— Намек сменить тему?
— Тему солдатского греха и покаяния можно продолжать бесконечно. Если это тебе доставит удовольствие, я готов говорить о псах войны часами — все это было продумано и передумано за долгие годы тысячу раз. И вывод я сделал такой: нам нет никаких оправданий, кроме одного — за свои грехи мы платим своими жизнями, что весьма немало. Будем рассуждать дальше?
— Не нужно, я все понимаю, Чарли. Франция содержит Иностранный легион — и потому во Франции к наемникам относятся с пониманием. А понять — значит простить.
— Стоп! — воскликнул Боксон. — Самобичевание нам ни к чему. Приступим к завтраку. Тебя устроит холодная ветчина и кофе по-колумбийски?
— Что такое кофе по-колумбийски?
— В кофе добавляют несколько сухих листочков коки. Получается интересная смесь.
— Так ты ещё и наркоман?
— Ни в коем случае! Просто я вспомнил один рецепт. Меня научили ему в Никарагуа. Как давно это было!
Но сухих листочков коки у Боксона не обнаружилось, и Катрин ехидно обвинила его в хвастовстве. Боксон обвинение отрицал:
— Если бы я просто хвастал, то предложил бы кофе по-кайеннски — с перцем. Вероятно, это было бы весело!
Их смех был прерван зуммером телефона.
— Господин Боксон! — звонивший с первого этажа швейцар был смущен, хотя и старался это скрывать. — Тут у входа стоит десяток репортеров, что рекомендуете делать?
— Никого не пускайте в дом, если захотите отвечать на вопросы, то отвечайте предельно честно — они все равно дознаются до правды. Жильцы очень недовольны?
— Они не в восторге, — скупо сообщил швейцар.
— Понятно. Мы скоро уедем. Во двор репортеры не пробрались?
— Они дежурят у главного входа, но парочка пасется возле вашего «корвета».
— Мы выйдем через лестницу для прислуги. Выезд со двора свободный?
— Да, я никому не разрешаю там стоять.
— Интересно, — задумчиво произнес Боксон, возвращаясь к столу, почему репортеры не замечали нас целую неделю и почему они ни разу не позвонили мне по телефону?
— На первый вопрос, Чарли, ответить очень легко, — в голосе Катрин послышалась грусть. — Я стала настолько привычной частью парижской жизни, что на меня уже не обращают внимания. Понадобилась целая неделя, чтобы заметить, что я не одна. Скорее всего, репортерам об этом сообщил кто-то из студии. Такие тайные осведомители есть в команде любого артиста.
— С явлением шпионажа я знаком, — бодро подхватил тему Боксон. — Когда я разрабатываю очередную операцию, то кроме меня, никто не знает даже общего плана. Думаю, что именно поэтому я до сих пор жив. И не сосчитать, сколько парней пропало только из-за того, что позволили себе намекнуть самым надежным людям самые ничтожные детали своих проектов! Но все же: почему репортеры ни разу ещё сюда не позвонили?
— Опять же очень просто, Чарли. Когда мы вчера приехали, я отключила телефон.
— Зачем?!
— Я не хотела, что бы хоть кто-нибудь мешал нам. Я хотела, чтобы нам было спокойно и хорошо.
— Спасибо тебе, моя темноглазая женщина… Мне действительно с тобой очень хорошо…
Затрещал телефон. Боксон взял трубку.
— Полковник Боксон? Вас беспокоят из редакции «Фигаро». Можно ли договориться с вами об интервью?
— Пока нет, — Боксон прервал разговор, подключил автоответчик и убавил звук динамика до минимума.
— Вот так нам тоже особо не помешают, — сказал он Катрин и спросил: Тебе во сколько надо быть в студии?
— Через час, Чарли. Скоро поедем, я только переоденусь…
Телефон время от времени трещал, автоответчик записывал слова дозвонившихся. Голубой «шевроле-корвет», возглавив небольшой караван из репортерских мотоциклов и автомобилей, направился в сторону студии Катрин Кольери.
Среди телефонных сообщений, записанных автоответчиком, было и приглашение живописца Алиньяка посмотреть на готовый портрет певицы.
В великолепной монмартрской мансарде с видом на Эйфелеву башню Боксон встретил Алиньяка и Николь Таберне.
— Чарли, ты опять оскандалился! — смеялась актриса.
— Николь, — отвечал Боксон, — меня теперь будут любить все женщины мира, но, если серьёзно, то мне страшно.
— Почему?!
— О, рядом с Катрин Кольери я — никто! Рано или поздно это поймут все — и она в том числе. И тогда я буду ей в тягость.
— Чарли, — вмешался Алиньяк, — прекрати говорить глупости. Наконец-то рядом с Катрин Кольери появился настоящий мужчина — на это намекают все воскресные газеты мира! И вообще — лишней рекламы не бывает.
— Николь, как у тебя дела? — сменил тему Боксон. — Автоответчик твоего телефона не располагает к откровенности.
— Американец протрезвел и пообещал вывести мой образ в своем очередном романе. В театре время отпусков, наверное, поеду с этим янки в Грецию — он мечтает побывать на родине Онассиса.
— В Греции отличный бренди «Метакса», рекомендую.
— Ты собираешься смотреть портрет, или пришел рассказывать свои дорожные впечатления? — спросил Алиньяк.
— Показывай портрет, Жан-Луи, и никогда не вмешивайся в разговор мужчины и женщины.
— Никогда не говори «никогда»! — Алиньяк стремительным движением снял с картины чехол.
— Вот дьявол! — почему-то на испанском языке воскликнул Боксон; потом подошел к портрету почти вплотную, потом на несколько шагов назад, потом чуть в сторону, чтобы взглянуть на картину сбоку.
— Слушай, Жан-Лу, — заговорил Боксон, — то, что ты — гений, тебе уже говорили. Когда будут описывать историю твоей жизни, я надеюсь, что упомянут и меня. Жан-Лу, я не знаю, чем отблагодарить тебя за твой талант. Ты опять создал шедевр — и я заявлю об этом под любой присягой. Парень, я горжусь дружбой с тобой!
Портрет был прост: Катрин Кольери в белом на солнечно-розовом фоне, с предельно-фотографической точностью изображения — в скрупулезной манере Жан-Луи Алиньяка. Ощущение радости и нежности коснулось Боксона, картина сияла величием шедевра, подчеркнутого своей простотой.
— Николь, — сказал стряхнувший наваждение Боксон, — зачем ты пришла именно сейчас? Я не могу в твоем присутствии восторгаться другой женщиной!
— Похоже, Чарли, ты действительно влюблен, — в голосе Николь скользнула печаль. — Мне осталось только позавидовать ей.
— Николь, это, конечно, слабое утешение, но гораздо раньше её у меня была ты… — дерзнул смягчить огорчение Боксон.
— Дурак ты, Чарли! — усмехнулась актриса. — Впрочем, как и все мужчины. Наоборот, я рада за тебя. Если, конечно, можно за кого-то радоваться. Люби свою певицу, вы с ней потрясающая пара.
Боксон молча подошел к Николь, поцеловал ей руку, потом повернулся к наблюдавшему эту сцену Алиньяку:
— Когда женщина понимает мужчину, это похоже на счастье!..
— Поставь свечу своему святому, Чарли! — отозвался Алиньяк. — Ты выглядишь счастливым, возблагодари своего ангела за это.
…В маленькой церкви Сен-Мартин в послеполуденный час было сумрачно, прохладно и тихо. Боксон зажег свечу перед распятием, перекрестился, присел на скамейку. Даже самому себе он не мог бы ответить честно: верит он в Бога или нет. Когда заходил разговор о религии, Боксон обычно говорил так: «В мире столько горя, что если бы был Бог — он бы этого не допустил». Но, отправляясь на очередную боевую операцию, Боксон заходил в церковь — просто поставить перед распятием свечу. На войне, в постоянном соприкосновении со смертью, стать суеверным очень легко — подмечено давно и весьма точно. Полковник допускал лишь минимум суеверия — он не мог позволить себе роскошь зависимости от мелких случайностей и неумных ритуалов.
Чаще всего Боксон ходил в церковь просто посидеть, отдохнуть от суеты, поразмышлять под звуки органа или хора, или фисгармонии — в зависимости от того, где находилась эта церковь — в Париже, в африканском городке или в гватемальской деревушке.
В церкви Сен-Мартин Боксон обратился к Богу с такими словами: «Господи, я благодарен тебе за твою милость ко мне. Господи, храни любимую мою — Катрин. А ко мне, Господи, будь просто справедлив».
«Бог не лавочник и торговаться с ним — святотатство» — говорил Боксон, рассуждая иногда о загробной жизни и о грядущем Апокалипсисе; и никогда не позволял себе вульгарного: «Не согрешишь — не покаешься!»
Священник появился почти бесшумно, он шел по проходу между рядами скамеек очень медленно; остановился в нескольких шагах, и Боксон повернулся к нему лицом. Священник спросил:
— Как давно вы не были на исповеди, полковник?
— Вы обратились ко мне очень странно, святой отец, обычно служители Божьи называли меня «сын мой»…
Священнику было далеко за шестьдесят, на правой стороне лица отпечатались глубокие рубцы от ожогов.
— Хорошо, сын мой, но вы не ответили на вопрос…
— Последний раз я был на исповеди десять лет назад, в Пуэрто-Барриас, в Гватемале. Около той церкви партизаны прятали оружие, и чтобы дождаться связного, не бросаясь в глаза, я укрылся в исповедальне. А через месяц отца Диего убили люди из «эскадрона смерти». Убийц, конечно, никто и не искал. Почему вы назвали меня полковником?
— Я читаю не только «Чивилата Католика», но и светскую прессу. В последние дни там часто упоминается некий полковник на голубом «корвете». А вы приходите в нашу церковь уже лет пять, не так ли?
— Вы наблюдательны, святой отец! Мне нравится Сен-Мартин — у вас всегда тихо, благопристойность молитвенного места не нарушается праздношатанием туристов и фальшивым благочестием фарисействующих мирян… — Боксон развел руками, как бы приглашая воочию убедиться в правоте своих слов.
— Сын мой, — продолжил священник, — я много читал о вашей жизни. «Не судите, да не судимы будете» — сказано в Евангелии. Каждый примет свою кару за свои грехи. Не желаете ли облегчить душу свою исповедью?
— Святой отец, Всевышний знает все мои грехи. Я не хочу уподобляться тем итальянским гангстерам, которые, убивая человека, не забывают перекреститься, а их жены занимают в церкви лучшие места, демонстрируя свою набожность на залитые кровью деньги…