оре вертится. Ой! Ай! Хи! Хе-Хе! Вау! Ой, мамочки! Изнутри что-то щекочет! Меня трясет и пучит! Глаза Гаргантюа широко раскрыты, готовы вылезти из орбиты, боже мой! Даже щеки у него запали, в таком он сейчас запале, он весь крутится, выгибается, едва чувств не лишается, то краснеет, то сопит, едва с собора не слетит: ах, сейчас меня разорвет! Что за переплет! Взрыв, фейерверк, ура! Мне это очень нра…
И вот Людивина снова оказывается в воздухе верхом на белом облаке, пенистом, воздушном и обильном, хлюпком и липком, которое выстреливает, как хлопушка, и растекается, как болото.
Тут и конец шалостям Божественного Провидения: Людивина приземлилась и угодила прямо в объятия симпатичного постового, за которого вскоре вышла замуж. Президент вышел полностью обеленным из этой стычки, накал страстей упал. А президент прочистил уши ватной палочкой и добродушно сказал: «Имеющий уши да услышит». Так что Гаргантюа своим выстрелом попал в цель и стал настоящим кумиром протестного движения. Он слез с фасада и вместе с небольшим отрядом активистов отправился на запад, к новым битвам и новым победам.
Могильщики замерли в изумлении. Вертело, малыш! Смех побеждает Смерть! Ликуйте, трупоносы! И поскольку в тот день дозволялось все — и фривольность, и самые возвышенные речи, больше Вертело уже никто не порицал. Обычай предписывал посвящать первое и последнее выступление пира любви, и новелла Вертело добавила этой благородной теме толику сюрреализма, под стать беззубым, с остатками петрушки (фаршированные яйца «мимоза»!) улыбкам могильщиков.
Девяносто девять гостей допивали бульон и смотрели, как приносят волованы, воздушные, словно сделанные из пены. «Ах, таких волованов не устыдился бы и сам мэтр Карем!» — подумал Сухопень, не чуждый чревоугодия. Он уже представил себе телячий зоб, сморчки, сливки; может быть, даже весенний трюфель, такой легкий, такой фруктовый, так удачно подчеркивающий вкус мяса раковых хвостиков, — Сухопень издалека не мог угадать содержание хрустящих волованов, морское, земное или даже земноводное; всех стали обносить белым вином: шененское, насыщенное, желто-соломенное, и все же кремнистое, отличное вино, со скрытой горчинкой, как само воспоминание о жизни, подумал Сухопень, — объевшись, он ударился в философию. Огромный стол радовал и взор, и слух: кто-то еще доедал суп, некоторые хлебали прямо из тарелки, держа ее обеими руками, пыша бульонным паром из ноздрей, точно драконы. Другие все еще смаковали запеканки и яйца, поданные к аперитиву; немногие, подобно Сухопеню, с нетерпением ждали следующего оратора.
Слово взял церемониймейстер Биттезеер; как явствует из его имени, он был родом из провинции Артуа, из Сенгенан-Веппа, загадочной деревни, жителей которой считают (видимо, облыжно) поедателями кошек.
— Погребальный люд! Собратья! Прежде чем снова настанет час развлеченья и сказания о любви усладят нам ушные раковины, прежде чем вино запечатает их надежней пчелиного воска, прежде чем заполонит нас удовольствие пьянства и радость забвения, я должен еще раз вернуться к скорбному нашему ремеслу. Нет смерти, что прошла бы мимо нас! На наших плечах лежит груз человечества!
Погребальный люд, польщенный таким зачином, поворотился к оратору; Сухопень же стал гадать, что за новую предосудительную инициативу предложит Биттезеер, и загодя ее опасался, ибо знал, что стороннику прогресса неведомы пределы разумного.
— Собратья! В воздухе веет переменами. Вы сами видите — во всем мире горят деревья, вымирают животные, на планете потепление, земля отравлена, небо затянуто черным дымом — недолго осталось нам ждать Великого истребления! Вскорости не станет и могильщиков, и некому будет хоронить мертвых… Где был гаудеамус, останется гумус!
(Тут пир содрогнулся ропотом яростного испуга. Что такое? Все помрут? А кто похоронит похоронщиков? Кто станет могильщиком могильщику? И тело последнего человека, брошенное воронью, осквернит собой землю?)
— Пока же этого не случилось, друзья и собратья, что нам делать? Как можем мы, исходя из скорбного нашего ремесла, помочь планете? Положа руку на сердце? Прежде всего отказаться от продуктов на базе формалина. Как это? Уже предвижу возражения, крики и даже головомойку. А ведь это не лишено смысла, братья мои!
Посмертные инъекции! Как они загрязняют окружающую среду! Формальдегид вреден, это мерзкий яд! Он течет по венам… Но в мире все течет… Гробы — не исключение… Зачем же бальзамировать? Что толку в этой косметической химии? Сомнительные уколы, наследие ушедших времен! Жуткий посмертный макияж! Откачивание крови, закачивание в тело формалина, пять литров яда, которые рано или поздно окажутся в почве! Дорогу сухому льду! Даешь погребение быстрое и чистое! Гробовую древесину достойную и без лака: дуб, ель! Формалин — пособник лейкемии!
Могильщики переглянулись. Раздавалось лишь редкое бульканье, хлопки пробок и хруст челюстей: все онемели. Ждали, что разразится собравшаяся гроза. Что восстанут бальзамировщики. Но заговорил хозяин собрания, Марсьяль Пувро:
— Что? ай да Биттезеер, взял и зарезал без ножа! ну фанфарон, ну соглашатель, — в жилах у тебя не кровь, а сок от репки! Вот кому давно пора принять формалину! Полную чашку выпить фаянсовую! Чтобы прочистить мозги! Ты хоть понимаешь, какой это будет убыток? Ты понимаешь, что формалин — это наша денежка? Что обработка покойника — хлеб наш насущный? Останутся у нас в счетах четыре еловых доски — и все, конец! Забудь тогда про телятину, говядину, свинину! Забудь про большие сиськи и толстые булки!
— Марсьяль Пувро, наш радушный хозяин в этом году, — встрял Сухопень, еще раз представляя оппонента Биттезеера тем, кто мог и запамятовать, кто он такой, после случившихся в первой части пира гендерных прений.
— Ах, Пувро, Пувро, ты заблуждаешься! Бродишь в потемках! — возобновил Биттезеер. — Ты ведь знаешь, что Евросоюз уже запретил формалин? Из соображений охраны почв? Нам разрешили в виде исключения, но пригрозили исключением?
— Вот сейчас-то и надо, чертова печенка, общипывать клиента, кромсать и обкалывать покойника! Потом будет поздно! Манна иссякнет! Сегодня, скажу я вам, надо не быть формалистом — и накачивать формалином!
— Пувро, господи, да как тебе объяснить-то. Говорят же тебе, это все — яд! Хочешь свежего мясца, выпечки, деньжат — ясное дело, кто не хочет! Пувро, надо придумать экологичные похороны. Вот где золотое дно! Наше братство должно получить зеленый сертификат! Надо шагать в ногу со временем! Служить на благо планете! «Ради милой Земли чисто-быстро хорони».
— На благо планеты, Биттезеер, на благо планеты? Ха-ха-ха, да ты, может, еще косички заплетешь?! Наденешь детский комбинезончик?! Заговоришь по-шведски?! Нечего нас учить! Экологическая истерика не пройдет!
Тут поднял руку могильщик откуда-то с юга; Биттезеер был настолько ошеломлен словами Пувро, что охотно дал ему слово. Выступавшего звали Вандебу. Вандебу был беарнец; и говорил с раскатистым «р», словно то журчал по камушкам стремительный пиренейский ручей. Вот вот, кажется, плеснет хвостом форелина.
— Церемониймейстер Биттеэеер, собрат Пувро, хочу опровергнуть вас обоих: формальдегиды уже запрещены как при кремации, так и при захоронении. Это факт, так что забудьте про консервацион-ную обработку. Фьють — нет ее больше. Может, еще вернуться к природному битуму, бальзамировать и укутывать в льняные полосочки, как в Египте? Да ведь, черт побери, покойничек и на холодильном столе долежит свеженьким, сколько надо! Теперь и проветривать помещение не надо, не надо открывать все окна и вынимать из тела кишки да потом выкидывать внутренности на соседскую помойку… Видел я, как ребята бросают людскую требуху собакам, не приведи господь! А другие, случается, пускают ее на зельц!
Только со всякими биоштуковинами тоже надо держать ухо востро: экологичное кладбище — это кладбище зеленое, и никакого вам мрамора и дорогих гробов! Будете тыкать в землю малюсенькие такие деревянные таблички — и много вы с них заработаете? Слезы. Слезы!
— Ты прав, Вандебу, — снова вступил Биттезе-ер, — природное кладбище — суровое место для могильщика, вся прибыль — в минус. Прощай, мрамор, позолота, памятники, обелиски, барельефы, склепы… Прощайте, ангелочки и позолоченые ручки гроба, прощай, пурпурная обивка из переливчатого муслина. Прощайте, посмертные радости! Здравствуй, суровый аскетизм — путевка в вечную жизнь! Прощай, цветочная лавка, никаких венков.
Зато можно отыграться на земляных работах! Дерите с клиента за высадку деревьев, общее озеленение, весеннюю обрезку: словом, пора нам стать садовниками!
— И что, не посыпать дорожки щебенкой и не лить гербициды? — шепотом изумился кладбищенский сторож, явно знавший свое дело. — Ведь нашим подопечным рак уже не грозит.
— Да будет земля им пухом — но пухом натуральным! — хихикнул Пувро.
— Хихикай сколько хочешь, Пувро, а будущее все равно наступит, — ополоснул глотку Биттезеер, доказывая, что при наличии опыта можно говорить и пить одновременно.
— Да это будущее у нас уже наступило, — сказал севрский гробовщик. — У нас в округе уже открыли первое биокладбище, Ниорский природный кладбищенский парк Суше. Такая зелень, аж в глазах рябит. Могилы разделены деревянным брусом. Никаких надгробий, так — кусок белого известняка с именем, и все. И куда ни глянь — трава, цветы, кусты. Все растет как на дрожжах! Гробы-то некрашеные, что внутри них — тоже отлично разлагается, того и гляди грибы пойдут!
— Пермакультура на субстрате из мертвецов! Дадим покойнику вторую жизнь! За ними — будущее! Пусть дружнее всходят!
Могильщики встретили захватывающий поединок дружными аплодисментами; Марсьяль Пувро с досады бурчал соседу на ухо какие-то непристойности — он чувствовал, что партия экологов одерживает победу. Он схватил стоявший перед ним кувшин с туренским гаме и наполнил себе бокал чуть не с верхом; затем осторожно подвел усы к краю, как тигр наизготове ползет на брюхе по бамбуковой роще к источнику, терпеливо и опасливо, секунду понюхал нектар, прежде чем погрузить в него верхнюю губу и отпить, хлюпая и наслаждась, первый сантиметр жидкости, и, устранив всякую опасность расплескать, схватил бокал за ножку (за ногу бери, за ногу! А то согреется! Это ж тебе не коньяк, разрази меня гром! — выкрикивал он каждый раз, как заставал кого-то за нарушением золотого правила, и выкрикнул бы эту фразу и в Елисейском дворце или в Букингемском, вздумай английская королева или наш президент хлестать вино пузатыми бокалами) и вылил его содержимое в широко открытый рот, одновременно откидывая назад запястье и лоб, а потом возвращая голову и плечи к строгой прямоте, и сглатывая, и выдыхая бесконечное «уф!» сытого удовлетворения, и с жадностью поглядывая на запеченные устрицы по рецепту Александра Дюма, которыми уже обносили столы; осторожно, горячие! — говорил снабженный перчатками официант, накладывая беленькие плошечки с запеченными в сыре устрицами — любому, кто пожелает. Пувро, хозяин пира, устроил истинное обжорство; он знал, что до первых мясных блюд непременно надо подать еще три-четыре закуски и супы. Ему очень хотелось устрицу с пармезаном, шампанским и з