«Смешная мамочка, сама себе бросает вызовы, а, котятки?» В ответ я дождалась раздраженного «мяу» от Ти-Мусса. Ну и отлично, сказала я себе. Больше ни слова, пока не приедем в шале. Еще один славный вызов для чемпионки.
Маленькое озеро было еще сковано льдом, снежные шапки медленно подтаивали на деревьях и галереях. Место было очаровательное, даже весной, чья неблагодарная палитра выкрасила пейзаж в гризайль блеклых буро-серых тонов. Только лучше было не смотреть на дом, горделиво возвышавшийся над озером, с резными коньками и широкими балконами темного дерева. Флюгер в виде льва, специально заказанный моим отцом у мастера, который нашел его задумку несуразной, тихонько поскрипывал над крышей.
Я поднялась по ступенькам (это были толстенные бревна, распиленные в длину) к парадной двери, открывавшейся в большую гостиную, и поставила на пол клетки с котами. Они вышли и, осторожно принюхиваясь, шагнули в дом – мордочки вытянуты, глаза вытаращены, вид подозрительный. И было отчего: многочисленные оленьи головы смотрели на нас с высоких стен, а у огромного камина лежала устрашающая медвежья шкура.
Когда-то я занималась любовью с Флорианом на этом полярном медведе со столь трагической судьбой и теперь, глядя на мех, чувствовала, что сердце не умещается в груди. Я направилась к шкуре, подняла ее, удивившись, какая она тяжелая, и отволокла в одну из маленьких комнат на втором этаже: я не хотела видеть всякий раз, когда она попадется мне на глаза, два сплетенных тела на белом меху. Вернувшись в гостиную, я показала язык голове лося, которая смотрела на меня – я готова была в этом поклясться – как-то странно.
Мой отец, разумеется, не убил своими руками ни одного из этих бедных животных. На охоте он бывал, но всегда возвращался с пустыми руками: он был из тех охотников, что идут в лес, чтобы пить что покрепче, обмениваться сальными и солеными шутками с товарищами и, при случае, мазать по ни в чем не повинным косулям. По возвращении он травил нам немыслимые охотничьи байки, мы смеялись, и я подозревала, что он даже ни разу не прицелился. Сам он скорее умер бы, чем в этом признался, но он был слишком чувствителен для охоты.
Поэтому трофеи были куплены у других, более мужественных и закаленных охотников, и мы все могли благодарить Жозиану, без которой на этих стенах наверняка оказались бы головы льва и зебры. Но представители африканской фауны не отвечали ее замыслу «охотничьего домика/канадской хижины», включавшему зато каяк из березовой коры, красовавшийся на колпаке гигантского камина, над двумя веслами, которые Жозиана отстояла, несмотря на наши замечания и тот факт, что два настоящих каяка в сарае подтверждали нашу правоту.
Она послала мне бесконечно длинное электронное письмо с практически полным перечнем всего, что было в кладовой, в погребе и в сарае, и чем я, писала она, должна непременно пользоваться, как мне вздумается. (На что мне двенадцать мешков турецкого гороха и три тобогана?[59] Загадка.) Она также объяснила мне во всех подробностях, как работают колоссальный телевизор в гостиной и более скромный – в хозяйской спальне.
Но телевидение мой вызов не предусматривал, и я поспешила отключить их от сети, как будто боялась, что не смогу удержаться, если пройду мимо работающего телевизора. Та же участь постигла беспроводной роутер (еще одно искушение), а перед одним из телефонных аппаратов я постояла в задумчивости, спрашивая себя, хватит ли меня на то, чтобы отключить все. В конце концов я махнула рукой, не преминув сказать пробегавшему Ти-Муссу, что уж как-нибудь смогу удержаться и никому не звонить две недели. Мне показалось, будто кот смотрит на меня с сомнением, что я сочла дурным знаком, и решила выйти прогуляться.
Гуляла я в итоге почти три часа по узким дорожкам, раскинувшимся вокруг шале, встречала на пути стариков и велосипедистов, видела красивые каменные дома и косуль, которые флегматично поднимали голову при виде меня и снова принимались мирно пастись. Видно, жизнь у косуль в Эстрии спокойная.
Я думала о Флориане, о Максиме, о моих друзьях и родных, об окружающем меня мире и о себе в нем, я просто дала волю своим мыслям, потому что мне было любопытно, куда они меня приведут. И через пару часов я удивилась, поняв, что не думаю почти ни о чем. Я шла по щебенке дорог и сухой соломе еще не засеянных полей, смотрела на рисунок голых ветвей на небе, на быстрые трепетные движения ушей встречной косули.
Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы осознанно задуматься о моей ситуации, отчего у меня резко испортилось настроение: я прекрасно понимала, что как-то смешно заставлять себя думать, когда можно просто жить, и мне не хотелось на сей раз созерцать свой пупок. Но приходилось признать очевидное: я уехала в эти дивные места для того, чтобы созерцать свой пупок, в надежде перестать на нем зацикливаться. Интересный случай, сказала я себе, надо будет обсудить его с моим другом Ноем.
Я вернулась к дому, спрашивая себя, не стоит ли и вправду, как советовала мне Катрин, составить список, где перечислялись бы мои задачи на ближайшие две недели. Мне это казалось немного смешным и очень «катринским», но старый добрый подход «если на то пошло» начинал представляться все более разумным.
Каковы же эти задачи? Разобраться в себе. Встать на ноги – мне казалось, с тех пор как ушел Флориан, и даже раньше, что я как будто плыву, меня несла какая-то волна или сквозняк, в этом не было ничего неприятного, даже наоборот, но это не давало мне коснуться земли, опереться на нее и самой решить, куда идти. Я болталась в невесомости, не поддаваясь закону тяготения. Мне вспомнилось виски капитана Хэддока[60] в «Мы ходили по луне», превращавшееся в жидкий шар, когда ракета покидала нашу планету. В детстве меня завораживала эта картинка, и я завидовала легкому и свободному шару, неподвластному законам земной физики.
Итак, я пометила в моем мысленном списке задач: отказаться от невесомости. Жюли Вейе всегда хмурила брови, когда я употребляла глагол «отказаться» в любом из многочисленных спряжений. «Ты не должна видеть это так», – говорила она. И я с ней соглашалась. Однако было, пожалуй, что-то патетическое и незрелое в том, чтобы в тридцать два года так хотеть парить. Я не могла не провести параллель между этой невесомостью и состоянием зародыша в утробе матери и начала задаваться вопросом: не нужен ли мне, скорее, старый добрый психоанализ по Фрейду, чтобы стать законченной невротичкой и окончательно зациклиться на собственном пупке, как все знакомые мне люди, прошедшие через это.
Пора завязывать с самопознанием, сказала я себе, поднимаясь по лестнице из бревен. Интересно, прошел ли через это Максим? Может быть, люди становятся уравновешенными, пережив в какой-то момент чрезмерную склонность к самоанализу? Вот об этом размышлять не стоило: при воспоминании о Максиме и его обаятельной улыбке меня одолело безумное желание позвонить ему, поговорить с ним и, главное, сказать: «Купи пару бутылок вина, и я объясню тебе, как проехать к шале». Солнце садилось над голубоватым льдом озера, и я чуть было не поддалась желанию – пусть Максим, пусть Флориан, пусть любой мужчина, который оторвет меня от меня самой.
Была половина восьмого, и дом уже погрузился в сумрак, лишь несколько ярких розовых пятен заходящее солнце еще отбрасывало на толстую балку под потолком центральной комнаты. Я смотрела, как оно склоняется к горизонту, и дождавшись, когда погаснет последний красный отсвет, со всех ног кинулась в «хозяйскую» спальню на последнем этаже. В большое окно еще был виден крошечный кусочек солнца. Отец показал мне этот «фокус» лет в двенадцать или тринадцать, и я была покорена этим бегом наперегонки со светилом и мыслью, что, живи мы в доме высотой в десять тысяч этажей, день можно было бы длить часами, годами, быть может, вечно.
Я посмотрела на линию деревьев за озером, уже совсем черную. Оранжевое небо медленно пожелтело, позеленело и, наконец, наполнилось глубокой ночной синевой, постепенно окутавшей дом. Красиво, думала я, изысканно красиво. Но, полюбовавшись десять минут изысканной красотой, я сказала себе, на сей раз вслух: «Now what?»[61] Что можно делать вечерами, без телевизора, без компании? Мои предки коротали время, рассказывая деревенские сплетни у очага, но мне некому было рассказывать сплетни, если б я их и знала, а коты, мирно спавшие на шкуре уж не знаю какого зверя, покрывавшей кровать, вряд ли были склонны к досужей болтовне. Зато очаг у меня был, и я спустилась в гостиную развести огонь, зажигая по пути все лампы в доме, чтобы наполнить его жизнью, иллюзией присутствия.
Хозяйская спальня, в которой я решила поселиться, занимала весь последний этаж, а комнаты поменьше на предпоследнем выходили на длинную галерею, под которой и помещалась большая гостиная. Я предусмотрительно закрыла дверь в спальню, которую обычно делила с Флорианом, и остановилась перед комнатой Одреанны. Она очень смахивала на детскую – кровать с балдахином, окутанная светло-розовой кисеей, а в углу – внушительная колония кукол и плюшевых зверюшек, смотревших на меня блестящими глазами.
Уж не знаю, было ли Одреанне все равно, как выглядит эта комната, в которой она жила лишь от случая к случаю, или в ней еще дремала маленькая девочка и вдали от посторонних взглядов она могла выпустить ее наружу. Я зажгла стоявшую на белом письменном столике лампу-карусель, которая тихонько закружилась, отбрасывая на розовые стены силуэты синих птиц и падающих звезд. У меня вырвалось умиленное «ах». Мне хотелось сидеть здесь часами и смотреть, как скользят по светлым стенам наивные и трогательные фигурки…
В другой раз, сказала я себе. Это будет план на другой вечер.
Я спустилась развести огонь в большом камине (это оказалось на диво легко, надо было не забыть сказать об этом отцу, который каждый раз, растапливая камин, вел себя как астронавт, на котором лежит ответственность за посадку космического корабля, ничуть не меньше). Коты, пришедшие вслед за мной, уселись поближе к огню, их шерстка поблескивала в свете пламени, тельца разнежились в тепле. Мне вспомнилось мое собственное тело, разнежившееся в объятиях Флориана, и я мысленно произнесла коротенькое языческое заклинание, чтобы изгнать эту картину: две недели будут долгими, если меня каждый ден