— Я хотел бы представить вам Дэвида и Энн Сэйр. Месье Сэйр — американский физик, он осматривает наши лаборатории, а также другие европейские научные центры, где проводятся работы по рентгеноструктурному анализу. По окончании тура он отправится в Оксфорд, чтобы завершить свои исследования вместе с Дороти Ходжкин, — говорит Жак с его характерным акцентом.
— Приятно познакомиться, — отвечаю я, пожимая им руки. — С удовольствием отвечу на ваши вопросы о нашей лаборатории. Я приехала сюда, чтобы изучать рентгеноструктурный анализ и…
Жак перебивает меня:
— Доктор Франклин скромничает. Она прибыла сюда, чтобы учиться рентгеноструктурному анализу, и очень быстро стала потрясающим экспертом. Сейчас она готовит серию публикаций о своих исследованиях для Acta Crystallographica, — он задерживает на мне взгляд.
Я напоминаю себе оставаться невозмутимой, несмотря на похвалы Жака, но киваю ему в знак благодарности. Хотя я и понимаю, что он пытается таким образом вернуть мое доверие, но против воли его слова отзываются во мне. За последние шесть месяцев он уже не раз пытался заново сблизиться, но пристальный взгляд Витторио всегда охлаждал его.
Глаза Дэвида Сэйра расширяются при упоминании престижного журнала Acta Crystallographica, но я не попадусь в сеть, расставленную Жаком. Я меняю тему разговора:
— Месье Меринг слишком добр ко мне. Буду рада ответить на ваши вопросы…
В беседу с широкой улыбкой вступает Энн Сэйр:
— Наконец-то можно говорить по-английски! Мы учили в школе французский и стараемся говорить на нем, но это настоящий вызов.
— Вы тоже ученый, миссис Сэйр? — с улыбкой уточняю я.
— Нет, и, пожалуйста, называйте меня Энн, — отвечает она. — У меня нет формального образования. Хотя Дэвид утверждает, что после всех лет, проведенных с учеными и в научных учреждениях, мне следовало бы присвоить почетную степень.
Мы все хохочем, а мистер Сэйр говорит:
— Энн талантливая и успешная писательница, — он смотрит на свою жену с нескрываемой гордостью.
— Что вы пишете? — спрашиваю я.
— В основном рассказы, — отвечает она. — Я планирую работать редактором в издательстве Оксфордского университета, когда мы обустроимся.
— Как интересно! — искренне восклицаю я. Писательство всегда интересовало меня, творчество кажется почти волшебством, хотя я знаю, что магии не существует. — Очень хотелось бы узнать больше о вашей работе.
Мы заговариваем о темах ее рассказов, но Жак внезапно предлагает:
— Может быть, вы согласитесь поужинать сегодня вечером со мной и доктором Франклин? — На меня он при этом не смотрит, взгляд его прикован к супругам Сэйрам. Но я догадываюсь, что это очередная хитрость, чтобы встретиться со мною вне стен лаборатории и попытаться снова завоевать меня, хотя я ясно дала понять, что не хочу продолжения. Может, он и мой начальник, но сейчас он перешел границы: у него нет права распоряжаться моим свободным временем.
Действия Жака неприятны мне еще и потому, что Энн мне на самом деле понравилась и я с удовольствием поужинала бы с ней и ее мужем. Ее откровенная манера общения и интересная работа привлекают меня, мне хотелось бы с ней подружиться. Но я не могу позволить Жаку манипулировать мною, к тому же сегодня вечером семья предоставила мне прекрасный предлог уклониться от встречи.
— Прошу прощения, я бы с удовольствием присоединилась к вам за ужином, но через несколько часов из Лондона приезжает моя семья, вынуждена отказаться, — говорю я и обращаюсь лично к Энн. — Но, если вам и вашему мужу понадобится помощь в Париже, с радостью стану вашим гидом.
Глава тринадцатая
— Где французы берут продукты? — спрашивает мама, промокая уголки рта салфеткой. — Из-за рационирования в Англии ничего не достать, даже яиц, молока или масла. Но судя по вкусу этого гратена дофинуа и изысканного тарт татен, в них добавлены и свежие сливки, и сыр.
— Французы — настоящие волшебники, они умеют создать нечто из ограниченного набора ингредиентов, — отвечает Дениз.
— Да, мама. Горничная вдовы, Альбертин, дала нам с Дениз уроки кулинарии и просто поразительно, что она может создать из трех продуктов, — добавляю я.
Мать одобрительно кивает:
— Не думала, что увижу тебя за готовкой, Розалинд.
Я смеюсь, делая вид, что не замечаю шпильку в ее словах. Намек, будто мне давно пора заинтересоваться бытом. Что жизнь, которую я выбрала — сплошное разочарование, потому что отличается от жизни мамы и всех женщин Франклин и Уэйли, которые были до нее.
— На самом деле кулинария не так уж и отличается от науки.
Витторио включается в разговор: он видит, куда клонится беседа, и хочет поддержать меня.
— Кстати о науке, видели бы вы Розалинд за работой, мистер и миссис Франклин. Это чистое вдохновение!
Тема моей работы всплывает за обедом впервые, и я вижу, как Колин вжимается в кресло. Он, наверное, уже наслушался от папы про мое «добровольное изгнание» в Париж и научное бунтарство.
— Мы наслышаны, — говорит папа, и голос его твердеет. — Но в жизни есть не только наука. Есть семья.
Витторио не позволяет папе умалять мои достижения, даже если в его глазах светится некоторая гордость за мои успехи. И при этом Витторио не теряет своего чувства юмора:
— Никто не понимает важности семьи лучше меня — в конце концов, я итальянец, — он улыбается моим родителям своей заразительной широкой улыбкой. Но по мере того, как он продолжает, он становится все серьезнее: — Но те научные дары, которые Розалинд может предложить миру, могут повлиять на всю человеческую семью. Не только на лишь на одну.
Родители молчат, попивая эспрессо и ковыряя вилками тарт татен. Витторио кажется озадаченным. Он привык, что его обаяние обезоруживает любого, и делает еще одну попытку:
— Скромность не позволяет Розалинд поделиться своими успехами, так позвольте же мне немного рассказать о ее достижениях.
Мама слегка кивает, как бы разрешая Витторио продолжить. Но отец даже не шелохнулся. Лишь сильнее нахмурился.
— Вы, конечно, знаете, что она недавно опубликовала статью в Acta Crystallographica, самом авторитетном журнале в нашей области. Но она, наверное, не упомянула, что это лишь первая из пяти статей, и, когда все результаты будут обнародованы, у мира появится совершенно новый метод определения молекулярной структуры самых разных материалов, не только углерода. По сути, она преподнесет ученым ключи к раскрытию сущности практически любого материала. Это подлинное благодеяние.
Мама, взглянув на папу, отвечает:
— Прекрасно сказано, мистер Лузатти. И конечно, мы очень гордимся Розалинд.
Но выражение ее лица не смягчилось, и я вижу, что это слова гостеприимной хозяйки и светской леди. Но в них нет сердечности. Отец молчит, он непроницаем.
— Если я этого достигну, вклад в науку будет значительным, это перевернет понимание человечества о мельчайших строительных блоках неорганических материалов, и, возможно, однажды даже органического вещества. О живом, и неживом.
Папа резко, без слов, встает. Наверное, он извинится и отойдет в туалет, думаю я, ведь Дениз и Колин еще не доели десерт. Но он произносит:
— Пойдем прогуляемся до отеля?
Я бросаю извиняющийся взгляд на Витторио и Дениз, в то время как папа кладет на стол стопку франков, игнорируя протесты Витторио, желающего оплатить часть счета. Папа идет к выходу из кафе «Луис», мы быстро встаем и следуем за ним. Как только мы распрощались с друзьями у входа в отель, папа предлагает маме и Колину отправиться в номер. Я готовлюсь к предстоящему разговору, понимая, что задуманная Лузатти «Операция Франклин» провалилась, не принеся желанного мира.
— Розалинд, — его выражение и тон гораздо мягче, чем я ожидала. — Пожалуйста, пойми, мы рады твоим научным успехам здесь, в Париже. Учитывая твои способности и решительность, меньшего я и не ожидал с тех пор, как ты в двенадцать лет решила стать исследовательницей.
— Спасибо, папа. — Его слова наиболее близки к одобрению моего жизненного выбора, из всех, что я когда-либо слышала от отца.
Наука была и его страстью, когда он учился в университете, но потом долг повелел ему заняться семейным бизнесом. И по-видимому, у моего прадеда Джейкоба тоже были блестящие способности к математике и естественным наукам, потому что в возрасте тринадцати лет его приняли в Университетский колледж со стипендией. Мне всегда было любопытно, где исток моей собственной страсти. Но я знаю, что это просто прелюдия к менее приятным заявлениям, затишье перед бурей.
— Наверное, ты сможешь занять достойное место и в лондонском научном сообществе. Ты уже три года в Париже. Пора возвращаться домой. Наш народ сильно пострадал из-за войны, нам надо держаться ближе друг к другу.
Упоминание о фашистах, стремившихся уничтожить еврейский народ, бьет прямо в точку. Как же папе не нравится, что я во Франции. Но я не позволю чувству вины управлять мною, так же как я не позволила разочарованию в Жаке — или моему разбитому сердцу — лишить меня этой, в остальном, идеальной научной должности.
Я глубоко вдыхаю, прежде чем заговорить. Папа научил меня отстаивать свои убеждения, мы много практиковались с ним в искусстве дебатов и аргументации. Тем не менее каждый раз, когда я хочу сказать то, что его огорчит, меня охватывает беспокойство. Последний раз мы спорили, и очень серьезно, когда я в военное время отказалась служить в женском земледельческом отряде, отстаивая свою возможность учиться в Кембридже и проводить научные исследования в помощь военным. И то, что я собираюсь ему сказать сейчас, непременно разочарует его, возможно, даже сильнее, чем тогда.
— Папа, сомневаюсь, что я найду такую же рабочую обстановку в Лондоне. Здесь позволено изучать любые интересующие меня темы и доводить исследования до логического завершения. Поддержка чистой науки редка, так же как и поддержка женщин-ученых. В Париже я их нашла.