рямо сам просится в глотку, чуть отдающий ежевикой и лакрицей, с долгим послевкусием, терпкий, вязкий на зубах и вызывающий желание пить еще, все больше и больше, прямо взять и выпить до дна Вьенну, а может, даже Луару, втянуть через соломинку, свесившись с холма Девиньер, а прежде опорожнив Вандею, Ле, Туэ и Дё-Севр, осушив болота и выудив оттуда всех угрей и лягушек, которые, если их хорошенько прочесночить, поперчить, порезать на куски и обжарить, станут королевским гарниром ко всем блюдам и наслаждением для гурмана — столь идеально сочетаются сливочное масло, чеснок и петрушка со всякой едой; а маленькие упругие косточки земноводных еще и чрезвычайно удобны для ковыряния в зубах и вычищения застрявших там зеленых кусочков — перед тем как взять слово; кстати и красное вино, которое — не сразу, конечно, но все же — отбивает чесночный выдох от чеснока в улитках, чеснока в лягушках, а также чеснока в паштетах и запеканках и чеснока сырого или полусырого — самого забористого и страшного из всех.
И в этот год, пока Марсьяль Пувро опрокидывал стакан бонского, оставшегося от прошлогоднего пира (Пувро был богат и, значит, по мнению одних, прижимист, по мнению других — благоразумен) и доставленного на машине из окрестностей Сито, которые многие считают раем на земле (у Пувро из-за огурчиков, вызывающих обильное слюнотечение, из-за щедро посоленных пирогов и — уже чисто по привычке — из-за выпитого красного проснулся такой страшный аппетит, что он неотступно пялился в очаг, где жарились на вертелах молочные поросята и ягнята), пока толпа могильщиков, землекопов, камнетесов, кладбищенских сторожей, гримеров, операторов крематория и водителей катафалков (в Европе таковой остался лишь один — старик-голландец, пьющий и кривой, как последняя кляча) пробивалась к стойке с закусками под аперитив, после того как Марсьяль Пувро (в том году — принимающая сторона) и Грегуар Сухопень (магистр), следуя завету великого Монтеня о том, что долг предводителя — возглавить битву, первыми заглотили немалую долю вина, запеканок и огурцов этого аперитива, отмеченного паническим страхом чего-то недоурвать, где каждый стремился скорее наклюкаться и заморить червячка, когда с усов у могильщиков потекла красная юшка, словно у боксера из-под носа, а бороды зазвезди-лись крошками, слово снова взял Сухопень, предварительно призвав всех к тишине, поцокав друг о дружку двумя пустыми бутылками.
«Собратья и друзья! Гробовщики и могильщики! Торжественно объявляю ежегодный пир Погребального братства открытым! Песню!» И все запели, отплевывая кто крошки, кто (обжоры) целое крутое яйцо, кто лягушачью косточку, гимн Братства, торжественный марш в ре миноре — той тональности, которую Моцарт подарил суровой и медлительной Смерти и которую неведомый рифмоплет снабдил латинскими виршами с кучей аблативов множественного числа с окончанием ibus, которые в стане неучей являются признаком языка истинно поэтического и ученого. Все подхватили, положа руку на сердце, припев de poenis inferni и de profundo lacu, «про адские страдания и зияющую бездну», и стих на иврите yehe sh'meh rabba mevarakh, «Да будет благословенно его святое имя», — гои и евреи, католики и мусульмане, протестанты и атеисты, ярые марксисты или члены Малой церкви — все затянули гимн во весь голос, потому что как для местных, так и прибывших издалека закон Погребального братства требовал оставлять убеждения в предбаннике общего добродушия; так, например, все делали вид, что обожают gefilte Fisch, даже гои и даже те, кто ненавидел заливную рыбу, будь то карп, щука или судак, все в положенный час разевали рты, чтобы напихаться этой самой гефильте фиш, потому что то был один из принципов пира, — все равны перед смертью, и самые ярые расисты из гробовщиков на пару дней оставляли предрассудки: все мы вершим чудовищное ремесло, черт нас подери, и все мы — атеисты, христиане, евреи и мусульмане — знаем, что кончим в одном и том же месте, на дне ямы или в топке крематория, и этой геенны никто не избежит, ни праведник, ни грешник, — извольте, пожалуйте гнить или гореть.
Марсьяль Пувро, хозяин этого года, поприветствовал представителей различных конфессий, получил от них изъявления преданности и одобрения, подношения и сувениры. Монашеская трапезная аббатства Майлезе была достаточно просторна, чтобы вместить всех девяносто девять членов — бедных могильщиков, гробокопателей, бальзамировщиков вместе с их друзьями из мира животных: ягнятами и поросятами, которые вращались в очагах, рыбками и птичками в желе и пирогах, собачками, лежащими возле ног под огромным П-образным столом, даже на первый взгляд сулившим истинное наслаждение, так был он длинен, широк и богат вином, снедью и блистательными умами. Покончив с гимном и доконав Моцарта чавканьем и сопеньем, собравшиеся умолкли, и магистр Сухо-пень, решительно не желавший сдаваться, взял слово и вернулся к прежней повестке.
«Известно ли вам, дорогие могильщики, что раньше женщины допускались в наше Братство? И с мнением их считались? И они не только хоронили, обмывали, бальзамировали, умасливали благовониями, вскрывали и зашивали и, конечно, оплакивали, но еще и дули вино и уписывали за обе щеки? Словом или сотней слов сказать — женщины пировали вместе со всеми? Известно ли вам это? «In sexu muliebri Celeb rat forts victorias et corpore fragiliores ipsas reddet feminas virtute mentis inclitae gloriosas», как говорил поэт Венанций Фортунат.
Один из могильщиков-мусульман, длиннобородый мужчина в халате, поспешил добавить:
«У нас, братья, они с незапамятных времен омывают мертвых. Ведь чтоб хоронить женщин, нужны женщины — тут не поспоришь. Но допустить их в наше Братство? Дозволить нарушить своим кудахтаньем наш пир? Впустить в наше Братство их жеманство и кривлянье? Да все тут же распушат хвост, начнут ходить перед ними гоголем! Тебя, Пастурма, я прямо как сейчас вижу: язык вывален набок, слюни текут, флажок наперевес. А ты, Кривоглаз? А ты, Пуркуапа? А ты, Мойше, ты же солидный, набожный человек — думаешь, женщин это остановит?»
«Браво! Я бы сказал, замечание не в бровь, а в глаз! — отвечал Сухопень. — Эти фурии набросятся на нас, как изголодавшиеся на хлеб. Где им устоять перед твоим шнобелем, красавчик Лебель! И перед треугольными ушами Серафима, что реют, как вымпел на флагштоке, так что люди уже издали говорят: „Что за яхта идет, неужто Серафим!“ И ясное дело, они не смогут глаз оторвать от твоих бородавок, Десерт. Будь среди нас женщины, даже ты, Вертело, очнулся бы от вечной дремы и устроил из пира оргию! Живо себе это представляю! Знаю вашу неукротимую мужскую удаль и легендарную сноровку в сексуальной игре! Чуть не забыл про них, простите меня, друзья. Вот, значит, как вы решаете проблемы плоти: у вас хрен вместо мозгов!»
Ропот возмущения поднялся от кубков и тарелок. Внезапно слова спросил один старый могильщик.
«Ты уж извини меня, магистр Сухопень, но ты перегнул палку. Незачем так горячиться, да и оскорблять нас тоже не надо. Подтруниваешь над нашей мужской силой, ироничный ты человек! Предлагаю решение мудрее. Зайти с другой стороны. Действовать по протоколу. Допустить толику современности. Поставим вопрос на голосование, и дело с концом.
Друг, ты же знаешь, что не в обычаях нашего высокого собрания голосовать за предложение, не рассмотрев его предварительно со всех сторон, не оспорив, не обсудив!»
Поднялась волна негодования: «Голосуем, и точка! Дай спокойно пожрать, Сухопень! Дай промочить горло! Долой болтунов! Заткните краснобая! К столу!»
Это, конечно, была провокация, поскольку все и так уже сидели за столом, и как нельзя более прочно. Но Сухопень, привычный к таким собраниям, понял, что пересохшие глопгки бунтуют, а животы ропщут. До обсуждения серьезных вопросов нужно было достичь какой-то степени окосения.
«Быть по сему! Голосуем! Кто за пир единый и смешанный? Кто согласен, чтоб женщины стали полноправными членами нашего Братства?»
«Тогда уже оно будет не братство! — выкрикнул кто-то. — А сестричество какое-то! Или смешанство!»
Народ захихикал.
«Голосуем, братишки! Голосуем! Кто за — поднимай руку!»
И тут неожиданно взметнулась волна рук. Кто-то пытался поднять даже обе руки, чтобы сильнее повлиять на исход голосования. Результат выглядел бесспорным — Сухопень ликовал, мужское доминирование было сокрушено.
«Ну вот, — осушил он свою чашу. — Дело сделано. А теперь это надо отметить! Вперед, ребята, выше бокалы!»
Как всегда бывает в подобных случаях, проигравшие обрадовались возможности утопить досаду в вине, победители — обмыть свежую победу; так что все единодушно принялись опрокидывать в рот, споласкивать нёбо, булькать горлом, проливать в глотку и прислушиваться, как оно стекает; все знали, что серьезные вопросы еще вернутся, потому что у пира имелась своя повестка, но пока что шла Увертюра, Зачин, Первый залп. Сухопень радовался одобрению первого предложения — он считал, что женщинам давно пора стать полноправными членами Братства; и потому соорудил себе небольшой бутербродик из рийета с вуврей-ским вином, куда засунул зелененький маринованный огурчик, как загоняют в винтовку патрон; хлебная корочка была не сухая, не мягкая, а так и просилась на зубок и щекотала нёбо, прежде чем нежный свиной жирок, взбодренный хрусткой кислинкой огурчика, фонтаном счастья озарил мозг магистра — ах, рийет-рийет, ты утоляешь все печали, думал он, ты врачуешь рты, желудки и души, — и эта внезапная радость на его лице не ускользнула от сидевшего рядом Пувро, который поздравил его с удачным почином и налил ему шинонского вина, чья молодость, по мнению предводителя, сулила много удовольствия и некоторую гибкую фруктовость и невязкую терпкость — такую, чтобы рот сам собой улыбался, как любил говорить мэр и главный гробовщик.
Обслуга периодически проверяла вертела и поливала — кто молочных поросят, кто ягнят, кто зайцев (те уже почти сготовились), и зайчатина, изначально хорошо смазанная жиром, щедро политая соусом из щавеля и чабреца, благоухала, как английская лужайка, как корсиканская роща, как осушаемое болото, — силой, нежностью, буйством природы. Зайцы, конечно, были добыты чистым браконьерством, поскольку весной их стрелять запрещалось; дозволительно было брать лишь малое количество длинноухих стариков, поживших, хитрых, солидных и блудливых, седых и шерстистых, и хорошо бы одних самцов, только вот распознать их было невозможно, и это долгое время поддерживало веру, что заяц нечист вдвойне — и как жвачное без копыт, и как неискоренимый содомит, но то была чистая клевета и затаенная зависть, ибо зайчиха, как отмечал уже Аристотель, может зачать еще до того, как разрешится предыдущим приплодом: такая практика восхищала могильщиков, отличавшихся исключительным жизнелюбием, ибо повседневная их жизнь была полна смерти.