Нахман М. Выставка учеников школы Званцевой в журнале «Аполлон». 1910. Российский государственный архив литературы и искусства
Еще до окончания гимназии она начала ходить в Общество взаимного вспомоществования русских художников и в целом давно увлекалась искусством. Здесь она училась вместе с Юлией Оболенской и отсюда же они позже ушли в поисках нового метода преподавания, нового подхода к искусству, потому как чувствовали, что методы академии устарели. Так была найдена школа Елизаветы Званцевой, куда в 1907 году поступили наши героини. Магда и Юлия ездили летом на дачу к Волошину в Коктебель, участвовали в выставках[425], работали и какое-то время даже жили в одной квартире.
В 1916 после закрытия школы Званцевой Нахман переезжает из Петербурга в Москву. Л. Бернштейн пишет о том, что Нахман переехала, вероятно, из-за отношений с Борисом Грифцовым – литературоведом и переводчиком, одним из «обормотов»[426].
В 1917–20 годах Магда много работала в разных городах страны – оформляла театральные постановки и даже трудилась на лесопереработке. В 1922 она вышла замуж за индийского деятеля освободительного движения – М. П. Т. Ачарию, в конце 1922 года Магда уезжает с ним в Берлин, а после прихода к власти нацистов в 1933-м они уезжают в Бомбей. Там она активно работала как художница и преподавала вплоть до самой смерти в 1951 году.
Нахман М. Крестьянка. 1916. Государственный музей изобразительных искусств Республики Татарстан
В ранних работах Нахман ощутим водкинский стиль. Одна из немногих сохранившихся работ того времени – живописное полотно «Крестьянка» (1916, Государственный музей изобразительных искусств республики Татарстан, Казань), в которой чувствуется водкинский подход к композиции, перспективе и цвету. Исследовательница Наталья Герасимова сравнивала эту картину художницы со знаменитой работой Петрова-Водкина «Мать» (1913, Государственный Русский музей), которая действительно имеет сходное композиционное решение[427].
Отметим, что в работах до 1910 года чувствуется совсем другой стиль. Например, ее крымские пейзажи или знаменитый прижизненный портрет Марины Цветаевой (1913, Дом-музей Марины Цветаевой, Москва). Интересно, что сама художница считала себя ученицей скорее Бакста, чем Петрова-Водкина.
Нахман не стала абстракционисткой, но, безусловно, была модернисткой, искавшей новые художественные языки, противостоящие академизму. Примечательно, что в 1930–40 годы, уже в Индии, она проходила процесс, сходный с тем, что проходила в начале века в России – в том смысле, что нужно было лавировать между авангардным подходом к искусству и необходимостью соответствовать ожиданиям, которые предъявлялись к индийским художникам. Их так же обвиняли в желании подражать западным авангардистам.
Нахман М. Портрет М. И. Цветаевой. 1913. Дом-музей Марины Цветаевой
Важно отметить и весьма печальный факт – работы Нахман начального периода считаются утраченными, а позднего периода, то есть индийского, находятся в основном в частных коллекциях, поэтому недоступны для широкой аудитории.
Период с 1917 по 1922 год – переломный момент одновременно и для судьбы страны, и для судеб художниц. Именно тогда переписка Нахман и Оболенской была особенно активной. Остановимся на этом подробнее.
Эти годы Магда Нахман проживала очень тяжело – у нее не было столько же поддержки, как, например, у ее подруги Юлии Оболенской, живущей в собственном доме с родителями. Часть семьи Нахман постоянно жила в Петрограде, одна из сестер переехала с мужем в Швейцарию, другая же жила в Ликино (деревня в Московской области). Именно сюда отправилась Магда в 1918 году, когда в Москве практически не было работы, а атмосфера в их коммунальной квартире была максимально напряженной. Там Нахман устроилась на службу в контору Ликинского лесхоза, где ей пришлось надолго задержаться и по причине отсутствия денег, и по причине перекрытия коммуникаций (она пишет о том, что поезд перестал ходить туда). То есть фактически художница оказалась отрезана от мира. Только дружеская переписка с Оболенской поддерживала Нахман.
Письмо Нахман Оболенской от 23 мая 1919, Ликино:
«Хочу, чтобы ты меня помнила, потому что мне ужасно тоскливо здесь жить. Пришлось поступить на службу, и я теперь 6 часов провожу в конторе и считаю все время на счётах. Хуже занятия придумать трудно. Страшно утомительно и непродуктивно. Конторщики все безграмотная сволочь, хотя и считают лучше меня. А придешь домой, нет своей комнаты, нет даже своего стола, никогда нельзя быть одной, и мама по-старому мучается и меня терзает, и жалко мне ее <…>»[428].
Примечательны размышления Магды по поводу неумения художников зарабатывать на хлеб; видимо, та самая профессионализация так и не произошла, и обеспечить себя только работой художницы не получалось. Она писала Оболенской о своей и их общей тяжелой ситуации:
«Досадно за Раю[429], за себя. Везде Эфросы[430] сидят и ходу нет нам совсем. Отчасти это наказание за прошлую слишком эстетическую и обеспеченную жизнь, нет навыка к заработку, самоутверждения мало и зубов нет, чтобы кусаться и огрызаться, не отточены они у нас. Вот и без места она, а я в конторе на счётах щелкаю, и обе мы не у дела, а ведь есть у нас и вкус и умение и образование, а выходит так, что мы не нужны, а нужны Эфросы да Гогели[431] да проходимцы искусства да безграмотные, вроде Татлина и Софьи и Пестель»[432].
Позже Нахман какое-то время работала в народном театре в Усть-Долыссах (близ Невеля Псковской области) – по приглашению актрисы Елизаветы Эфрон[433]. Благодаря этому осенью 1919 года Магда наконец смогла оставить работу на лесопереработке в Ликино. В театре Магда работала как декоратор, хотя условия были не лучшие – не было помощников и электричества. В письмах тех лет она обращалась к Оболенской с просьбой, чтобы та купила краски и бумагу. Она присылала деньги в Москву, не зная о том, что в Москве также невозможно раздобыть материалы и у Оболенской постоянная забота – добывание бумаги и красок, а купить их уже негде[434].
Выражение Магды «рисовать за продукты» много говорит о ее желании не терять профессиональных навыков. Насколько эта работа воспринималась более достойной, чем работа в Ликинской конторе? Трудно сказать, ведь, по сути, она была почти неоплачиваемая.
«Писать хочется до исступления! <…> Дрожу, что скоро наступит момент, когда в театре не будет материалов – холста совсем мало, красок тоже»[435].
Осенью 1920 года, когда финансирование театра совсем прекратилось, Магда вернулась в Москву. Спустя два года художница вышла замуж за М. П. Т. Ачарию, который жил в Москве с тех пор, как прибыл сюда за поддержкой в борьбе с английскими колонизаторами. Ко времени знакомства с Магдой он уже разочаровался в революции, был свидетелем Ташкентских событий[436] и считал, что большевистская колонизация обернется катастрофой для Средней Азии.
Нахман и Ачария, наблюдавшие эти события воочию, решились на эмиграцию. Юлия Оболенская, будучи убежденной в правильности всего происходящего, отзывалась о тех же событиях следующим образом:
«…меня вызвали в издательство “История гражданской войны”. Там я довольно неохотно приняла на себя иллюстрирование сборника, посвященного гражданской войне в Средней Азии[437]. Сборник состоял из воспоминаний участников, <…> – все вместе совершенно потрясло меня…, когда я читала растрепанные рукописи. У меня росли крылья. Особенно поражали воспоминания Колесова – первого председателя Совнаркома Узбекистана – ряд отчаянных по смелости подвигов, в общем, в моем понимании – целая поэма о том, как двадцатилетние мальчики завоевывали огромную территорию, равную по площади нескольким Европейским странам, отвоевывали ее у старого, хитрого и злобного мира и пытались строить на ней и строили начало новой, юношеской, еще в мире небывалой социалистической страны»[438].
О том, как Юлия и Магда по-разному переживали это время (околореволюционные годы, время Гражданской войны), пишет Л. Бернштейн[439] – она предполагает, что разница в отношении к происходящему может корениться в том, что Юлия считала репрессии некоторой платой за обретенную всеобщую свободу. Тогда как Магда гораздо яснее видела обратную сторону резкой смены политического режима: разграбление и разрушение деревень, аресты и убийства. И поэтому неудивительно, что Магда, в отличие от более оптимистичной подруги, не видела своего будущего в этой стране.
Несмотря на то, что обе происходили из дворянских обеспеченных семей, к 1917 году художницы оказались в разном положении: Юлия жила со всей семьей в большой квартире, жилищный вопрос для нее не стоял, близкие люди были рядом, и они сохраняли нейтральные политические взгляды на происходящее.
Что касается положения Магды, мы уже упоминали, что после переезда в Москву в 1915 году она была одна в городе, жила в коммуналке с товарищами, которые не всегда были дружны между собой. Более того, реальность, с которой Магда столкнулась, работая в провинции, не позволяла ей больше оставаться нейтральной.