выделяет очень объемистую вещь «Голубь в Сантьяго», а она была испытанием — на долгосрочность написания (с 1974 года!), на овладение формой стиха, по-своему нового для Евтушенко. Белый пятистопный ямб — проверка на самобытность. Размер, нейтрализующий авторский голос, ибо предназначен для всех способов говорения, то есть это размер эпоса, размер драматургии в особенности. Немудрено, что эта значительнейшая вещь получилась драматургичной — многоперсонажной, многодиалогичной, и вообще там оказалось много чего, немало и не слишком нужного — прежде всего многословных медитаций на темы, уже многажды им проговоренные. Он и прежде говорил о самоубийстве именно так: «Самоубийств не бывает вообще» («Елабужский гвоздь»), «Голубь в Сантьяго» — огромный аргумент того же типа, и он был бы холостым, кабы не прекрасно написанные куски чужой (молодой) жизни, пристальное панорамирование чилийского бытия эпохи Альенде, общей картины того времени — трагедии 1973 года.
С чилийским юношей Энрике, спрыгнувшим с 23-этажного здания, произошло — тотчас после смерти на лету — нечто страшное:
…так не хотевший в жизни быть убийцей,
он мертвым телом голубя убил.
Поэт читает дневник самоубийцы, принесенный ему матерью покойного юноши, переводя записи Энрике в стихи.
…я прочитал в гостинице «Каррера»
оставшийся дневник самоубийцы,
и кое-что мне мать дорассказала,
а кое-что домыслил я и сам.
Домысливание преобладает, переходя в автопортретирование. Тут и написанный якобы юным чилийцем холст: разрезанный арбуз (картина Целкова), и первый любовный опыт в объятиях старшей женщины, и раздваивание между двумя женщинами, и ложь им обеим, и бег за бегущей женщиной — с аллюзией на блоковский бег «В дюнах», и страсть к футболу, и пережитые обвинения в предательстве и доносительстве, и поездка по Огненной Земле с другом Панчо, в котором тотчас угадывается Франсиско Колоане, и упоминание о своем плачевном разводе, и во всем этом — совершенно характерный, чисто евтушенковский ход мысли:
У смерти может быть одновременно
лицо толпы, лицо самой эпохи,
лицо газеты, телефона, друга,
лицо отца, учительские лица.
У смерти может быть лицо любимой
и даже нашей матери лицо.
Ведь и сам повод к написанию поэмы был таков:
«…страшный момент в моей жизни наступил, когда наша любовь с женщиной, которую я еще и безмерно уважал за отвагу, начала распадаться и, видимо, неотвратимо.
Тогда-то и возник на моем подоконнике вовсе мной не выдуманный для поэмы голубь и посмотрел на меня не разрешающими самоубийство глазами».
Чилийская тема многих смутила. Опять!.. Пиночет стал по-своему моден в некоторых кругах интеллектуальной элиты. Публикация в «Новом мире» не вызвала адекватного литкритического отзыва.
Поэма «Голубь в Сантьяго» была переведена на многие языки, получила колоссальный читательский отклик, автору писали люди отовсюду, благодаря за помощь на краю гибельного решения. «Судя по письмам и устным признаниям, эта поэма спасла от самоубийства более трехсот человек в разных странах, а может быть, гораздо больше, но я об этом не знаю и не узнаю, да и не надо». Поэту надо верить. Но даже если он заблуждается, энергия его заблуждения питает побудительную причину того, что он делает: да, это поэзия на службе тенденции.