— Вы шутите? — отвечает он с симпатичным американским акцентом. — Это меньшее, что я мог сделать для вас и коллег. Вы приняли меня в вашу лабораторию с распростертыми объятиями, и это был самый плодотворный опыт в моей карьере. Вспомните статьи, которые мы с вами опубликовали!
— Наши навыки и знания дополняют друг друга, не так ли?
Дон кивает, а затем улыбается мне.
— Отсюда великолепный вид. Спасибо, что уговорили прогулять первую лекцию и посмотреть город. Я знал, что вы смелая, но что вы можете быть бунтаркой? Даже не догадывался.
— Дон Каспар, знали бы вы, на что я еще способна, — отвечаю я, встряхивая волосами. Странно, как близость смерти освобождает от общепринятых правил. Я не могу вспомнить ни одного случая в моей жизни, когда я бы флиртовала так открыто.
Дон понятия не имеет, насколько я откровенна. На самом деле никто не понимает, на что я могу пойти ради науки и жизни. После апрельского кровотечения и двух недель в Университетской клинике Лондона, мой хирург сообщил, что с левой стороны в тазу у меня образовалась новая раковая опухоль и что больше ничего поделать нельзя — только молиться. Я вышла из себя из-за его покровительственного и категоричного тона, а когда остыла, то впервые с момента постановки диагноза «рак» впала в отчаяние. И не столько из-за неизлечимости моей болезни, сколько из-за того, что наука оставила меня, когда я больше всего в ней нуждалась. Наука — мой надежный спутник, призма, через которую я вижу мир, моя вера — не смогла помочь мне.
Хотя наука подвела меня, я не могла ее оставить. Проведя собственные исследования, я настояла на относительно новой кобальтовой лучевой терапии, в которой используются аппараты для радиотерапии: создают пучок гамма-лучей, направленный в опухоль для ее разрушения. Мои врачи сопротивлялись, утверждая, что побочные эффекты терапии, риск острой лучевой болезни, перевешивают ту незначительную пользу, которую она может принести, ненадолго продлив мою жизнь. Слово «терминальная» врачи использовали снова и снова в разговорах со мной и моими родителями, пока мама не начала кричать, требуя второго мнения. Я никогда не видела ее такой безутешной, и даже папа был настолько расстроен, что не пытался остановить ее. Но ни врачи, ни родители не помешали мне пройти кобальтовую радиотерапию, и я закончила ее прямо перед отъездом в Швейцарию. Трое врачей и мама с папой отговаривали меня от этой поездки. Вместо этого я решила прислушаться к совету Энн и использовать оставшиеся дни, чтобы делать то, что хочется. Потому что, если мое здоровье резко ухудшится, — Энн почти расплакалась при этих словах — швейцарские больницы справятся не хуже английских. Ее слова и слезы убедили меня, как правильно поступить. Я должна была в последний раз побывать на континенте.
У меня нет иллюзий относительно того, что меня ждет в будущем. Впервые я использую науку для себя — чтобы купить немного больше времени, да, для моей любимой науки.
— Розалинд, как жаль, что ты не смогла пойти с нами в поход, — обращается ко мне Дон, когда он и его друг-американец Ричард спускаются с тропы и подходят ко мне.
Я сижу на одеяле среди луга, наслаждаюсь книгой и великолепным видом на пирамидальную Маттерхорн, эту знаменитую альпийскую вершину близ Церматта, куда мы отправились на длинные выходные после конференции.
— Я слышал, вы отличная альпинистка. Вы же совершили шестнадцатичасовой поход по гребням Пекле-Польсет в Верхней Савойе, стартовав до рассвета? — спрашивает он, ероша ладонью влажные от пота волосы.
— Да, — отвечаю я и удерживаюсь от того, чтобы пуститься в подробный рассказ. Не хочу привлекать еще больше внимания к тому, что сегодня я не смогла отправиться в поход.
Рак отнял у меня многое, и, что обиднее всего, — энергию и выносливость, нужные для восхождений. Среди пиков и долин горного хребта я всегда могла забыть обо всем остальном, выискивая правильный уступ, чтобы закрепиться, а также под впечатлением от вдохновляющих видов, открывающихся за каждым перевалом и холмом. Только там мой беспокойный, вечно ищущий разум стихал и успокаивался. Альпинизм и научные поиски — единственная доступная мне (а теперь уже недоступная) форма молитвы.
— Розалинд, если захотите присоединиться, немного погодя мы собираемся еще в один небольшой поход. Я нашел маршрут довольно близко отсюда, — говорит Ричард.
— Может, в следующий раз. Разделите со мной пикник?
Они садятся на покрывало и развязывают шнурки на ботинках. Греясь на солнце, мы угощаемся сыром, хлебом, колбасой, фруктами и сладким вином. Мужчины, перебивая друг друга, рассказывают о самых опасных моментах восхождения. Мы хохочем, и я думаю, что это самый восхитительный день за последнее время. Он точно стоил той боли, которую пришлось вытерпеть, чтобы добраться сюда.
Ричард встает:
— Ну что ж, Дон, еще одна короткая вылазка, прежде чем отправимся обратно?
— Иди один. Я останусь здесь с Розалинд, — с улыбкой отвечает Дон.
— Дон, не упускайте из-за меня возможности погулять по Маттерхорну. Идите вместе, — настаиваю я, не желая его жалости.
— Розалинд, мне хотелось бы остаться здесь с вами, — искренне говорит он.
Ричард уходит и исчезает ощущение, что мы должны разговаривать лишь о науке. Мы с Доном болтаем о конференции, вдохновляющем выступлении Джонаса Солка и десятках интересных поворотов, которые может принять наше исследование вирусов. Я могла бы разговаривать с Доном целый день. Когда мы допиваем бутылку вина, он произносит:
— Есть одна вещь, о которой я уже очень давно думаю, Розалинд.
— Что же это? — спрашиваю я, ожидая, что он предложит новую идею или новое направление для наших исследований или расскажет о новой неожиданной теории, которую мы могли бы проверить с помощью кристаллографии.
Он склоняется ко мне и целует меня. Я позволяю его мягким губам нежно коснуться моих, и наслаждаюсь ласковым скольжением его руки по моей спине и предплечью. Я отдаюсь ощущениям, пронизывающим мое израненное тело, и позволяю себе почувствовать себя живой. Ощутить надежду и представить, как мы могли бы жить с Доном. Хотя я знаю — это лишь мимолетная иллюзия.
— Мне хотелось этого с первого дня, как я встретил вас в Биркбеке.
— Правда? — поражена я. Я ни разу не замечала, чтобы он флиртовал со мной или как-то по-особенному смотрел на меня. Хотя сама относилась к нему иначе, чем к другим ученым из нашей группы, несмотря на то, что ему тридцать, а мне тридцать семь, и возраст — не единственное, что нас разделяет.
— Абсолютно. Я никогда прежде не испытывал таких чувств ни к одной женщине. Уотсон описал мне вас как блестящую британскую исследовательницу-аристократку, несгибаемую, словно гвоздь, и к тому же гения. Когда я явился в Биркбек, вы сидели во дворике с Аароном, Кеном и Джоном, солнце играло у вас в волосах, а на губах сияла улыбка. Вы оказались красивой, доброй и именно настолько умной, как вас расписывал Уотсон. Но как я мог проскочить мимо ваших верных охранников? Аарон, Кен и Джон — словно ваши часовые.
— Если бы вы знали историю наших отношений с Уотсоном, вы не поверили бы ни одному его слову про меня.
— Та, кого я нашел, оказалась гораздо чудеснее, чем кто-либо мог бы описать, — говорит он, придвигаясь еще ближе ко мне.
Мне хочется снова поцеловать его. Больше всего на свете. Но я не могу. Как ни грустно, но моей мимолетной фантазии пора заканчиваться.
— Дон, вы ведь знаете, что я неважно себя чувствовала?
— Конечно. Мы все ужасно волновались за вас. Но, к счастью, вы вернулись в Биркбек — еще не вполне оправившаяся, но как прежде блестящая. И прекрасная, — говорит он, так нежно касаясь моей руки, что хочется расплакаться.
— Дон, мне нужно объяснить вам то, что у меня у самой в голове не укладывается, и совсем не представляю, как сказать об этом кому-то вслух, — я глубоко вздыхаю, не зная, смогу ли продолжить, смогу ли сказать невозможное. Затем, вдруг, слова приходят ко мне. Дрожащим голосом я продолжаю: — Я ничего не могу начать с вами, потому что я вообще ничего не могу начать.
— Что это значит? — он недоуменно хмурится, и я понимаю, что придется говорить напрямую.
— Именно то и значит.
— Вы же не хотите сказать, что уми… — он не может выговорить это слово.
— Да, — говорю я и по его опустошенному лицу понимаю, насколько неотвратимо это прозвучало. Стремясь успокоить его, я почти забываю о собственной печали, голос мой звучит бодрее. — Не прямо сейчас, конечно. Но в течение нескольких месяцев, максимум года.
Он качает головой и плачет. Это ранит его намного сильнее, чем я ожидала.
— Это не может быть правдой, Розалинд. Вы так хорошо выглядите.
Неожиданно на меня нисходит спокойствие.
— Внешность обманчива, и я еще совсем недолго смогу притворяться.
— Нет, нет. Наверняка вы, со своими научными знаниями и знакомствами среди ученых можете получить какое-то экспериментальное лечение, — слезы текут по его лицу.
— Я уже прибегла ко всем способам, — я беру его за руку. — И они подарили мне еще немного времени для науки и сегодняшний день.
Глава пятьдесят вторая
Почему мои ученые плачут? Я открываю глаза и вижу Аарона, Кена, Джона и Дона, чью руку я сжимаю. Они в слезах сидят на стульях вокруг моей кровати. А кто это позади Аарона, неужели Рэй? Боже, только Витторио не хватает, чтобы все снова были в сборе. А затем я вспоминаю, где я нахожусь и почему они плачут.
— Не надо слез, парни, — говорю я, но горло пересохло и слышен лишь хрип. Надеюсь, они меня понимают.
— Вы всегда были такой чертовски безумной и такой чертовски смелой, — всхлипывает Аарон. Если бы я могла выпить глоток воды и смочить горло, я бы посмеялась над своим добрым, но прямолинейным другом.
Я улыбаюсь этим славным, смелым, блестящим мужчинам, которые поддержали меня, когда были нужнее всего, когда мне приходилось тяжелее всего. Они были рядом, когда весь научный мир отверг меня, и подтолкнули к открытиям и прозрениям, которые я не смогла бы сделать в одиночку. Кто-то из них на руках нес меня по крутой лестнице в чердачный офис в Биркбеке, когда я уже не могла туда вскарабкаться сама. Я хочу говорить с ними, но медсестра из больницы «Роял Марсден» задергивает шторку вкруг меня, давая посетителям понять, что их время истекло. Дон не хочет отпускать мою руку, так что Аарону приходится разжимать его пальцы один за другим. Дон целует меня в лоб и следует за всеми, безутешно рыдая.