Могу лишь настоятельнейшим образом порекомендовать Вам сосредоточиться на создании диссертации, мне кажется, Вы идете по ложному пути. Возьмите себя в руки! Осуществляйте задуманное, твердо двигайтесь к намеченной цели! Иначе Вы потонете в материале!
Удар был болезненный.
Значит, я тону в материале.
Я заглянул в серые глаза сидевшей рядом Люси, я видел ее нежность, ее энергию, ее мудрость; пора было что-то решать. А то я совсем запутался. Помню, отправился пешком куда-то далеко в болота, между Манье и Кулоном, шел по берегу вдоль воды, несколько часов без остановки. Ну ладно, хорошо, а что теперь? Невозможно было представить себе, что к концу года я вернусь в Париж, уеду от Люси, уеду отсюда. Помню, в какой-то момент, стоя по щиколотку в грязи на тропе, по которой тянут баржи, я сказал себе, ну вот, реально погряз в материале. Почва засосала… Передо мной лежала зеленая вода, ряд тополей, поле, окруженное каналами; какой-то мужик плыл мимо на черной лодке, на ее носу, высунув язык, чинно сидела собака (ньюфаундленд?) и наблюдала, как мимо тянется берег и вода. Мужик кивнул мне, не переставая грести. Он сидел на корме и греб — ровно, сильно, одним веслом чаще другого. Было чуть пасмурно, прохладно. Позади меня, за проволочной оградой, бок о бок стояли две лошади и щипали траву. Где-то далеко жужжала бензопила или кусторез. Я прожил здесь уже пять месяцев. Начал ориентироваться и что-то понимать. Мой инста-грам кишел снимками болот и овощей. Мне нравились люди, пейзажи, моя жизнь в «Дебрях науки». Мне кажется, что пред любым этнографом или антропологом в какой-то момент встает вопрос: как выстраивать отношения с описываемой средой, смыкаться с ней или нет. Может быть, это не относится к Малиновскому, который, похоже, сильно маялся, торча целую вечность у себя в палатке. Наверное, сложнее принять решение о том, чтобы прожить остаток дней где-нибудь в глухом углу Тихого океана или в экваториальном лесу вместе с охотниками за черепами, а не в департаменте Де-Севр. В двух часах езды до Парижа! — как утверждает местный офис туризма и реклама французских железных дорог.
НОВЫЙ ГРАФИК! НОВЫЕ ИНТЕРВАЛЫ ДВИЖЕНИЯ! НОВОЕ ВРЕМЯ В ПУТИ!
Меня вдруг потянуло поговорить с Ларой. Что-то осталось недорешенным. Мне надо было снова увидеть ее, символически проститься с Парижем, да и с мамой немного пообщаться, она всегда что-нибудь да посоветует.
Я позвал стоявших за забором лошадей; они подошли с любопытством. Просунул руку в крупные ячейки сетки, — к счастью, она была не под током. Я загадал: если они дадут себя погладить и не куснут меня, то останусь здесь, стану разводить овощи и жить вместе с Люси. Я впервые сознательно сформулировал эту мысль.
Лошади потянулись длинными мордами к моей ладони, я погладил одну из них по коричневому шелковому лбу; потом вторая лизнула мне пальцы, думая, что там какое-то лакомство.
Я достал телефон и записал в заметки следующие мудрые мысли:
научиться грести,
научиться ездить верхом.
И закончил прогулку, обдумывая скорую поездку в Париж.
Вернувшись в «Дебри науки» и взяв билет на скорый поезд в Париж — на следующую неделю и на сумму, за которую можно было купить новую руку! или даже почку! — словом, цифра была трехзначная (разрази их Господь), я сочинил небольшое стихотворение в духе Вийона:
Великому Кальве в наследье
Я шлю эклогу. О, начальник!
Прими продукт потуг последних,
Их не вмещает старый сральник[33].
В благодарность за поддержку я написал своему мудрому наставнику этот катрен на обороте почтовой открытки с изображением коровы, стоящей в лодке посреди болота, и дал себе слово по прибытии в Париж бросить открытку в почтовый ящик, но не бросил — из христианского милосердия (или — чего душой кривить — по трусости).
Симпатяга все же этот Франсуа Вийон.
Ради такого случая, как говорится, я взнуздал Ласточку и повез Люси на экскурсию в город Сен-Мексан. Люси сильно развеселилась, узнав про мой интерес к этому городишке. Да там одни вояки, сказала она. Школа младшего офицерского состава наземных войск. А поэтов Средневековья совсем мало.
— Минуточку! — возразил я. — Поэтов позднего Средневековья.
Тебе в наследство, мать-Земля
Я б тело бренное отдал,
В нем жира не найдет червяк,
А кости — голод обглодал.
Я знаю, что Вийон окончил свои дни в Сен-Мексане под защитой местного аббата, — Рабле рассказывает об этом в своей четвертой книге. (Рабле также объясняет, как мэтру Франсуа удалось избавиться от монаха по имени Тапку, в уморительной, заковыристой и очень, очень кровавой истории, в которой упоминаются Ниор и Сен-Лигер. Здесь в округе и правда полно всяких позабытых знаменитостей. Я уверен, что если хорошенько поискать, то найдутся гении и посвежее. «Давид Мазон, французский писатель и исследователь сельской жизни, автор того-то и сего-то, видный реформатор продовольственного земледелия, в ходе визита в Сен-Мексан почтил своим присутствием эту скромную гостиницу 17 апреля», — через несколько лет здесь обязательно повесят табличку.
И вот здесь, в ресторане с красивой резной деревянной вывеской недалеко от аббатства Сен-Мексан (прекрасный архитектурный ансамбль, сильно разрушенный в ходе религиозных войн — это, мне кажется, какой-то малоизвестный период истории, надо бы узнать, что там у них происходило), я и сделал Люси предложение — предложил отнюдь не совместную жизнь, а общий бизнес.
Я сказал ей: «Послушай, а вот есть же участок твоей матери, эта ферма в Гатине? Я тут подумал, давай я буду твоим компаньоном. Отец оставил мне немного денег, ты вносишь землю, что не хватит — займем, и вперед. Фрукты, ягоды разные, овощи. Что скажешь?»
И тут — бац! — мне навешали по полной.
— Ха-ха-ха! Спасибо тебе, Давид, но ты же в этом деле полный профан, горошек от одуванчика не отличишь. И потом, извини, но я зареклась — больше никогда со своим парнем работать не буду, так что пардон. А земля у матери, вообще-то, давно сдана в аренду…
Я обиделся насмерть. Как? Здесь не признают мои достоинства? Отвергают мои деньги? Заставляют расплачиваться за прегрешенья Франка? Какая подлая несправедливость. Я готов принять все, но несправедливость — никогда.
И демонстративно оплатил счет, чтобы она видела, как сильно я унижен, и за всю дорогу назад не открыл рта (или почти). Хотя, видит бог, заткнуть Давида Мазона — дело нелегкое.
Я был уныл, как скирда люцерны.
К счастью, Ласточка заполняла тишину грохотом своего мотора.
— Но хорошо, что ты об этом заговорил, надо еще раз поговорить с матерью про участок.
Я ничего не ответил. Высадил ее возле дома и вернулся в «Дебри науки» сильно подбитый. До конца дня лежал на кровати, держа под каждой рукой по коту и глядя в потолок. Ближе к вечеру попробовал сменить пластинку и сыграть в тетрис — ни капли не подействовало. Серьезно спросил себя: устоит ли желание здесь поселиться, если придет конец роману с Люси? Мама, когда мы в те выходные встречались в Нанси, советовала мне особо не увлекаться. «Вполне мог бы жить и в Нанси», — подумал я. Тоже провинциальный городок, но, честно говоря, не Ниор, совсем другое дело. Тут и барочный собор. И герцоги Лотарингии, Блистательный век Людовика XIV, сестры Макарон, ар-нуво. Если б не это, то, в общем-то, все едино, что Харибда, что Сцилла, разве что Сцилла будет чуть побольше Харибды. Но там нет Люси. И болота. И моря. Зато рядом Германия, неподалеку Метц, Страсбург, Вогезы, Шампань, Эльзас… Буржуазия правоцентристских взглядов, трамвай. Слива мирабель.
И трамвай. Груша бергамот. И трамвай. Онт эвр ские пирожные. И трамвай.
Я пролежал в компании кошек весь день, не за жигая света, и потом всю ночь, а затем выкатил Ласточку и поехал на Ниорский вокзал; машину оставил на долговременной стоянке; помню, что в поезде спал как бревно и проснулся, когда наш скоростной TGV® уже въезжал на вокзал Монпарнас. Надеюсь, я хоть не храпел, вот было бы позорище.
И вот я снова в Париже, с рюкзаком на плече: словно из туннеля вырвался. На выходе с вокзала меня охватила такая радость, что я отправился домой пешком — приятно с полчаса прошвырнуться по городу; сквер имени Жоржа Брассенса ничуть не изменился, улица Данциг тоже, а мама и подавно.
Я пробыл там три дня. Приятно пожить у себя дома (хорошо — у мамы). Лара казалась фатальной ошибкой. Слезы, метания, обида. Не думаю, что когда-нибудь мы сможем общаться. Как я ни извинялся, как ни каялся — ничего не помогло. Мне тоже было ужасно грустно, когда я уходил с берега Порта Арсенал, хотя солнце сверкало такое яркое, великолепное, какое бывает только в Париже изредка, весной; стояла теплынь, под мостом Аустерлиц искрилась Сена, ботанический сад шуршал раскрывающимися почками.
— А знаешь, в центре Ниора тоже есть ботанический сад? И называется так же? Тоже на берегу реки и даже разбит в то же самое время?
Лара посмотрела на меня так, словно у меня с головой не все в порядке. Я назначил ей встречу у прекрасного садового портика на углу улиц Кювье и Линнея и планировал дойти до Бастилии: перспектива гулять казалась не такой страшной, как вариант сидеть друг против друга на террасе кафе. Лара была холодна как лед. Я вспомнил «Доктора Живаго».
— У Ниорского ботанического сада даже есть похожий каменный портик, — продолжал я. — Только он, конечно, поменьше. А церковь в Ниоре тоже называется Нотр-Дам, представляешь? Люди даже иногда оговариваются и вместо Севра говорят Сена.
Плевать она хотела на все эти подробности. Она колебалась — обидеться насмерть или зарыдать. Ее щеки, всегда такие нежные и бледные, теперь побагровели от невыразимого гнева.
— Ты сволочь и последний мудак. Париж и Ни-ор! Еще раз сравнишь их — врежу коленом по яйцам. Она ниорская, что ли, твоя новая шлюха?