где люцерны книжные в лютиках обрусели,
где трехлистные карамазовы с папенькой на одре
каменистом, и сурепка масляного воскресенья,
и один меж мирами плывет андрей.
«Двенадцать душ нас было…»
Двенадцать душ нас было,
считая с маленькими, нераскрытыми.
Он подошел и долго стоял с ножом,
разглядывая, трогая, выбирая.
И срезал меня.
То, что они называют «душа»,
осталось во мне. Но и на месте среза —
тоже. Он приблизил меня к лицу
и глубоко вдохнул,
но глаза при этом стали незрячи.
Да, так бывает при вдохе
внимательном и отрешенном.
А потом он отнес меня в комнату,
состриг мои колкости, обороны
лишил (капля крови на пальце)
и завернул в мертвое, шелестящее,
вышел. Я видела город,
и это было похоже на сон
после смерти: плыли, как титры,
люди, туннели, деревья, дома.
Я ладонь его чувствовала —
он старался держать меня нежно —
там, внизу, но порой забывался.
А потом – дверь открылась
и я перешла в другую ладонь —
маленькую невесомую,
и все покачивалась вниз головой,
пока эти двое так долго стояли,
прильнув друг к другу щекой,
как я когда-то.
А потом я стояла в воде по грудь,
на столике у кровати,
и пила, пила,
и они всё любили, пили друг друга,
и запахи наши смешивались
и не смешивались,
а потом она пела под ним, как плачут,
шепотом и почти без слов,
и такие же на плече у него царапины,
как от меня. А потом, наутро,
ушел. А она все ходила по комнате —
туда, сюда, останавливалась
рядом со мной, смотрела,
но тем же взглядом невидящим,
как на вдохе. И убывала
внутри себя, вниз убывала,
пила, пила… Воду меняла мне,
отходила к окну:
там на донышке, как и здесь.
А потом вынула и сложила вдвое,
но это уже я не очень чувствовала —
скорее, руки ее, чем себя. Руки,
ставшие вдруг тяжелыми, горькими,
так ей не подходящими.
Узелок завязала, вынесла с мусором,
я живая была еще – там, во тьме,
где не смерть страшна, а вот эти
локти со всех сторон и запах.
А потом было поле и горы тленья.
И последнее – промельк солнца,
маленького, как укол. Верней,
не солнца – того, что движет…
«Он думает, что я – его глаза…»
Он думает, что я – его глаза.
В расхожем смысле так и есть.
Мы все тут пчелы – я, ладони,
слух, подошвы, а пасечник —
за ширмой, в голове. Он думает,
что мною видит. Так и есть.
Но это далеко не все, что вижу я.
И далеко не так. Во сне, порой,
меж нами это поле оживает, но
не перейти его: нет третьего —
поводыря. Когда бы жизнь его
и память была равна моей,
наверное, мы были ближе к богу.
Он видит только то, в чем отражен,
но даже в этом так ничтожно видит,
и, как ребенок, руку тянет – взять,
роняя главное – что не берется.
Я помню всё, в чем он не отразился,
и всё, что он не взял. Я помню
тот поворот дороги, свет и голос,
чуть левей от взгляда… И судьба
могла б иною быть. Я помню
женщину, с которой он бы счастлив
был, одну на свете. Шли навстречу
они друг к другу столько жизней,
и вот, на расстоянии руки… И нет ее.
Я помню всё в ней. Я, не он. Похоже,
он что-то чувствует. Как я. И богу
не он предстанет – то, что между нами.
«Пятиметровая мать…»
Пятиметровая мать
с проклятым лицом
скользит животом по праху.
Ни солнца в ней, ни тепла,
ни рук, ни ног.
Прелый сумрак и тишь.
Не лес – пренатальный погреб.
Едва из земли, растенья
тянутся, льнут друг к другу,
душат и рвут во тьме.
Свет – высоко в окне,
блуждающем меж ветвей.
Как сапог с отклеенною подошвой —
ее голова, а тело скользит незримо,
длинное голенище.
Она находит лоскут травы,
высвеченный лучом, и замирает,
наполняя себя всклянь
солнцем – почти до смерти,
и возвращается в землю,
и обвивает детские белые домики,
сцеживая им тепло, остывая.
А наутро снова скользит наружу,
ищет лоскут вчерашнего света
и, как оглобля, лежит, дымясь.
Так день за днем – без еды, воды,
одна, без любви, надежды.
Пока эти домики не дрогнут,
и она не увидит в проемах
мутные лица детей.
Она бы легко,
их проглотила,
но что-то ее удерживает,
отводит голову
с чуть приоткрытым ртом.
И потом еще годы
с кривящейся клейкой улыбкой
ползет, как из кожи,
из материнства,
из медленной солнечной комы его —
животом по праху.
«А потом мы начнем исчезать из виду…»
А потом мы начнем исчезать из виду.
Мы, отклонившиеся от большинства.
И не сказать, где и когда это случилось.
Видимо, постепенное ослабленье родства.
А со временем и расхождение в облике.
Это странное «мы» – ни окликнуть, ни встретить,
И по свету рассеяны, и непарны,
даже если вдвоем и в любви,
как с тобой, исчезая друг в друге.
«Баю-бай, внучка, на груди утеса…»
Баю-бай, внучка, на груди утеса,
я тебе буду рассказывать, а ты засыпай,
баю-бай, тучка, на груди УТОСа —
было такое общество, не обращай
внимания, это к слову. Спи, Россия
на груди Берега Слоновой Кости,
спи, снежок, спи, чудесное, невыразимое,
и растленное речью – баю-бай. Гости
съезжались в рай.
И давал он всем имена – имена смерти:
дерево, воздух, глаз, любовь и т. п.
Птичка свила гнездо. Шрути-смрити,
чтоб поклевывать тути-фрути
окружающего. Напевай: я в тебе —
мова, мова…
Мол, такая нездешняя, и без крова
была. А потом всё, к чему прикасалась,
растило ее подкидышей «я не я», —
ими-нами, этими именами и откликалась
на любой оклик: «мама», «огонь», «колос»,
а по имени-отчеству – дом бытия.
Собственно, ветка и птичка – вот
и всё, что от нас осталось,
то есть мира. Птичка райская и ее помет.
Спите, все времена и елки,
и золотые шары,
спи, родная, и бог, как иголка
в этом сене волшебном, по имени «мы».
«Память стелет соломку…»
Память стелет соломку,
но жиденькую, скользкую —
под дорогу домой,
под отражение в зеркале,
под женщину – ту, с которой,
под всё на свете,
это неявное неузнаванье —
такое, что, кажется, дальше некуда,
но именно что неявное,
чтоб не упал, но падал, падал
и только в этом теперь и жил.
«А теперь возьми меня последнюю…»
А теперь возьми меня последнюю,
и первую меня возьми.
Дай, говорит, я тебя раздену
(любовь говорит слову).
Всё у нас будет иначе.
Помнишь, у Кафки, как они рылись
друг в друге, эти ангелы собачьей возни.
Забудь. Как люди.
Возьми меня промежуточную,
возьми между есть и нет.
Дай, говорит свет, я тебя раздену,
и лез на стены.
А потом, как уточка,
переворачивался
лицом ко дну.
Не волнуйся, она говорит окну,
всё у нас будет иначе,
главное, не оставляй меня приоткрытой.
«По ту сторону слова…»
По ту сторону слова,
откуда не возвращаются,
может быть, не безмолвие —
что-то другое, но что?
Будто кто-то стоит у двери,
не уходит, всё прощается…
Такой родной ли?
Ни слова, да и не дверь.
Что ж так тянется и скользит
эта жизнь, как плащаница,
проступая то домом вблизи,
то землей вдалеке, то рекою,
будто было в ней что-то
другое…
«Его биография, то есть история болезни…»
Его биография, то есть история болезни…
Нет, не о том. Что происходит
с энергией при распаде цветка, лошади,
человека, какие поёт она песни,
чьим горлом? Вроде бы здесь, на броде,
все в ней должно быть встревожено
и наполнено необычайной силой
для предстоящего превращенья,
а не увяданьем, немощью. Не тобой
она там поет с этим в спине осиновым
колом жизни, этой щелью
без губ – тоненькой, световой…
«Зачем крутится ветр в овраге…»
Зачем крутится ветр в овраге,
и над водой горит челнок.
Речь – не река, и не вахана.
Не ты и не она. Проем порога.
И ничего
тут внятнее не скажешь.
Глазами хама
глядеть на голого себя – отца.
А за спиной – медведь и Маша.
Есть что-то в человеке, что никак
в него не вписано.
И это «что-то» трогает лицо,
и человек при этом, как рука,
которой трогают,
и нет которой.
И чувство – ближе близкого,
что ты не весь, не здесь,
и не читателя зовешь ты, не врача.
Тиха, как смерть, река.
Речь – горяча. Они сошлись.
И жизнь —
как птичья взвесь над пристанью.
«Он стоит в пустоте с летящим в лицо светом…»
Он стоит в пустоте с летящим в лицо светом