Вторую жандармскую машину, которая вытащила первую из роковой колеи, пригнали два молодых жандарма, так что теперь служивые обсуждали вчетвером, стоя под снегом, какие последствия следует дать происшедшему; решено было доложить о странной канаве куда следует, после чего вояки попарно разошлись по машинам и занялись своими делами, первые двое, конечно, были несколько обескуражены тем, что попали в загадочную ловушку, подстроенную (теперь они твердо в это верили) неизвестным злоумышленником. Один утешал другого так: все нормально, иначе нельзя, до пенсии непременно угробишь хоть одну тачку; на что другой отвечал, что никакой тачки он не гробил, они ж в ней едут, катят домой, и оба были по-своему правы, но все равно недоумевали. Вышеописанная яма была делом рук аварийной бригады водоснабжения, искавшей прорыв на линии и по ошибке вырывшей траншею именно там, где никакой трубы не было, и далее продолжавшей копать вширь и вглубь в поисках несуществующей трубы; наконец ошибка была признана, но, с учетом срочности работ и сопутствующего стресса, засыпку отложили на потом, забыв пометить злосчастную траншею предупреждающими знаками на случай появления здесь (очень маловероятного) заблудших автомобилистов.
Небо было густого темно-серого цвета, снег чуть поредел; дело шло к вечеру; свинке надоело рыться в земле, и она решила отправиться к другим самкам, чуть ближе к Ажасской роще; поскакала перебежками вверх по полю, учуяла запах бензина и каучука, оставшийся на земле после жандармов, перепугалась, решилась укрыться за деревьями чуть севернее и дальше от деревни; она нырнула под проволочную изгородь, впереди оказался какой-то домик, от которого шло постоянное потрескивание; это напугало ее вконец — она решила спрятаться в том, что ей показалось укромным уголком, ничего не соображая от запаха озона; внезапно ее оглушило резкой болью, в глазах померкло: ее убило током на месте, мощным электрическим разрядом тушу отбросило на силовой кабель и изоляторы, где эта масса обгорелого мяса вызвала короткое замыкание, перегрев и взрыв основного блока, и тогда огненный шар и ударная волна уничтожили останки туши. Душа свиньи отправилась в Бардо сразу после смерти, прошла через Ясный Свет и по прошествии нескольких часов воплотилась снова далеко в будущем, в конце нынешней Дхармы, в середине двадцать первого века великого вымирания — в барсука; и тот вместе с последним из своих сородичей сгорел во вселенском пожаре, положившем конец существованию его вида и сотен других видов живых существ: птиц, животных, рептилий; гоминиды же к тому времени давно вымерли от наводнений, конфликтов и болезней, а вепрь, который прежде был отцом Ларжо, вороной и монахом, увидел, как взрыв зарницей освещает зимнее поле, почуял жуткий запах огня, безмерно испугался и побежал со всех ног в рощицу, и там забился, трясясь от страха, в непролазные заросли ежевики, где почти сразу забыл про опасность и стал думать о том, что неплохо бы ему поискать еще одну самку и тоже ее покрыть.
СУДЬЯ: Да успокойтесь же, барышня. Жандарм, утихомирьте ее и подведите к барьеру.
ПЕЛАГИЯ: Ol est morvelle, pi tote pécaille qui s’y curite, là que les riches venteuripotent lo detau chu (Сопляком его обозвала! — прыснул помощник адвоката. — Чтоб не трогал ее своим поганым пальцем. Ваша честь, она оскорбляет суд), où t'en fouteuraillent ben de joy, morvasseux, pour ton écot. Пелагия продолжает вопить на своем странном наречии, помощник адвоката как может переводит. (Она говорит, что дала бы жандарму по роже.)
СУДЬЯ: Что? Что? Что она говорит? Это она кому говорит? Вы понимаете, что говорит эта девица? По-французски говорите. Писарь, скажите ей говорить по-французски. Господин адвокат, сделайте что-нибудь. Жандарм, отстаньте от нее и хоть вы сядьте на место. Мы тут не на рынке. Все-таки убийство разбираем. Господин адвокат, у вас есть возражения, уточнения? В противном случае пусть продолжает.
АДВОКАТ: Нет, Ваша честь. Разве что ее возраст…
СУДЬЯ: Спасибо. Ваш черед, господин прокурор. Идем дальше. Вопрос закрыт.
ПРОКУРОР: Так что там говорила ваша мать? До стычки с жандармом.
ПЕЛАГИЯ: Maman disa t’en approchis pâ, elle disa t’en appro — chis pâ ma pauv’…
ПОМОЩНИК: Мать говорила ей не приближаться к покойному.
АДВОКАТ: Ну, это я понял, черт побери.
ПОМОЩНИК: Она старается говорить по-французски.
АДВОКАТ: Старается? Вы смеетесь?
ПЕЛАГИЯ: Yt fotra, pi ben certez, pauv de moy i si toute rabassée pi noiraude qu’on dira une grolle au labourd (На что, она говорит, была похожа? — На галку в поле, Ваша честь), bec à caillou, une chaille à poules, bonne à gisier qué-taille, mordieu toute be-dasse quétaille, figue à chève, bedasse à pu n’en peuvoir quétaille (она же глупая, как курица, только камни не глотала, уставилась на него, как коза на фигу) pi i ai mal asteure, ai tan si mal qu’i pieure des larmasses en cascade, en ru de mal, cascade en doleure, tan si mal, tan, qu’les larmasses em réjounaillent la jotte corn un champ (a теперь так ей больно, что слезы бороздят ей щеку, как поле), pi jal nœil sec da tan pioura, les oumes fon pioura, pi paquavèl ceinturon, brutasses (и горло высохло, и глаза сухие, люди умеют довести до слез, не только когда ремнем хлещут), chau brutasse m’appalle morvasse et m’fichit la patochau fessia, paf, (она говорит, Ваша честь, что покойный трогал ее за зад), l’ava souri avan la cou-lére, о lé pâ dou façons, com que pensait doun s’y pende, cheu canqueurlas (он сначала улыбался, a потом решил попросту действовать), bô, l’éta bên bô, tou blanchi de la chemisole, la queurvatte fine, l’éta pâ un poèt d’autant, l’ava pâ la pouésie din la goule, hein, l’homasse! (Что-что? — Покойный был одет хорошо, нарядно, но он не стихи ей читать собирался. — Ну, это и так ясно.) Ô chique е glaviotte tant qu’ô peu. (Он плевался… харкал все время. — Да, я понял.) Ô l’est tout d’envige é de désigue en lui, envige, coulére, fu-rieure, doleure, me claque et me colle contel mur, me beigne tan fort que m’aripe l’oraille (Распалился и стукнул ее, такую затрещину дал, у нее чуть ухо не оторвалось) — pyit, pyit, pyit 111 que fit, m’a mis sa patoche soûl coteillon (он запыхтел, сунул ей лапу под юбку), ja pu reumué (она не могла двинуться); ja pu reumué lym souff au nez à renarder tanco pu-daille (чуть ее не вырвало, так у него воняло из пасти, говорит), ym souffau cou qu’on dira un che-nasse la leng douor (a он как пес вывалил язык наружу)… Ym fouillit avec sa patoche, mal, mal, mal (больно делал рукой под юбкой) у tla mordu, у tla mordu au sang, au sang! (Она его укусила до крови!) Pi m’a claquée et collé beigne sur beigne, l’avoit grand oun patte en moi, ac laut mastiquaille les mamelles et souffloit fort, le chnasse, y disaille “Garse! Garse! Tâ’l feu au chu, senti don com fissounaille, garse!” (Другой рукой… мял ей груди, сопел и рычал, и хрипел, как собака, все обзывал шлюхой, говорил, что она сама распалилась, и потом… — И что потом? — Я так понял, у него была эрекция.) Quim bialaille, о s’éjogruille, о s’éjogruille! Me garoche a bas com oune géline morte. (Швырнул ее об землю, как дохлую курицу.) M’ouvraille les chusses ас deux mounes su mes geoneils, j’bayaudaille, granment, tanco pevaille! (Он ее схватил за коленки и раздвинул ноги, она кричала изо всех сил.) H’en pleuraille соге, о lè ben huntou, huntou, si, la paour, la grand paour, la paour qui m’fit trop mal… Pi iagrèche oune grousse perraille oune grousse père durasse ben lourde, ben puïntue, Boun Diou qu’availle mal, l’ébousinaille la caboche ave la piare, ô jur, li rabataille la tete, avec toute la vigace quo pève, cloc, crac (Плакала, от страха, от боли, а потом схватила большой камень, тяжелый очень камень, острый, и со всей силы стукнула ему по башке, говорит), il s’ébraille сот un baudet, соге, соге, vlà le sang quo fuisse tède сот deula gargate au goret, me via covète, tote covète embabouinée deus sang (он завопил как осел, кровь потекла, будто борова режут, она вся была в крови, вся липкая) — pi Га cheu, mol сот oune loche, m’a chu dessu, iavais la goule plène de sang, plène de sang, et su moe l’état сот queurvé, i bougea pu, l’piffre su mon jabot (потом он упал на нее, обмяк как слизняк, и не двигался, и уткнулся ей носом в рубаху), iavais paour, l’ai boté loin (испугалась, отбросила его с силой), loin pij valeté, galopaille braillante corn oune drôlesse (и убежала, и кричала, как ребенок, говорит).
ПРОКУРОР: Она закончила?
АДВОКАТ: Да.
СУДЬЯ: Присяжные поняли всё, что сказала обвиняемая?
АСЕССОР: Да.
СУДЬЯ: Присяжным повезло.
Когда могильщики, содрогаясь от ужаса, предавали земле главу и юное тело Марселя Сабурена, казненного на Брешской площади в Ниоре, они сунули ему голову между ног и уложили в куцый кленовый гроб, даже не сняв с него длинную серую рубаху смертника, набухшую черной кровью, не омыв тело и не пустив родственников проститься, — они, конечно, знали, за какое ужасное преступление тот был укорочен на голову, и сильно ужасались немыслимой жестокости этого преступления; будь они посмелее, покопались бы в вонючих мозгах этого Сабурена, чтобы отыскать там корни такого чудовищного греха, но довольствовались тем, что, кое-как прихоронив скорбный ящик, уныло вернулись к Обители Правосудия, — так назывался холм, на котором некогда в самом сердце теперешнего ниорского квартала Бризо, а тогда Сент-Пезеннской коммуны, носящей имя святой с ракушкой, стояли виселицы, где вздергивали преступников, и потом их тела долго качались на перекладине для примера и для острастки, и могильщикам казалось, что это скорбное место, с его черными воронами, выклевывающими глаза мертвецам, с ведьмами, копающими по ночам землю под ногами повешенных в поисках мандрагоры, и волками, воющими в тоске, как люди под пыткой, что это скорбное место от веку существует, чтобы принимать усопших, — именно там, под грудой камней, Марсель Сабурен спрятал тело своей сестры. Элен Сабурен погибла 2 августа 1893 года, ей было двадцать четыре года; могильщики хоронили ее, обливаясь слезами, так ужасно изуродовано было ее молодое тело: череп проломлен, живот вспорот, внутренности обезображены августовской жарой и ножом. Душа Элен воплотилась в новорожденной девочке, явившейся на свет близ Партене, в семье издольщиков, которые приняли ее с радостью; Марсель же, казненный на гильотине брат, продолжил свое хождение по мукам, раз за разом возрождась среди слепых червей, сотни поколений подряд, и этнолог Давид Мазон только что непредумышленно отправил его назад в Колесо струей бытового моющего средства с содержанием аммиака, недоумевая, откуда берутся те загадочные и малоизвестные твари, что населяют его ванную комнату, и надеясь скрыть последним проходом губки эту мерзость от взора молодой женщины, лежавшей на его постели, ибо догадывался, что наступит час, когда этой молодой женщине захочется посетить вышеупомянутую ванную, — а потому довел до конца поспешное и тайное отмывание душа, потом пописал, не сразу решился ополоснуться и, по-прежнему голый, на цыпочках по холодному кафелю вернулся к спящей в комнате женщине; словно завороженный ее красотой, долго рассматривал лопатки, родинку ниже правого плеча, потом спину, переходившую в упругие ягодицы, позвоночник, сомкнутые бедра и чуть видные розовые влажные губы, длинные худощавые ноги, согнутые в коленях, лодыжки, цепочки на них и полуприкрытые одеялом ступни; Люси спала, спали под веками ее упрямые серые глаза, щека уткнулась в подушку, волосы рассыпались по белому полотну, и Давид стоял и растроганно разглядывал ее, не веря своим глазам, дивясь совершенству этого тела, которое так точно и полно подходило ему, что он казался сам себе пластиковой звездой, нашедшей нужное гнездо в детской игрушке. Он не думал о Марсел