Я ошарашена. Рэй это всерьез? Не может же он на самом деле иметь это в виду. Наше общение с Уилкинсом с самого начала было напряженным. Неужели я опять неверно поняла поведение другого человека? Я решаю, что Рэй шутит.
Недоумение, видимо, читается на моем лице, и Рэй поспешно добавляет:
— Это всего лишь мои догадки, Розалинд. Никаких доказательств. Честно говоря, я просто огорчен вашим уходом. Вы лучший ученый, с которым мне доводилось работать, и самый самоотверженный. Невыносима мысль, что ваша работа над ДНК останется незавершенной, когда вы так много выстрадали, чтобы сделать все правильно.
Я задвигаю подальше странные, нелепые слова Рэя о Уилкинсе и говорю:
— Ничто не мешает нам подготовить несколько статей о наших исследованиях, прежде чем я уйду.
— Правда? — он подскакивает, глаза снова горят.
— Конечно. Полагаю, мы сможем опубликовать две или три статьи в Acta Crystallographica или Nature о наших результатах, и я сделаю все возможное, чтобы помочь вам закончить диссертацию. Даже после моего ухода. Учитывая сроки…
— Когда вы уходите? — перебивает он.
— В конце января-начале февраля. Я знаю, что вам надо будет найти научного руководителя, чтобы закончить докторскую, но мы сделаем максимум до моего ухода. А может, Рэндалл позволит мне остаться вашим научным руководителем, даже когда я буду в Биркбеке. Я была бы очень рада.
— Не представляете, сколько это для меня значит, Розалинд.
— Рэй, после всего, через что мы прошли, я бы не оставила вас на растерзание волкам, — я улыбаюсь, но улыбка исчезает, стоит мне вспомнить слова Рэя о Уилкинсе и его чувствах. — И под волками я имею в виду Уилкинса и его стаю.
Глава тридцать пятая
Последние золотистые лучи зимнего солнца скрываются за горизонтом, я вижу их через окно родительской столовой. Папа в молитвенном жесте кладет руки на сверкающую серебряную менору, которая больше века передавалась в его семье из поколения в поколение. Прежде чем зажечь свечу в ознаменование первого вечера Хануки, он произносит благодарственные благословения: первое прославляет Творца за заповеди, дарованные нам, вторым мы прославляем Творца за чудеса, которые Он сотворил для наших предков во время Хануки. Поскольку я не исповедую веру отца и считаю, что чудеса — это то, что мы пока не можем объяснить из-за недостатка знаний, я предпочитаю последнее благословение, произносимое только в первый день Хануки: Барух Ата Адонай Элоэйну Мэлэх Аолам Шеэхейану Вэкийману Вэигиану Лизман Азэ[12]. Хотя я не верю, что именно Бог даровал нам жизнь и поддерживает ее, как сказано в благословении, я верю в святость жизни. Во что я верю в этом мире — так это в то, что мы должны делать все возможное, чтобы понять и улучшить жизнь, в моем случае через призму науки, — и во имя этого я закрываю глаза и молюсь, сама не до конца понимая — кому или чему.
Мой отец зажигает самую правую свечу меноры, ее пламя освещает лица нашей большой семьи. Сегодня вечером с нами мой любимый брат Колин с женой Шарлоттой, сестра Дженифер и брат Роланд с женой, а также тетя Мэйми и ее муж Норман, тетя Элис. Нет только Дэвида, который встречает Хануку с семьей своей жены. Я смотрю на каждого из них, думая о том, насколько мы разные и в то же время насколько взаимосвязаны, подобно компонентам ДНК. Если бы только я могла лучше понять природу и тех, и других связей, эти озарения помогли бы мне лучше ориентироваться и в семье, и в незримом мире генетики.
Благословения отзвучали, и мама начинает хлопотать. Она переживает о блюдах, которые поручила приготовить повару, о том, правильно ли горничные подают еду к столу, о том, доволен ли отец, хорошо ли ему. Как всегда, меня передергивает от того, что она растворилась в убеждениях и мнениях отца, отказавшись иметь собственные. Но ее это, похоже, устраивает. Который раз я спрашиваю себя, не потому ли меня так привлекает одинокая жизнь исследовательницы. Я никогда не смогла бы настолько отказаться от собственного «я», да и не захотела бы. А именно этого, похоже, требует брак.
Не в силах смотреть на мамину суету, я подхожу к широким окнам с витражами из прозрачного стекла, за которыми видны верхушки деревьев Кенсингтонского сада в нескольких кварталах отсюда. В детстве няня Гриффитс водила нас туда играть. Сегодняшний темный и ветреный вечер не похож на те веселые, яркие дни, когда я с братьями и сестрами резвилась вокруг круглого паркового пруда и статуи Питера Пэна. Четырехэтажный городской дом моих родителей, скорее уютный, чем роскошный, почему-то ощущается одновременно как родные радушные объятия и как тесная клетка. Почему-то вдруг непреодолимо хочется уйти. Интересно, скоро ли можно будет улизнуть, никого не обидев?
Я скорее чувствую, чем вижу, что кто-то присоединяется ко мне. Оглянувшись, я наблюдаю изящный профиль моей любимой тети Мэйми. Хотя я подружилась со своей тетей Элис и научилась ценить ее общество после возвращения в Лондон, поскольку мы теперь живем рядом, и я часто навещаю ее, я восхищаюсь интеллектом и политической работой, которую ведет старшая сестра моего отца, Мэйми, ее поддержка и ободрение для меня очень важны. Они заменяют мне тепло и участие, которых я не могу дождаться от собственной матери — то ли их нет, то ли она не считает нужным их показывать.
Мы улыбаемся друг другу, и тетя говорит:
— Всё в порядке, Розалинд?
— Конечно, тетя Мэйми, — отвечаю я. — Почему вы спрашиваете?
— Ты выглядишь приболевшей. Может, переутомилась? Королевский колледж тебя изматывает?
— Работа увлекательная, но, окружение… — я колеблюсь. Действительно ли я хочу начинать этот разговор сегодня вечером? В присутствии родителей? Я искренне улыбаюсь тете и в общих чертах рассказываю о своей ситуации. — Думаю, вы знаете, каково это — работать в мужском мире.
Ее теплая рука ложится на мое предплечье.
— Конечно, дорогая племянница. Быть одной из немногих женщин в совете графства порой изнурительно, думаю, у тебя в науке то же самое. Но это жертва, которую мы приносим, чтобы творить добро и служить примером.
— Конечно, тетя Мэйми. Я напоминаю себе об этом каждый раз, как возникает новое препятствие.
— Молодчинка, — говорит она, на этот раз похлопывая меня по руке. Когда тетя Мэйми называет меня так, звучит ободряюще. Но когда это же слово употребил Уотсон, я едва не взорвалась. — Полагаю, ты скоро отправишься в большое зимнее путешествие, чтобы восстановиться? С каждым годом они становятся все интереснее.
Мне не хочется отвечать. В этом году я просто не могу найти в себе сил спланировать путешествие и отправиться куда-то. Не то стресс из-за Уилкинса совсем вымотал меня, не то чувство вины за то, что оставляю Рэя. Все, что я могу, — это завершить этот марафон, держа противников на расстоянии вытянутой руки и конкурентов далеко позади. Я придумываю приемлемый ответ, в котором будет намек на правду, но без подробностей моего ужасного положения:
— Только между нами? Мне кажется, я не выдержу новых нотаций от отца.
— Между нами. Хотя, призывая следовать традициям, отец хочет защитить тебя.
Я игнорирую ее объяснение мотивов папы — я и сама знаю, что его намерения добры — и говорю:
— Работа в Королевском колледже открыла для меня потрясающие научные возможности, но цена за это для женщины-ученого там слишком высока. Мне предложили лучшую должность в Биркбеке, там более благоприятная обстановка. Но прежде, чем уйти, за пару месяцев я должна завершить гору исследований. К сожалению, нет времени на отпуск.
По взгляду тети Мэйми я вижу, что она поняла мою ситуацию слишком хорошо — лучше, чем мне бы того хотелось. Она открывает рот, чтобы задать новый вопрос, но меня спасает мама.
— Розалинд! Мэйми! Пора садиться за стол.
Мне отвели место в торце длинного стола, напротив отца. Устроившись рядом с сестрой, тетями и невесткой, я оглядываю праздничное убранство. Все обычные для Хануки блюда на месте — от ароматной говяжьей грудинки до идеально хрустящих картофельных латкес, рядом тарелки с традиционным английским ужином, на случай если мы устанем от праздничной еды. Свечи мерцают, посуда блестит, и кажется, что каждый излучает праздничное тепло. Именно в такие моменты я задаюсь вопросом — несмотря на мою любовь и приверженность науке, — верный ли путь я избрала? Может, правильнее было последовать по проторенной дороге, проложенной для меня семьей — возможность, украденная нацистами у стольких еврейских женщин и мужчин во время этой ужасной войны? Не должна ли я ради них, от их имени продолжить традиции Франклинов?
Но потом я вижу, как мои родственницы проверяют, что тарелки мужей наполнены, прежде чем накладывают себе, и весь ужин не сводят глаз с мужчин, следя, чтобы все их желания тут же исполнялись. Даже Мэйми — влиятельная фигура в политических кругах — словно старается, чтобы все в ней поблекло в присутствии этих мужчин — ее голос, ее мнения, ее существо. Я не могу вести такую унизительную жизнь, даже если это благородное, традиционное существование. Прежде всего и навсегда я — исследовательница, и должна нести это звание ради всех людей.
Глава тридцать шестая
«Признай это», думаю я. Теперь ты добровольно вступила в гонку. Я не о том соревновании, на которое невольно подписалась, поступив в Королевский колледж, а про попытку завершить работу до увольнения. И про состязание за то, чтобы сохранить Рэя рядом с собой до финиша.
Для этого мне придется отгородиться от всего мира и проводить большую часть времени в лаборатории, рискуя навлечь на себя гнев папы. Я вынуждена буду отказаться от семейных обедов, чаепитий с тетушками, участия в мероприятиях папиного благотворительного фонда помощи животным и моих обязанностей в папином колледже для рабочих, даже от прогулок с Урсулой, которые я обычно не отменяю. Я должна быть целеустремленной. Только Рэндалл и его задания могут отвлечь меня от исследований, потому что я хочу как можно скорее покончить с обязательствами, привязывающими меня к Королевскому колледжу.