Я обвожу комнату взглядом и вижу, что мне уважительно кивают, слышу, как Витторио выкрикивает поздравления, но знаю, что настоящее празднование состоится на обеде. Жду, пока все коллеги вернутся к своим задачам, а затем переворачиваю конверт. Там, небрежным почерком Жака написано: «Шампанское. Bistrot des Amis. 20 часов».
Пузырьки шампанского щекочут мой нос.
— Хватит! — протестую я, когда Жак наливает мне до краев третий бокал Taittinger, одновременно поражаясь тому, что это восхитительное шампанское 1942 года уберегли от нацистского «weinführer» Отто Клебиша, задачей которого было предотвратить мародерство солдат и сохранить лучшие бутылки для старших нацистских офицеров. Откуда у Жака деньги на такое шампанское, задумываюсь я. Наши должности звучат внушительно, но зарплаты очень скромны.
— Завтра у меня будет страшное похмелье, и я не смогу работать.
— Думаю, коллеги поймут.
Я смеюсь:
— Вы плохо знаете своих подчиненных. Они бы простили меня, если бы я отмечала публикацию статьи вместе с ними. Но если узнают, что я отказалась от их компании ради свидания с вами… Боюсь, они не поймут.
— Почему же? Я знаю, что вы очень закрыты, некоторые даже могли бы сказать — ханжа, — усмехается он, и я в шутку замахиваюсь, словно хочу его ударить. — Но между учеными часто случаются романы. А также флирты, интрижки, свидания время от времени и есть даже прочные отношения, начавшиеся в лаборатории. Почему мы не можем наслаждаться компанией друг друга? Зачем нам скрываться?
— Мне не хочется, чтобы другие думали, будто вы мне покровительствуете из-за симпатии. Вдруг они решат, будто вы помогли мне написать статью для Acta Crystallographica и пробили ее публикацию только из-за наших отношений?
— Никто так не подумает, Розалинд. Дорогая моя, все видят, насколько вы талантливы и сколько сил отдаете работе. Никто кроме вас не приходит в лабораторию по выходным.
— Не все же зависит от моего интеллекта или усердия. Важно также, как между исследователями распределяются ресурсы и ваше внимание. Для меня они больше, чем коллеги — они мои друзья.
— Поймите же, я могу поддерживать вас как выдающегося ученого и одновременно обожать вас. Одно с другим не связано, — он делает паузу. — Так это единственная причина, по которой вы не хотите, чтобы кто-то узнал о нас?
Слыша, как он произносит это «нас», мне хочется согласиться почти на все. Например, объявить всему миру о наших отношениях. Или последовать за ним в постель, как он уже предлагал. Почти.
— Все не так просто, Жак. Есть моя семья. И моя научная карьера.
— Как связаны «мы» с вашей карьерой и семьей? Все это не имеет к «нам» отношения. — Его палец скользит по моему запястью, медленно и нежно, до мурашек. — Все это тут совершенно ни при чем.
Опять эти «мы» и «нас», произнесенные его низким голосом с неподражаемым французским акцентом — так осязаемо, хоть под микроскопом изучай. Звук его голоса будит во мне желание отбросить всякую предосторожность и поцеловать его прямо здесь, в Bistrot des Amis так же, как восемь месяцев назад в лионском бушоне. Но за эти восемь месяцев между нами были лишь прикосновения украдкой в лаборатории, тайные ужины в немноголюдных бистро, поцелуи в переулках, от которых перехватывало дух, а также долгие выходные без единой встречи и целый август, который он провел «с семьей» и за который я не получила от него ни единой весточки. Что значит для Жака это «мы»?
Я не решаюсь спросить. Дело не только в бестактности такого вопроса. Просто я не уверена, что для меня самой значит это «мы». Как я могу требовать его внимания и одновременно считать, что наука и личная жизнь несовместимы?
Его палец продолжает скользить по моей руке вверх-вниз.
— Сегодня вечером я буду дома один. Приходите ко мне.
Он уже делал подобные намеки раньше, но никогда так откровенно и конкретно. И так странно.
— Разве вы не всегда один в своей квартире?
Он удивленно смотрит на меня.
— Нет, иначе я бы приглашал вас к себе гораздо чаще. Я же знаю, что в вашей комнате во вдовьей квартире приватность невозможна, да еще и Витторио со своей женой за стеной. Вы меня никогда не приглашали.
Я все еще в замешательстве.
— Вы живете с соседом по комнате?
— В смысле? — Он убирает свою руку.
Мне делается дурно. Я должна задать этот вопрос, но боюсь услышать ответ.
— Кто обычно бывает в вашей квартире?
— Там часто никого нет, — уклоняется он от ответа. Но даже я, которая так плохо разбирается в людях, начинаю догадываться.
— Кто там, когда вы не один?
— Ох, Розалинд, я думал, вы знаете, — в его голосе слышится сожаление. И стыд.
— Кто там, когда вы не один? — мой голос дрожит. Мне нужно, чтобы он сказал это вслух.
— Моя жена.
Глава двенадцатая
Мои родители и Колин приедут сегодня вечером, а я все еще не закончила расчеты, необходимые для завершения эксперимента. Очередной этап анализа структуры углерода почти завершен, за исключением измерений рассеянного рентгеновского излучения из последней партии образцов. Если я хочу уложиться в график исследований и публикаций, который мы разработали с Жаком несколько месяцев назад, — и опубликовать до пяти статей на эту тему в ближайшие год-два не только в Acta Crystallographica, но и в Journal de Chimie Physique, — то нужно ускориться. Подумать только, какой след я могу оставить в науке, если достигну этой цели. Эта мысль захватывает.
Жак — я напоминаю себе думать о нем как о мсье Меринге — идет мимо меня в свой кабинет, на ходу роняя краткое «бонжур». Не поднимая глаз, я отвечаю на его приветствие. После той ночи в Bistrot des Amis мы общаемся только по работе. Я почти не помню, как закончился тот вечер; лишь отдельные вспышки воспоминаний. Как я отталкивала руки Жака, покидая ресторан. Как улица уходила из-под ног, когда я шла домой. Ступени лестницы, ведущей в мою мансарду, расплывающиеся перед глазами из-за слез.
Витторио говорит, что я была в истерике, и я бы списала это на его итальянскую привычку преувеличивать, если бы ему не вторила Дениз.
— Розалинд, дорогая наша, мы не знали, что и поделать, — сказала она несколько дней спустя. — Вы вошли в квартиру со слезами на глазах, но не проронив ни слова. Мы услышали, как вы рыдаете в своей комнате и уговорили открыть нам, но вы все равно не признались, что случилось. А следующее утро встали на рассвете и начали собираться на работу как ни в чем не бывало. Так же, как и всегда.
— Хотя я могу догадаться, что произошло, — мрачно добавил Витторио, но не стал развивать эту тему, а я не стала ничего объяснять.
Хотя я не дала ни одного намека, я заметила, что Витторио постоянно наблюдает за мной в лаборатории. Он напрягается всем телом, когда он видит Жака рядом со мной, из их отношений исчезла теплота. В течение нескольких недель после нашего последнего неудачного свидания Жак останавливал меня в пустом коридоре возле лаборатории и умолял передумать.
— Розалинд, вы не можете проживать жизнь, словно научную задачу, бесстрастно удаляя из нее все, что не соответствует вашим теориям и стандартам — вы должны позволить себе чувствовать и переживать, — говорил он.
Но теперь мы все делаем вид, будто ничего не случилось, и если не позволять эмоциям вроде любви и сожаления закрадываться внутрь, если постоянно чем-то занимать себя, то можно вполне приятно жить — с друзьями-коллегами и работой. Но постоянная бдительность стала моей повседневностью.
Я поднимаю глаза на лабораторные часы, ловя взгляд Витторио.
— Меньше трех часов до «Операции Франклин», — кричит он. Такое, на военный манер, название мы дали визиту моих родителей.
Я подробно объяснила им с Дениз, что за отношения в нашей семье, и рада, что они согласились поддержать меня. Какие замечательные друзья, думаю я. Почти как семья, которую сама себе выбираешь.
— Напоминаю, что вы с женой обещали помогать мне сегодня защищаться от папы, — кричу я в ответ, не заботясь, что другие это тоже услышат и пойдут слухи. — И не вздумайте отказаться в последний момент.
— Будем за вас горой весь ужин, не переживайте, — обещает он, и, хотя он говорит это в шутку, присутствие «кавалерии» Лузатти сегодня вечером будет настоящей опорой. Потому что, конечно, Колин и сам, без сопровождения родителей, смог бы добраться до Парижа, чтобы потом поехать со мною в отпуск. А раз они поехали с ним, догадываюсь я, значит, предстоит какая-то борьба. Но с чем именно предстоит столкнуться, я пока понятия не имею.
Стоит мне снова углубиться в работу, как в коридоре, ведущем в лабораторию, раздаются какие-то голоса. Все исследователи, и я тоже, оборачиваются к дверям, в которые входят мужчина и женщина и уверенно направляются к Жаку, он приветственно машет им рукой. Кто эти люди? Судя по их одежде — он в угольно-черном костюме, она — в строгом платье — они не французы, но и на англичан не похожи. В лабораторию редко кто-то заглядывает без предупреждения, даже люди, связанные с правительством.
Я возвращаюсь к своим вычислениям, или скорее делаю вид, и продолжаю краем глаза следить за незнакомцами. Жак проводит их по залу, представляя исследователей. И мужчина, и женщина оживленно разговаривают с коллегами, а я задумываюсь, не собираются ли они устроиться сюда на работу.
— Доктор Франклин? — обращается Жак ко мне, когда они, наконец, доходят до моего рабочего стола.
Как обычно, сердце замирает от его близости и звука моего имени на его губах. В его присутствии я чувствую себя настолько по-другому, что задаюсь вопросом, возможно ли, что сами молекулы, окружающие нас, изменяются, когда мы рядом. Наверное, глупо даже фантазировать о том, что законы физики и химии могут меняться из-за эмоций.
— Да, месье Меринг, — отзываюсь я, словно только что заметила и его, и незнакомцев. Наверное, это моя лучшая актерская игра, хотя обычно для меня это затруднительно. Но за последние шесть месяцев работы бок о бок с Жаком мне пришлось много практиковаться. Было непросто одновременно чувствовать влечение к нему и знать, что я должна устоять перед искушением.